ЭССЕ

Об авторе | Глушаков Павел Сергеевич (р. 1976) — PhD, доктор филологических наук, специалист по истории русской литературы ХХ века. Автор книг: «Шукшин и другие» (2018), «Мотив — структура — сюжет» (2020), а также ряда статей, опубликованных в российских и зарубежных изданиях. Предыдущая публикация в «Знамени»: «Fugit irreparabile tempus. Еще раз о загадке названия рассказа Юрия Казакова «Вон бежит собака!» (№ 5, 2024).

Павел Глушаков

Остановившаяся птица-тройка: о старом фильме и его смыслах

               Все хорошо под сиянием лунным,

               Всюду родимую Русь узнаю...

               Быстро лечу я по рельсам чугунным,

               Думаю думу свою...

                                                                                                 Н.А. Некрасов «Железная дорога»

               Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой.

               Наконец земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц.

               Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца.

               Оно пришло... История прекратила течение свое.

                                                                 М.Е. Салтыков-Щедрин «История одного города»

Кинокартина режиссера Вадима Абдрашитова по сценарию Александра Миндадзе «Остановился поезд» (1982) появилась в особенное время и затронула чрезвычайно болезненные общественные и нравственные проблемы.

Фильм вышел на экраны уже после смерти Л.И. Брежнева, когда новое руководство пыталось продемонстрировать усиление борьбы за дисциплину, повышение личной ответственности. Моральная драма, снятая в привычной форме производственной картины, не могла не понравиться «прогрессивному» руководству и получила Государственную премию РСФСР.

«Остановился поезд», снятый в аскетичной манере (в антураже провинциальной гостиницы, железнодорожных мастерских, на фоне индустриального пейзажа), воспринимался как «срез жизни», кинофакт. Однако эта простота была обманчивой.

В пересказе современного журналиста, решившего отметить тридцатилетие киноленты, сюжетная основа выглядит так: «Машинист пассажирского поезда Тимонин погибает, предотвращая ж/д-катастрофу (навстречу поезду вдруг поехала сцепка вагонов) и ценой своей жизни спасая жизни пассажиров. Тимонина торжественно хоронят как героя. В городе, где произошла авария, оказываются журналист Малинин и следователь Ермаков. Журналист — добрый, следователь — злой. Журналист пишет в областную газету статью “Подвиг машиниста”, следователь делает все возможное, чтобы посадить как можно больше людей. Причем людей хороших, настоящих тружеников с фронтовым прошлым, чистыми и открытыми лицами, многолетним безупречным стажем.

Ермаков, против которого в итоге ополчился весь город, понимает, что причина ЧП — клубок разгильдяйских и халатных действий всех, чей труд был задействован на этом участке железной дороги: от сцепщика, поставившего один тормозной башмак вместо двух, до начальника депо, подписавшего документ вместо загулявшего мастера техобслуживания и отправившего локомотив с неисправным скоростемером. Все в один голос (включая вдову машиниста) твердят следователю: что ты пристал к этим людям, они работают как умеют, они все хорошие, зачем новые жертвы, разве тебе их не жалко? Жалко, отвечает Ермаков, жалко каждого в отдельности, но когда я вижу последствия того, что они совершают вместе, — нет. “Не будь каких-то критических ситуаций, не было бы и подвигов в мирное время”, — увещевает его председатель горисполкома. «А вы считаете, что нужны подвиги в мирное время? Надо бы уже научиться дорожить жизнью — и своей, и чужой. А то сплошные герои, елки-палки!» — не унимается следователь»¹.

В сущности, верно, если, конечно, убрать свойственные нашему времени постмодернистские «иронизмы» про «доброго» журналиста и «злого» следователя. Когда Вадим Абдрашитов пригласил на эти роли Анатолия Солоницына и Олега Борисова, сценарная схема испытала серьезное воздействие не одной только сложностью актерской манеры этих безусловных мастеров, а энергией самой их личности.

Перед зрителями предстали не «следователь» — «рыцарь без страха и упрека» и не «журналист» — «золотое перо», а два смертельно уставших одиноких человека, несущих на своих лицах черты болезни и разочарованности.

В герое Борисова — Германе Ивановиче — есть что-то от пушкинского военного инженера («...он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона...») и обрусевшего немца («...Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты»). Но герои Борисова всегда несколько инфернальны.

Журналист Малинин в исполнении Солоницына напоминает Федора Достоевского из фильма Александра Зархи 1980 года. Достоевского-гуманиста, радетеля за униженных, бедных людей. Как известно, роль Достоевского предназначалась Борисову, который не без скандала с той картины ушел. И вот у Абдрашитова сошлись два Достоевских: заглянувший в ад человек из подполья и гуманист в духе ранних произведений.

Но все это прошло мимо «общественности» тех лет. Вот что занимало обозревателей фильма «Остановился поезд»: в газете «Вечерний Кишинев» в статье «Дисциплина — основа успеха» кинолента выступает в роли материала для «совершенствования идейно-воспитательного процесса, направленного на повышение чувства ответственности за порученное дело, укрепление безопасности движения поездов»².

Автор статьи в журнале «Искусство кино» недоумевает по поводу такого «узкого» взгляда на сложное произведение искусства, но тщетно. Общественное окончательно заглушает личное, индивидуальное. «Единица — ноль», и победителями кажутся машинисты, работники депо, учащиеся железнодорожного ПТУ — искренние и открытые лица в финальных кадрах кинофильма. Хорошие, в сущности, люди, ничего не понимающие в происходящем³. Только и они — не победители: человек здесь кажется вообще чужаком (что-то платоновское — с его страстью к паровозам — веет в фильме Абдрашитова). Побеждает, видимо, вечная природная энтропия: огромному тяжелому телу железнодорожного состава суждено устремляться вниз, преодолевая тщетные человеческие ухищрения. И потому — это еще хорошо, что поезд остановился (немудреный термин «за­стой»⁴ появится примерно в это же время), а ведь мог бы и, заметим, все еще может полететь под откос.

Герман(н) — Борисов в этой композиции выглядит совершенным и буквальным отщепенцем (отторгнутым «простыми людьми» и пребывающим вне и над коллективом), а бродящий среди людей журналист — Солоницын смотрит на них с недоумением и какой-то растерянностью: он их не понимает, как и они не понимают его. Эти две единицы, два одиночества, две противоположности снимаются самой историей, временем, которое через каких-то пять лет ворвется и сметет как «правых», так и «виноватых». Уничтожит крайности, не желая больше мучиться «сложностями». Останутся лишь сбившиеся в привычную кучку молчащие люди, стоящие окаменело на открытии очередного памятника. Эта немая сцена станет уже драмой современности.

Между тем проблема, затронутая в фильме «Остановился поезд», не нова. Сюжет картины имеет свою классическую традицию. В романе Виктора Гюго «Девяносто третий год» (1874) есть эпизод на корабле: незакрепленная пушка во время шторма начинает крушить судно.

«Через секунду весь экипаж был на ногах. Виновником происшествия оказался  канонир, который небрежно завинтил гайку пушечной цепи и не закрепил как следует четыре колеса; вследствие этого подушка ездила по раме, станок расшатался, и в конце концов брус ослаб. Пушка неустойчиво держалась на лафете, и канат лопнул <…> В ставень порты ударила волна, плохо прикрепленная каронада откатилась, порвала цепь и грозно двинулась по нижней палубе».

Людям грозит смертельная опасность, и на противоборство с чугунной убийцей выходит смельчак-одиночка, которому удалось закрепить пушку: «Все было кончено. Победителем вышел человек. Муравей одолел мастодонта, пигмей полонил громы небесные.

Солдаты и матросы захлопали в ладоши. <…>

Вслед за капитаном шагал какой-то человек в порванной одежде, растерянный, задыхающийся и все же довольный.

То был канонир, который только что и весьма кстати показал себя искусным укротителем чудовищ и одолел взбесившуюся пушку.

Граф отдал старику в крестьянской одежде честь и произнес:

— Господин генерал, вот он.

Канонир стоял по уставу на вытяжку, опустив глаза.

Граф дю Буабертло добавил:

— Генерал, не считаете ли вы, что командиры должны отметить чем-нибудь поступок этого человека?

— Считаю, — сказал старец. <…> Старик  повернулся к графу дю Буабертло, снял  с груди капитана крест Святого Людовика и прикрепил его к куртке канонира.

— Урра! — прокричали матросы.

Солдаты морской пехоты взяли на караул.

Но старый пассажир, указав пальцем на задыхавшегося от счастья канонира, добавил:

— А теперь расстрелять его.

Радостные клики вдруг смолкли, уступив место угрюмому оцепенению.

Тогда среди воцарившейся мертвой тишины старик заговорил громким и отчетливым голосом:

— Из-за небрежности одного человека судну грозит опасность. Кто знает, удастся ли спасти его от крушения. Быть в открытом море значит быть лицом к лицу с врагом. Корабль в плавании подобен армии в бою. Буря притаилась, но она всегда рядом. Море — огромная ловушка. И смертной казни заслуживает тот, кто совершил ошибку перед лицом врага. Всякая ошибка непоправима. Мужество достойно вознаграждения, а небрежность достойна кары.

Слова старика падали в тишине медленно и веско, с той неумолимой размеренностью, с которой топор удар за ударом врезается в ствол дуба.

И, властно взглянув на солдат, он добавил:

— Выполняйте приказ.

Человек, на лацкане куртки которого блестел крест Святого Людовика, потупил голову»⁵.

Думается, создатели фильма «Остановился поезд» знали об этом эпизоде из известного французского романа и предпочли, как это ни парадоксально, поступить со своим героем — сцепщиком вагонов — более гуманно: он не только остается жить, но и искренне не понимает сути предъявляемых ему претензий.

Сцепщик Пантелеев — это, конечно, реинкарнация чеховского Григорьева из рассказа «Злоумышленник». Оттуда и железная дорога, и отвинченная гайка (тормозной башмак), и простодушное недоумение: «Разве ты не понимаешь, глупая голова, к чему ведет это отвинчивание? Не догляди сторож, так ведь поезд мог бы сойти с рельсов, людей бы убило! Ты людей убил бы!

— Избави господи, ваше благородие! Зачем убивать? Нешто мы некрещеные или злодеи какие? Слава те господи, господин хороший, век свой прожили и не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове не было... Спаси и помилуй, царица небесная... Что вы-с!

— А отчего, по-твоему, происходят крушения поездов? Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение!

Денис усмехается и недоверчиво щурит на следователя глаза.

— Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем и хранил господь, а тут крушение... людей убил... Ежели б я рельсу унес или, положим, бревно поперек ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то... тьфу! гайка!

— Да пойми же, гайками прикрепляется рельса к шпалам!

— Это мы понимаем... Мы ведь не все отвинчиваем... оставляем... Не без ума делаем... понимаем...»⁶

Но Миндадзе и Абдрашитову нужен был не мягкий чеховский юмор, а анализ Достоевского. Но классик, кажется, не помог. Преступник (в аварии поезда гибнет машинист) остается без наказания. В нем не происходит нравственных мучений и нравственных преображений героя «Преступления и наказания». Это новый герой, перед которым остановились, пораженные и бессильные, оба Достоевских — Борисов и Солоницын. Это был уже не их герой.

Здесь нужно было двигаться не вперед, а обернуться назад («”Не гляди!” — шепнул какой-то внутренний голос философу»), к Гоголю. Там и обнаружатся нужные нам элементы распавшейся целостной картины: и «дорожный снаряд», схваченный железным винтом, и «не в немецких ботфортах ямщик» (наш, посконный, не-немец-инженер-следователь Германн). И, наконец, само слово, перекликающееся с названием фильма «Остановился поезд»: «…вскрикнул в испуге остановившийся пешеход…» и «остановился пораженный божьим чудом созерцатель…».

А дальше уже отсылка к вечности: «Что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится, вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа»⁷.

1 Костюковский А. «Постой, паровоз» // Московские новости. 2012. 17 октября, № 387.

2 Цит. по: Маркова Ф. Право на «зеленую улицу» // Искусство кино. 1983. № 9. С. 22. Давая своему тексту название всеми уже забытой пьесы А. Сурова «Зеленая улица», автор статьи проявляла завидную смелость. В пьесе (персонажами которой являются машинист, конструктор паровозов, начальник железной дороги) идет непримиримая борьба за улучшение методов управления в железнодорожном транспорте. Все завершается ожидаемым триумфом лучшего: «Состоялся экзамен на гражданское мужество. <…> Непреложный закон наших людей, Петрович, больших и маленьких,— творчество!.. Вдохновенное творчество. <…> Оно впитывается в поры обыденной жизни. Так наука сливается с практикой и, обновляясь, сама обновляет жизнь. <…> Хорошо!.. Очень хорошо!.. Друзья мои!.. Смело вперед, только вперед!.. “Зеленая улица” перед нами. Семафоры всех станций открыты!» (Суров А. Зеленая улица. Драма в четырех действия. М.; Л.: Искусство, 1949. С. 110–111).

3  В фильме нет злодеев. Есть обстоятельства, действующий механизм, маленьким винтиком которого не положено задумываться, сомневаться. Даже председатель исполкома в картине — не бездушная начальница, а по-своему обаятельная женщина, которая «хочет как лучше».

4  Российскую историю вообще можно представить как чередование застойных и, условно говоря, «полетных» этапов. Так что явственно негативная семантика этого слова кажется поверхностной: застой — это (в пространстве большого времени русской истории и культуры) не только передышка, отдых, но и время собраться с мыслями, свериться по карте, одуматься. Как в стремительном движении есть что-то настораживающее (Гоголь: «…что-то страшное заключено в сем быстром мельканьи…»), так и в застое есть, конечно, искус пассивности и «болотистости». Иногда смена этих двух ритмов-состояний в русской культуре столь стремительна, что мы можем наблюдать его в пространстве одного текста; см. пушкинские «Бесы» с их амплитудой от «кони снова понеслися» до «Кони стали... “Что там в поле?” —“Кто их знает? пень иль волк?”».

5 Гюго В. Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения. М.: Художественная литература, 1973. С. 56—63.

6 Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. Т. 4. М.: Наука, 1976. С. 85.

7 Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: [В 14 т.]. Т. 6. [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1951. С. 247. Ср.: «…авторы, оставляя нас в финальном кадре впервые за все течение фильма наедине с безмолвием природы, с неподвижной тишиной березовой рощи. Претензии на спасительную истину тут нет, но совет хороший: давайте думать» (Липков А. Авария: до и после // Литературная газета, № 41. 13 октября 1982. С. 8).