|
КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ
С чего начинаются поэты
В августовском номере в рамках нашего проекта «Журнальная Россия» редакция «Знамени» предложила литературным критикам рассказать о своих дебютных публикациях. Месяц спустя похожие вопросы были заданы уже прозаикам. А в октябре настало время поэтов.
Когда и в каком журнале вы дебютировали? Почему решили предложить подборку именно в это издание? Что это были за стихотворения? Какой это был год и сколько лет вам было? Кто вас поддерживал или, напротив, ругал? Был ли гонорар? Почувствовали ли вы себя после первой публикации профессиональным поэтом или это случилось позднее?
Юрий Ряшенцев
Стишки я начал сочинять очень рано. Первый был написан во время заварушки с японцами на озере Хасан. Он был патриотический и, по-моему, вполне профессиональный, потому что короткий, и я не успел совершить в нем никаких дилетантских грехов. Вот он:
Над сопкой Заозёрной взвился наш красный флаг.
Под сопкой Заозёрной лежал разбитый враг.
Как видите, не без влияния маршаковского «По склону вверх…».
Больше сочинительством не занимался, за исключением редких озорничающих реплик. Наверно, считал поэтическое дело не мужским. Но в пятидесятые годы одна моя приятельница, обнаружившая эту мою предрасположенность, взяла один мой стишок, который назывался «Баллада о дне одного генерала», и отнесла его в только что созданный тогда журнал «Юность». И стишок этот, к моему удивлению, был напечатан. Меня пригласили в редакцию, и Мэри Лазаревна Озерова спросила, есть ли у меня еще стихи. Я храбро ответил, что есть. «Принесите», — сказала она. И я оказался перед необходимостью срочно создать некий поэтический багаж. Когда я принес ей свой второй опус, она, одобрив его, заметила, что это сочинение для аудитории чуть помладше, для читателей журнала, по-моему, «Пионер», и тут же созвонилась с редактором Беном Сарновым, который и напечатал вторую мою балладу (мне очень нравился тогда этот романтический жанр). Таким образом я стал единственным из известных мне сочинителей со ста процентами опубликованных произведений. Меня тут же приняли в клуб молодых писателей при журнале «Юность», созданный Валентином Петровичем Катаевым. Не скажу, что это подвигло меня на регулярный литературный труд. Я в ту пору работал в школе для трудных подростков, играл в волейбол, вел довольно бурную личную жизнь, и стихи оказались где-то сбоку. Я всегда продолжал их писать, но полагал, что это не должно стать главным в моей жизни. И лишь в тридцатилетнем возрасте, когда редактор отдела поэзии «Юности» Олег Чухонцев, напечатав мою подборку, пригласил меня на работу в отдел, я понял, что от стихов мне никуда не уйти. Шел 1962 год. До первой книжки было довольно далеко. Однако именно тогда я понял, что это — моя профессия.
Складывающаяся у меня поэтическая манера не вызывала большого сочувствия у известных мне редакторов. Хотя появились некоторые критики и поэты, у которых я вызывал непонятную мне неприязнь. Фамилии их я сейчас не помню. Стихи не приносили заработка.
Но оказалось, что профессиональное умение обращаться со стихотворным словом может обеспечить нормальное существование. Стране, которая хотела быть империей, требовались переводчики. Я увлекся поэтическим переводом, особенно с грузинского, и какое-то время успешно им занимался. Стихи замечательных грузин Николоза Бараташвили, Тициана Табидзе, Георгия Леонидзе, переведенные мною на русский, до сих пор читаю наизусть. Собственных я, как правило, не помню.
Театр и кино — вот два места, которым потребовались мои стихи.
Сюда меня привлекли два моих друга: театральные режиссеры Петр Фоменко и Марк Розовский. Здесь у меня был ряд работ, которые можно считать удачами: «История лошади» в ленинградском БДТ (теперь имени Г.А. Товстоногова) или фильм «Д’Артаньян и три мушкетера», ряд картин, песни из которых широко поются, хотя при создании отнюдь не были на это рассчитаны, а всего лишь выполняли задачу, поставленную режиссером. Поэтому, увы, никак не могу назвать себя поэтом-песенником, которым готов только позавидовать в связи с их материальной успешностью. Но счастлив, что работал и продолжаю работать с выдающимися мастерами нашей музыки: Эдуардом Артемьевым, Виктором Лебедевым, Александром Басилая, Давидом Тухмановым, Максимом Дунаевским.
Могу сказать, что лишь к концу жизни ощутил, какое это счастье — быть слугой и разведчиком русского поэтического слова.
Александр Кушнер
Первая журнальная публикация моих стихов состоялась в журнале «Юность» (1961 год, № 3). Было мне 25 лет. В те годы публикация в журнале для молодого поэта была большим событием. Ведь журналы, тем более московские, выходили многотысячными тиражами, а журнал «Юность» был чрезвычайно популярен и любим очень многими читателями. Главным его редактором вначале был Валентин Катаев, а с 1961 года — Борис Полевой. И работали в редакции талантливые и отзывчивые люди.
25 лет — это немало, и может возникнуть вопрос: почему же я раньше не печатался в журналах. Первые мои стихи были опубликованы уже в 1957 году в коллективных сборниках («Молодой Ленинград», «Первая встреча» и др.), а в «большом» журнале в 1961-м — впервые. И хорошо, что впервые. До этого я предлагал свои стихи в ленинградский журнал «Звезда» еще году в 1956-м, но их не приняли — и хорошо, что не приняли. Помню одно из стихотворений, которые я тогда предлагал. Оно начиналось так: «Мне всегда хотелось быть повыше. / Чтоб достать небес голубизну, / Я взбирался в городе на крыши, / А в деревне лазал на сосну» — абсолютный вымысел и неправда. Ни на какие крыши и сосны я никогда не взбирался.
А подборка в журнале «Юность» была уже куда более осмысленной и серьезной. Не скажу, что она меня устроила бы сегодня, но среди этих четырех стихотворений два мне кажутся вполне приличными и вошли в мою первую книгу «Первое впечатление». Приведу здесь частично одно из них, от него я не отказался бы и сегодня.
* * *
Разлуки наши дольше и трудней,
Во Франции
Какие расставанья?
В Германии какие расстоянья?
До Сахалина ехать десять дней.
Любови наши дольше и трудней,
А лето наше жестче и короче.
Между влюбленными стоят глухие ночи,
В метелях тысячи скитаются огней.
…………………………………………..
Читайте про любовь за рубежом,
Про западные праздничные страсти,
Но девушка вам утром скажет: «Здрасьте»,
Квитанцию сверяя с багажом,
А голос у нее, как у жены…
Так вот когда и вам из этой чаши!
И вы поймёте, как на чувства наши
Влияет география страны.
Конечно, дело не только в огромности пространства, но и в разлуке. «Из этой чаши» — на стихотворении сказались и впечатления от разговоров с людьми, чудом выжившими в сталинских лагерях и вернувшимися домой после 1956 года. Одним из таких людей был уроженец Самарканда русский прозаик Камил Икрамов — и что удивительно: я не знал другого человека, который бы так радовался деревьям и полевым цветам, как он.
О чем еще сказать? Наверное, о том, что и писательская жизнь тоже не была безоблачной. Приведу критические отклики на первую мою книгу: «Философствуя о мире, Кушнер нам предлагает фиглярство в искусстве. Есть в сборнике и насквозь формалистические стихи. Выпуском “Первого впечатления” наносится моральный ущерб делу художественного воспитания нашей молодежи. И это очень плохо». Это ленинградская комсомольская газета «Смена» 20 марта 1963 года опубликовала отзыв С. Новикова, зав. отделом Фрунзенского универмага, о сборнике. Понятно, что ему было поручено обругать книгу. А за ним следовала статья критика Ю. Голубенского: «Вместо больших идей и злободневных мыслей в стихах А. Кушнера вполне устраивает многозначительное созерцание собственного пупа». Представьте, каково было молодому автору прочесть о себе такое.
А в сатирическом всесоюзном журнале «Крокодил» за подписью «Рецензент» тогда же появилась статья «Четырехугольная тоска». Из нее приведу заключительную фразу: «Итак, можно считать установленным, что поэтам, укрывающимся в башне из слоновой кости, порадовать нас абсолютно нечем. А. Кушнер так напрямик и признается: “И как мне дальше жить, не понимаю”. А надо, Александр Семенович, понимать. Время такое».
Что больше всего возмутило критиков, можно понять по названиям стихотворений: «Комната», «Графин», «Воздухоплавательный парк», «Что делать с первым впечатленьем?» («Но настоящего, второго, / Оно и ярче, и милей»), «Стакан», «Телефонный звонок и дверной…», «Флора», «Два мальчика», «Фонтан» и так далее. И это вместо стихов о великих стройках! О Братской ГЭС, например.
Нет, все-таки время было уже не «такое». Не такое, как при Ахматовой или Зощенко, когда их мучили и поносили. И, что замечательно, «Первое впечатление» — книга, вышедшая тиражом 10 тысяч экземпляров, — была раскуплена за одну-две недели: чем больше ругают в официальной прессе, тем выше спрос. В то время я работал учителем русского языка и литературы в школе рабочей молодежи. И ученики, и учителя не сказали мне ни слова об этих статьях. Наоборот, в их отношении ко мне я почувствовал горячее одобрение и поддержку. То же могу сказать о литераторах. Поэты Вадим Шефнер, Ольга Берггольц, прозаики Даниил Гранин, Вера Панова, не говоря уже о старших моих друзьях-филологах (Лидия Гинзбург, Борис Бухштаб, Дмитрий Максимов) хвалили стихи и поддерживали меня.
И уже в апреле 1964 года были опубликованы новые мои стихи в журнале «Звезда», в ноябре того же года — в «Знамени», в 1966-м — в «Новом мире»…
А в заключение приведу здесь свое стихотворение 2014 года, которое, мне кажется, может утешить и ободрить сегодня начинающих поэтов, сомневающихся в жизнеспособности и необходимости нашей поэзии:
* * *
Май жестокий с белыми ночами!
А. Блок
Не было б места ни страху, ни злобе,
Все б нам простились грехи,
Если бы там, за границей, в Европе,
Русские знали стихи.
Если б прочесть их по-русски сумели,
То говорили бы так:
Лермонтов снился в походной шинели
Мне, а потом — Пастернак.
Знаете, танки, подводные лодки,
Авианосцы не в счет:
Фет мимо рощи проехал в пролётке,
Блок постоял у ворот.
Май в самом деле бывает жестоким,
Гибельной белая ночь.
Разумом не остудить эти строки,
Временем не превозмочь.
Алексей Улюкаев
Первый блин был испечен в 1978 году в журнале «Студенческий меридиан» под руководством все той же вечно юной Ольги Юрьевны Ермолаевой. А было мне в ту пору 22 года, и был я студентом МГУ.
До того пытал счастья в других журналах («Юность», «Литучеба») — до какого-то момента все шло хорошо, раздавались авансы, но потом что-то всегда шло не так. А тут вдруг пошло так.
Гонорар получил. 27 рублей. Сопоставимо с моей тогдашней стипендией. Опубликовано было два стиха, один из которых считаю не стыдным и по сю пору. Он был потом повторен в одной из моих книжек.
Реакция на публикацию была исключительно в среде моих родных и близких. И, конечно, никаким профессиональным поэтом я после этой публикации себя считать не стал. Тем более что следующая публикация состоялась практически через четверть века. Да и сейчас не считаю. Поэтом — да. Профессиональным — нет.
Добавка. Пушкин писал, что знал трех царей. Подражая великим, скажу, что знал трех редакторов (вообще троицефилия — очень укорененное в культуре явление). Все трое — настоящие поэты, один другого лучше: Евгений Бунимович, Вадим Перельмутер и Ольга Ермолаева. Все были ко мне добры, в меру хвалили и пытались опубликовать. Но преуспела в этом только Ермолаева. Была ли в этом гендерная или какая иная подоплека — бог весть. Но рушатся царства и общественно-политические системы, род приходит и род уходит, а Ольга Юрьевна, как и 46 лет назад, прилежно ладит из моих виршей удобоваримую подборку.
Алексей Пурин
Расскажу о третьей публикации моих стихов. Но первой журнальной, к тому же еще и столичной — «Сельская молодежь», 1983 год, № 2.
До того два стишка тиснули в питерском сборнике «Первая встреча» (1980) и два — в «Молодом Ленинграде» (1981). Дебюты по нынешним временам поздние, в 1983-м мне стукнуло 28 лет, но то была другая эпоха — тогда можно было и вообще не дожить до дебюта.
Столичный журнал, куда я попал по протекции замечательного Михаила Поздняева (с ним к тому времени несколько лет я переписывался и перезванивался), был строже — один опус. К тому же — в подборке «Антология одного стихотворения», где кроме моего печатались стихи еще шести авторов. Четыре на тему войны — Великой Отечественной, разумеется (а не Афганской, как может подумать воображаемый юный читатель), — а следующие три почему-то нет. Страницу журнала, на которой эти тексты экономно теснились, оплетало изображение каких-то противотанковых ежей, колючей проволоки и пограничного столба.
Мой стишок повествовал о прогулке по городу, но с требуемым в данном контексте довеском — совмещением разновременнымх образов: современных студентов и рабфаковцев предвоенных лет (простите меня за цитирование этого — еще и не доведенного тогда до ума — текста):
Мост перекинут на остров Елагин. Волна
в берег. Под мышкой — распухший конспект сопромата...
Год довоенный. И не за горами война.
Сырость перил холодна, как цевье автомата.
Занятно, что моими соседями по «Антологии» оказались весьма известные ныне поэты — эзотерик Леонид Володарский («С ним война обошлась очень круто...»), юморист Владимир Вишневский («Когда вбегал воды испить / лихой солдат Нырков Сережа...»), а также фронтовик Лев Вайншенкер («Смоленск. Покровская гора. / Победный май. Начало лета»). Легко отыскать в интернете ростовчанку Елену Нестерову («Нарисую сыну лодку, / Белый город и волну...») и много пишущего о поэзии и поэтах москвича Евгения Глушакова («...И говорю о женщине — была, / И говорю о прóжитом — неправда»). А вот о Владимире Черных («Встанет конюх по привычке / Темной ночью в три часа...») информации я не нашел...
Не менее занятно, что в конце 1982 года меня призвали в армию, и я оказался в глухой карельской деревне в должности замкомроты лесозаготовительного стройбата. Деревня называлась Верхние Важины. Здесь-то, неожиданно для себя став типичным представителем сельской молодежи, я и получил на почте экземпляр журнала с моей публикацией и денежный перевод в сумме восемнадцати с чем-то рублей. Завидный по теперешним меркам гонорар! (То есть публикация эта в каком-то смысле стала для меня «судьбоносной», как любили говорить из телевизора одно время.)
Вообрази, юный читатель! Февраль. Минус сорок. Сугробы в человеческий рост. Советская власть. Тьма египетская. Сельская молодежь, разгулявшаяся в клубе... Красота!
И последнее. В 1984 году Михаил Поздняев прислал мне свою первую книгу «Белый тополь». Она открывалась стихами о проводах в Советскую армию: «...Когда под “Прощанье славянки”, / Под запах махры и сливянки / Возникнул архангельский лес...». Как все-таки тесен этот мир!
Вера Павлова
Что, любопытный историк, нашёл ты
в стопке лежалых газет?
Всякая пресса становится жёлтой
через — считай, сколько — лет.
Дырка на сгибе как будто от пули.
Профиль, похожий на мой.
Как же мы ловко в просвет прошмыгнули
между сумой и тюрьмой!
Это стихи о моей второй публикации, в газете «Сегодня». К первой они не совсем подходят, потому что она была не в газете, а в журнале. В «Юности». В январе 1992 года. Для дебютантки я оказалась не так уж и юна: мне было почти 30. К тому времени я занималась стихоплетением уже 10 лет, но о публикациях не помышляла. Мои стихи были письмами на соседнюю подушку и слезами в свою собственную, тостами на дружеских пирушках и стадионными кричалками (названия моих первых отпечатанных на машинке игрушечных книг: «Спартак — чемпион», «Отставка Бескова», «Кубок кубков»). Словом, я была домашним поэтом. К тому же не единственным в доме: мой прапрамуж тоже писал стихи. Забавы ради мы посещали ЛИТО при ДК «Медик», которым руководил поэт Вадим Ковда. Нас там дразнили бесхитростно: Ахматова и Гумилев. Однажды в ЛИТО пришел редактор отдела поэзии «Юности» Натан Злотников. Все читали по кругу. Он попросил меня принести стихи в редакцию. Настаивал: «Обещаете?» Пришлось пообещать. А «Гумилева» не попросил (и это, полагаю, стало первым шагом к разводу). Я всегда выполняю свои обещания и стихи принесла. С тех пор это стало моим правилом: давать стихи для публикации, только если попросят, но уж если попросят, то давать без раздумий. (Ольга Ермолаева тому свидетельница. Всем моим публикациям в любимом «Знамени» предшествовали ее письма: «Нет ли у вас новых стишков?» Правды ради: я всегда так радовалась ее письмам, так стремительно отвечала: «Да, есть, есть!») Подборка вышла. И вот еду я в трамвае и вижу: сидит человек и читает «Юность». Подхожу поближе, заглядываю через плечо: мои стихи! Он оборачивается, сличает мое лицо с фотографией в журнале, я даю первый в жизни автограф... «Началось!» — сказала я себе. С тех пор людей, читающих мои публикации и книги в общественном транспорте, я не видела. Ни разу в жизни. Каким был гонорар, я не помню. Но с ним связана история, которая порадует мистиков: он мне сначала приснился. Его размер во сне меня очень разочаровал — цифра была двузначной. Однако днем, в кассе журнала, мне выдали гораздо больше денег. Обманщик! — сказала я сну. И тут мне пришло в голову разделить полученную сумму на дневной курс. На экранчике калькулятора появилось то самое двузначное число. Мой гонорар приснился мне в долларах.
Олег Дозморов
Первая моя толстожурнальная подборка вышла в «Урале» в 1992 году с предисловием Юрия Казарина. Дело было так.
Мне исполнилось семнадцать лет, и, естественно, казалось, что я невероятно стар и непоправимо опоздал с публикацией. В конце года я набрался смелости, перепечатал на машинке двадцать удачных, на мой взгляд, стихотворений и пошел на Малышева, 24. Куда идти, вопросов не возникало, ну не в «Уральский» же «следопыт», в самом деле. В «Урале» тогда работали два поэта — Майя Петровна Никулина и Николай Яковлевич Мережников. И сидели они в одной комнатке друг напротив друга. Я постучал в дверь и робко зашел. Было обеденное время, Майя Петровна разворачивала домашний пирог, шуршала пергаментная бумага. Кажется, пирог был капустный, он благоухал. Николай Яковлевич на рабочем месте отсутствовал. Таким образом, случай решил все дело. Я отрекомендовался студентом филфака и начинающим поэтом, протянул стихи. Майя Петровна завернула пирог обратно в пергаментную бумагу, взяла мои жалкие листочки и углубилась в чтение. Прошла вечность. В голове стучала мысль о позоре. Только сейчас я понял, насколько ужасны и убоги мои стихи. Там даже была рифма «кровь — любовь»! «Почему я о вас ничего не знаю?» — где-то на втором или третьем стихотворении спросила Майя Петровна. Я что-то промычал про литобъединение при ДК «Автомобилист», Якова Андреева и стихотворение в «Вечернем Свердловске». «У вас там есть такой Юра Казарин, знаете его?» «Конечно, знаю», — ответил я и чуть не икнул, вспомнив угрожающего вида бородатого дядьку с кафедры СРЯ (современного русского языка), у которого осенью я просил стихи для факультетского альманаха поэзии (и стихи те, к слову, были абсолютно гениальны и смертельно обаятельны, просто погибель). «Отнесите Юре ваши стихи и скажите, что это от меня. Пусть он напишет предисловие к подборке. Ставим в первый номер». После этих волшебных слов Майя Петровна снова зашуршала бумагой. «Спасибо, Майя Петровна», — пискнул я, после чего меня вышибло пробкой из кабинета и стукнуло головой в дверь бухгалтерии, куда, понятно, триумфатору было еще рано.
Юра был с глубочайшего, чудовищного похмелья. Мне даже казалось, он меня не видит. Но он все-таки видел. Я, как мог, объяснил ситуацию. Юра взял стихи и велел подождать в курилке. В курилке, то есть в тупике коридора у мужского туалета, снова прошла вечность. Наконец я увидел, как Юра нетвердыми шагами идет по направлению ко мне. Его двухметровая фигура заслонила свет. Я достал драгоценную пачку «Союз — Аполлона». Юра достал «Космос». Мы угостили друг друга сигаретами. Юра, пошатываясь, как на палубе линкора, затянулся, зачем-то снял с меня очки, выдохнул дым и сказал (смягчаю сказанное): «Мне пофиг, в очках ты или нет, хромой ты, больной или здоровый, но стихи ты пишешь офигительные». И добавил без паузы: «Деньги есть?» Деньги были, как раз на бутылку, и я побежал к «Центральному» гастроному, где бабушки в валенках и шалях продавали жуткую отраву. Дальнейшее помню смутно. Подборка вышла во втором номере (и слава богу, что ее нет в интернете). Но без нее, наверное, вообще ничего не было бы.
Вот так тогда вступали в большую литературу, сынки.
Кирилл Корчагин
Моя первая публикация, кажется, была не совсем настоящей. Самая первая на бумаге была в отпечатанном на ризографе одним литературным объединением сборнике трех поэтов, который я нежно храню до сих пор. Стихи, которые мне самому почти непонятны без комментариев, хотя некоторые из них даже слишком ясные — протуберанцы страдающего эго. Но прошло уже двадцать лет, поэтому вспоминать можно с известной долей беззаботности, даже не испытывая неловкости. Там было довольно много стихов, из которых видно, что автор пробует себя в разных манерах: от самообнажающейся энергичной лирики свободным стихом и, конечно, о любви до почти неоклассики, вдохновленной сюжетами из истории отечественной словесности (что-то про Тредиаковского и Батюшкова). Немножко чахлые растения, но причудливо изогнутые, как бонсай, и этими немыслимыми изгибами дорогие для автора. Но это только половина настоящей публикации, скорее, распечатка на память — из того времени, когда все живое происходит в Сети: там все бурлило. И примерно в то же самое время, может быть, полгода спустя была первая именно журнальная публикация — там, где авторы с моим списком любимых поэтов едва ли публикуются, — в журнале «Москва», куда мой тогдашний наставник, сентиментальный бард, отдал одно из моих стихотворений, частично опровергающих мнение, что их автор не умел в рифму. Впрочем, сейчас это мало кого интересует, а вот в их конкурсе патриотического верлибра я бы, пожалуй, принимать участие не стал и сейчас. В стихотворении было про «стремление к пустоте», «складки воздуха» и «безутешную книжную пыль», про счастье и грехи, но какие грехи у двадцатилетнего? Только их предчувствие. Так и эта эфемерная публикация была предчувствием: сам журнал я так в руках и не подержал (2006, № 5), а в Сети его сейчас, кажется, нет. Наставник был ко мне временами опасливо строг, подозревая меня в излишней любви к левому крылу метареализма. И правда, в том единственном стихотворении на страницах «Москвы» при всей неопределенности его облика слышно гулкое эхо парщиковской «Треноги» или даже «Нефти». Наверное, по-настоящему первая публикация была уже где-то через год — в журнале, с которым потом моя поэтическая и не только судьба связалась более тесно. Но это уже другая история и совсем другие стихи.
Мария Затонская
Было время, когда публикация в «толстяке» была моей мечтой. Еще говорили так: две публикации в «толстяке» плюс две рекомендации — и тебя берут в Союз. Какой Союз и зачем вступать, я не знала, но очень хотела, потому что все в ЛИТО хотели.
Сначала хотели в детском ЛИТО, куда я ходила школьницей. Потом хотели во взрослом ЛИТО, куда я пошла после того, как вернулась в Саров из Москвы после института.
В общем, «толстяки» и Союз — очевидные признаки «литературного успеха» и «профессионального поэта». Казалось, что так.
Но у меня было другое: я писала стишки, а потом читала их в местных кофейнях и кабаках — были у нас вечера такие, «литературно-музыкальные». Иногда я читала их на местном радио. Иногда мне присылали дипломы региональных конкурсов и альманахи. Тогда я легко и почти невесомо шла на работу, зная, что дома лежит заветный дипломчик, а вечером отправлялась в заветный кабак.
Мне тогда было 26. У меня уже второй муж, дочка. Для меня все еще не существует ни «Липок», ни «толстяков». И вдруг я сижу в редакции «Ариона» перед Алексеем Алехиным, который, наклонившись ко мне и хмурясь, спрашивает: «Зачем ты все это написала?» Между нами лежит нехилая стопа — я притащила ему все, что считала неплохо написанным.
За пару месяцев до того в Саров приезжали Валерий Воскобойников с Анастасией Орловой — это был проект «Росатома»: писателей возили по ЗАТО, чтобы они проводили мастер-классы с местными жителями. Я прибежала последней — всех уже отслушали и разобрали. Плюхнулась на стул сбоку, а меня уже подзывают. Задумчиво блуждают их глаза по моим стихам.
«У меня есть друг, который разбирается в современной поэзии, — тихо говорит Валерий Михайлович, — вот ему надо показать. Это современная такая поэзия, да». Я киваю.
«Да, это современная поэзия», — добавляет Анастасия Александровна.
«Вы мне напишите на электронную почту, а я перешлю своему другу, — продолжает Валерий Михайлович, — он посмотрит. Алексей Алехин, знаете такого?»
«Да, знаю, спасибо», — вежливо вру я.
В редакции «Ариона» клубится дым, за спиной Алексея Давидовича спасительное окно, в котором идет нескончаемый дождь, такой же грустный, как мой взгляд, пока главный редактор рассказывает мне, что все, что я писала, — окончательная чушь и никуда не годится. «Но у меня же есть “Золотое перо”, Ножкин мне вручал диплом...», — крутится в моей голове. А в общем, плевать и на перья, и на то, кто что и кому вручал.
Выудив из стопки один стишок, Алехин пристально смотрит на меня и спрашивает: «Знаешь, почему я тебя позвал? Из-за этого стишка. Он не бог весть какой, но это поэзия, и я возьму его в журнал. Если ты смогла написать такой стишок, значит, в тебе что-то есть, и наш разговор, может быть, — не зря».
Были ли эти слова точно такими — не знаю, прошло семь лет. Но они все еще звучат, как будто это было вчера, разве что, тише, словно из-под какого-то купола. Это была отправная точка, первый, неумелый (случайный!) шаг в сторону. И речь не о публикации, не о «дебюте», а о встрече. Встреча — вот что было важно.
Дальше уже начались «Липки», семинары, журналы, а я все думала о том, что мне говорил Алехин: «Почему я раньше ничего не знала об этом? Почему никто не рассказал мне, что такое поэзия? Что вообще за ерунду мне раньше рассказывали?» Я была в ужасе и в восторге, жадно читала все, о чем и н е подозревала раньше, знакомилась и обнимала людей, которые тихо и тайно рассуждали о чуде. О почти невидимом, но все же существующем торжестве жизни. Обязательно жизни!
И еще это терзало меня: «Если бы я поняла все это раньше, то не потеряла бы время». Но сейчас мне кажется, что все это чушь — время.
Времени нет.
А если и есть, то вряд ли оно вело (или еще ведет) к именованию «профессиональный поэт». Есть здесь какая-то глубинная, сущностная неувязка, несовместимость. С одной стороны, «профессиональный» — тяжелое, скупое, как ростовщик, слово; а с другой — «двух соловьев поединок», запах листьев после дождя, круглая капля в разрезе; любовь.
И надо, надо держаться за второе, не упускать его, ведь оно так и норовит ускользнуть.
|
