Об авторе | Юлия Сеина родилась и живет в Москве. Окончила факультет ВМиК и Российскую экономическую школу. Училась и преподавала в ГУ ВШЭ. Печаталась в тематических журналах по маркетингу, вела авторские блоги на Admarket и портале www.slon.ru. Выпускник литературных мастерских Creative Writing School (курсы Марины Степновой, Майи Кучерской, Елены Холмогоровой, Ольги Славниковой, Дмитрия Быкова* и других), Litband, Литературной академии Антона Чижа.

Участник литературно-художественных проектов «Зона Перехода» в Государственном музее истории российской литературы им. В.И. Даля и «Околесица». Рассказы публиковались в журнале «Юность», альманахе «Пашня», в сборниках «Фарфоровый детектив», «Истории со вкусом интриги». Финалист и дипломант VII Международного литературного фестиваля-конкурса «Русский Гофман» 2022 года.

* Министерством юстиции РФ признан иноагентом.

Юлия Сеина

Один в поле

рассказ

Тишина пугала. Обычно все было не так. Обычно — это год назад, полгода, три месяца или даже месяц.

Обычно, подходя к назначенному месту в назначенный час, я уже издали узнавал головы в банданах, шапках или капюшонах (в зависимости от времени года), слышал гул голосов или смех, видел улыбающиеся либо сосредоточенные лица, угадывал разноцвет плакатов, толпу зевак, безопасную дистанцию сочувст­вующих и восторженные взгляды робких новообращенных, пришедших только еще оценить наши возможности и собственные риски. Среди последних изредка попадались те, кто пока толком не знал, что делать и за кем идти, но уже вовсю бил копытом, кричал, свистел, жаждал правды и справедливости. Новая кровь. Свежак. Бурлящий омут. Необузданные лошадки. Такие нам нужны позарез, надо только на первых порах проявить гибкость, найти подход, верные слова и подкорректировать их буйное поведение, направить, так сказать, неуемную энергию в нужное русло. Изредка прибивались и вовсе дураки: этих никакими правилами не проймешь, но и попадались такие курята в ощип почти сразу и садились надолго.

Когда-то и я был таким же неспокойным. Но и теперь, каждый раз врезаясь в полыхающий праведным гневом клин единомышленников, я ощущаю нехилый прилив адреналина. Тепло плеч. Крепость рукопожатий. Единение душ. Веру в лучший исход. Чувство локтя и железный, несгибаемый фатализм происходящего.

А тут… сейчас… только ветер гуляет. И не ветер, а так, забредший на минутку ветерок. Еще полчаса назад нещадно палило солнце, подвижности воздуха я ждал, как манну небесную, и вдруг набежавшая невесть откуда рыхлая монохромная туча мелочно и досадно кропит дождем, гнет недоросли-деревца и лениво закручивает пыльные тополиные взвеси. Чувств от всего этого непотребства не наберется на мало-мальски приличную драму. Я машинально поднял воротник футболки поло. Не то чтобы было холодно, скорее, зябко и неуютно. Особенно после изнуряющего пекла. Зонтик я не захватил. Прогноз предвещал тридцать три адских градуса без осадков.

Я уже почти дошел — и вот, подфартило. Чувствую себя размокшей квашней, иду как на ходулях, будто разваливаюсь на части, как и мир вокруг меня. Скупо льет, скупо крутит, скупо гнет. Скупо и скучно вокруг.

Редкие прохожие, укрывшись шапками зонтов, спешат мимо. Две серые точки, двое полицейских в дождевиках, неспешно дефилируют вдоль дальнего периметра площади, той, куда я и держу путь. Ничего такого — привычная глазу, повседневная картина — свыше предписывалось: во всех знаковых местах дежурить парами. Вот и дежурят. Эти олухи, запеленутые в серый нейлон до носопырок, даже не посмотрели в мою сторону.

Опоясанная куцым розовым кустарником площадь Гарибальди выглядела просто огромной. Насильно подорванные ветром красные и белые лепестки метались под ногами и липли к лужам, в которых рябило мутное небо. Я заметил, что за пределами нависшей четко надо мной тучи по-прежнему орудует солнце. Такая вот напасть. Хотя… так даже лучше — мокро, но хоть есть чем дышать.

Дождем меня не испугать. Я двинулся дальше. Прибавил шаг и направился к главному входу в парк, а оттуда по аллее почти полкилометра к самому центру площади. Заасфальтированные дорожки, посыпанные песком, со всех сторон лучиками сходились в одну точку, к статному бронзовому бородачу, горделиво опирающемуся на эфес шпаги. Оттуда «мясные» и должны отсчитывать положенные пятьдесят метров. Разойтись на свои позиции. Все согласно регулируемым органами правилам, которые мы ненавидели, но все-таки старались не нарушать. Себе дороже, да и своих подводить — последнее дело.

Обычно (вот ведь паршивое слово) в день запланированной акции место сбора пестрило людьми, а вокруг тянулся плотный и готовый к движухе полицейский кордон. Сегодня и сама парковая площадь, и ведущие к ней улицы были на удивление пусты и будничны, а воинственный Джузеппе, мать его за горделиво отставленную ногу, закрыл на все глаза. Что ж, не видеть позора революции — право, которое он честно заслужил.

Может быть, это я что-то напутал? День или час? Точно! Сегодня же переходим на летнее время. Вернулась-таки традиция. Спустя годы. Я достал телефон. Нет, все верно. Перешли. Круглый циферблат на одном из фонарных столбов развеял сомнения.

А может, все в последний момент изменилось, а мне написать забыли? Я на­бил в мессенджере текст, впрочем, не сильно взывая к совести оперативной команды, лишь коротко оповещая, что я уже на месте и смиренно жду остальных.

Пять, десять, двадцать минут. Одна галочка. Сообщение не прочитано. Ничего не понимаю. Такое в нашем королевстве случилось впервые.

* * *

Мы созванивались загодя, за неделю, а то и за две. Обсуждали время и место сбора. Пути, которыми безопаснее добираться и, само собой, отхода. Примерный сценарий (редко когда что-то шло не так). Утверждали тексты и лозунги. Распределяли роли.

Роли у всех были разными. Самая многочисленная группа, человек пятнадцать, максимум двадцать (в нашем деле важна не численность, а постоянная ротация), — непосредственные участники, или «мясо», как нас однажды окрестил подпевала-ведущий в одной из проправительственных передач. После ряда пропитанных дешевой идейностью и классовой ненавистью статей, а следом глумливых телевизионных шоу-клоунад эта кличка неожиданно закрепилась и у нас. Обидно? Ничуть. Я бы даже сказал, лестно. Мы, то есть «мясо», все как один — безумные и гордые свободолюбцы, ядро, пульс нашего движения. Именно нас, сорвиголов, клеймят и не жалуют оппозиционеры, а сочувствующие пом­нят, как «тех самых бедолаг», которые в любую погоду стоят как оловянные солдатики с плакатами в руках и скандируют в петличные микрофоны (это, конечно, если действо запланировано со звуком и одобрено властями). Или поют. Или воют. Последнее особенно нравилось молодежи. Им, бесшабашным, только бы повыпендриваться. Наш штатный политолог назвал этот прием «звуковым лассо».  Действует безотказно, как пунжи на кобр, потому как захватывает довольно большой радиус приблудного, любопытного люда. Только вот после этой мнимой и глуповатой, на мой взгляд, хитрости забирают в сотни раз чаще и без разбору. Под горячую руку попадает невесть кто, а некоторые так и просто позорят наше звание.

Другие работают «кольцевыми». Их задача — образовывать вокруг «мяса» естественную, непробиваемую оболочку, вроде той, что у кровяной колбасы «Сухомского мясозаготовительного комбината»: чтобы ее разрезать даже острым ножом, требовались немалые усилия. В «кольцевые» набирали молодых и крепких парней, спортсменов из разряда тяжеловесов. Обмундирование для них закупалось нешуточное, но (и это знали даже непосвященные) безоружное, что четко регламентировалось целым параграфом принятого двумя годами ранее закона «О толпе и вооружении».

Третья группа, «адвокаты», работает тонко: отвлекали власть держащих при исполнении, что помогало иной раз, под шумок, отвоевать довольно много «мясных» душ. Играми или словами. Одним словом, театр. Были еще «ядовитые», «байкеры», «брюхатые». Их привлекали по особым случаям. Но самое важное и трудное доставалось «ангелам». Эти общались напрямую с полицейскими, чинушами и себе подобными, но из противоположного лагеря — часами просиживали в спецприемниках, участках или на судебных заседаниях, заключали пакты, отмазывали, подкупали, грозили и умасливали. Их труды оплачивались непосредственно из казны «Партии жизни». Стоили «ангелы» дорого и подбирались тщательно. Хотя некоторые даже при таком раскладе умудрялись перейти на сторону зла, после чего наши лидеры уведомляли всех остальных о падении такого-то ангела, а все дружно желали ему или ей поскорее попасть туда, где и забронированы места всем падшим, то есть в ад. Такое вот массовое проклятие. Опять же, на мой взгляд, абсолютно бесполезное — народившиеся вельзевулы чувствовали себя по ту сторону вполне вольготно и становились в разы смекалистей, богаче и, понятное дело, злее.

* * *

В этот раз все было иначе. Я стоял посреди орошаемой тучей площади на пару с плачущим итальянским командором и размышлял над тем, что и где я упустил. Решил пробежаться по пунктиру событий вдоль своего маршрута.

Утро субботы выдалось ясное, по-летнему сухое, дымкое и жаркое.

Мой плакат, моя гордость, распластался посередине комнаты прямо на полу. Краска, благодаря открытой настежь балконной двери, давно высохла. Наклеенный на картон ватман слегка скукожился, что придавало творению рук моих вид зыбкой, но почетной ветхости. Цвет на этот раз я выбрал сочно-зеленый, а написал самой широкой кистью по трафарету следующее: «Жизнь принадлежит только мне!» Хотел было подписать «Руки прочь от моего будущего!», но вовремя вспомнил правило «одного предложения». «Обходитесь малым и безжалостно травите в себе поэта. Второй лозунг — долой, а вы — домой! — внушал нам штатный политолог и по совместительству маркетинговый гений, — С великим и длинным смыслом пожалуйте в толстый журнал или в сеть. А на улицу надо выходить рэпером. Каждая фраза — стоп-кадр. Убиваем наповал одной-единственной пулей».

По-моему, изложенные даже столь кратко, мои скромные мысли выглядели вполне изящно и мудро, да и, по сути своей, были безобидны и по-детски наив­ны. Придраться не к чему. Примерно так подросток мог огрызнуться в ответ на претензии предков по поводу выбора будущей профессии или новой подружки. За эту фразу полицаи сто раз подумают, цапать меня или нет. Поди пойми, о чем я толкую. Месяцем раньше для дела вполне сгодилась сентенция «Жизнь одна!» Второе правило нашей братии гласило: «Изъясняйся просто, но как можно двусмысленнее!» На какое-то короткое мгновение я даже загордился. Ведь эти слова никто сверху не спускал. К тому времени я был уже заслуженным и опытным «мясом». Мне доверяли творить самостоятельно и самому же отвечать за результат. Приводов я до сих пор счастливо избегал, не в последнюю очередь благодаря смекалке в плане сочетания слов. «Максимум эффекта плюс отсутствие ареста»: учило нас третье правило. И в нем я слыл докой.

Что потом? Собрался я в этот раз на удивление быстро. Часы показывали без четверти восемь. До общего сбора оставался ровно час. Как раз дойти до центра пешком, благо жил я не на самой окраине. В девять мы уже должны стоять на местах. Четвертое, сугубо практичное правило приносило живущим в отдаленных районах массу неудобств, но тут уж либо пан, либо пропал. Либо доедешь, либо нет. Могут тормознуть в метро или в электричке и потребовать показать, что там у тебя в зачехленной наглухо метровой архитекторской папке или в тубе. И тогда никакие «адвокаты» не спасут, повяжут прямо там, что называется, не отходя от касс. Оставался еще вариант с такси, но и для водителей сейчас наступило тяжелое время. Закон «О перевозках гражданских лиц» запрещал сажать пассажиров с крупногабаритным грузом. Габариты исчислялись весьма жестко. Даже обычные коробки для тортов вызывали множество ненужных вопросов. Кроме всего прочего, о каждом таком седоке таксист обязан извещать органы буквально в режиме реального времени. В общем, большинство наших предпочитали добираться до места пусть и дольше, но без очевидно нагулянных проблем — собственными ногами или с помощью личных автомобилей, которых на всех, как правило, не хватало.

Для меня, бывшего биатлониста, ходьба — не проблема. С дыхалкой тоже все в порядке. Проблемой в моем случае могло стать что угодно. Например, соседи.

В это субботнее утро мне не повезло. В лифте скучала соседка сверху. Не то чтобы мы явно враждовали, скорее обоюдно не испытывали друг к другу симпатии, но при редких, слава богу, встречах вполне сносно здоровались и мирно расходились. Эта еще не старая женщина, как донес сосед слева, считала меня «скользким типом», занимающимся «странными, темными делишками», а именно «без толку дующим в трубу» (я саксофонист и играю в клубах), подозрительно проживающим в полном одиночестве, без обязательных в таких случаях родственников и спасающих ситуацию женщин и постоянно «принимающим всяких там в шлемах» (ненавижу магазины, потому пользуюсь службой доставки), а потому «опасным для нормального, культурного общежития».

Соседка выглядела уставшей и занимала половину лифтового пространства. Цветастая панама, сарафан в ромашку, клетчатая сумка на колесиках. Суббота, базарный день. Меня словно рядом и не стояло: женщина молча разглядывала подол юбки, вытирала носовым платком пот с толстой шеи и тяжко вздыхала. Мысленно я послал ее куда Макар телят не гонял.

Улица блестела от солнца, а с меня сошло семь потов, пока я добрался до центра. Тут меня настигло жамевю. Эту часть города, эти переулки и дворики я отлично знал, мог с закрытыми глазами пройти насквозь, но сегодня словно видел впервые. Вот что странно. Грядет нечто, наша протестная акция с разной степенью серьезности разрекламирована десятками открытых и запрещенных СМИ, а жизнь вокруг словно застыла в далеком, счастливом, беззаботном прош­лом. Я будто вернулся на десяток лет назад. Только постарел. Или возмужал. Или все еще сплю?

Открытые взору веранды кофеен по пути полны народу. Играют на солнце грани высоких стаканов с латте и макиато, полные льда и умело помеченные помадой. Пахнет свежей сдобой. Я прохожу сквозь непринужденный смех, ленивый утренний флирт парней и девчонок. Бывшие школьницы-птички, только что с выпускного, хвастаются остатками профмакияжа и босоножками от неведомой, но, очевидно, популярной блогерши. Тут же белые воротнички в отутюженных льняных костюмах мусолят мизерные эспрессо, деловито всматриваясь в телефоны размером с приличную печатную книжку. Стайки студентов дочитывают на ходу последние строчки конспектов. Невыспавшиеся домохозяйки с азартом, достойным более разумного применения, тащат капризных, изнывающих от жары малышей в местный, ничем не примечательный зоопарк. Малым детям этого развлечения пока не надо, их коляски доверху наполнены всхлипами, соплями и праздничными пеленками, а к этому безумству родительниц обязывает программа раннего развития, опубликованная в книге активистки и псевдомамаши (фамилию я не помню, но зарабатывает она на рекламе прилично и потому частенько вещает из оливковых рощ Апулии или с яхты, болтающейся у причала в далеком Дуарненезе). Будь она обычной, уставшей от повседневных забот матерью, сто раз бы подумала, зачем ее щенятам ленивые, ожиревшие от хлеба утки и прикормленные волкоподобные собаки Сарлоса. Лучше бы почитали деткам за завтраком сказки, сходили в лесопарк или просто посидели в тени на берегу нашей давно высохшей речки. Но нет. Разноцветные шары бьются о стриженые головки и вызывают восторг у всех вокруг, кроме невыспавшихся кульковых зародышей.

Машины несутся мимо, шумно рассекая вчерашние лужи. Клаксоны электросамокатов, дружная брань пешеходов. Хохот, шутки. Застывший на пьедестале, вымазанный гримом Пьеро, пугающий разряженных в пух и прах приезжих. Мишура, свисающая с крыш домов прошлого века и больно бьющая по макушке, если твой рост превышает метр девяносто.

Уже на подходе к месту встречи узреваю знакомую рыжую бороду. Славка Игнатьев. Наш, «мясной» человек. Интеллигент, выпускник консерватории, с голосом, как у Карузо и, понятное дело, носящий в нашем кругу то же прозвище. Ну, слава богу... Я радостно машу ему рукой. Взгляд его сквозит поверх голов, пропуская мою. Заметил или нет? Ну вот же! Расплывается в улыбке. Я в ответ, как дурак, обнажаю нечищенные с утра зубы и держу лицо, пока не замечаю, что в руках у Славки банка пива, а смотрит он совсем в другую сторону. Вот, сморчок горластый. Один из пунктов нашего кодекса чести — во время акций никакого алкоголя. Он, что, забыл или откосить решил? И одет во все белое: футболка, джинсы, кепка с надписью «Кеша». Это он-то, который всю дорогу твердил всем и вся об элегантности и практичности черного? Твою ж мать! То есть его…

Славка тоже машет, но не мне — грудастой девице в розово-рюшечном комбинезоне в огромных темных очках в оправе в форме сердец. Брр… Славка и барышня, как в замедленном кино, плывут навстречу друг другу, сталкиваются носами и, наконец, сливаются в одно целое, приторное клубнично-сливочное пирожное. Потом так же медленно разворачиваются и через десяток шагов исчезают за дверями кафе «Сказка». И впрямь сказочное свинство! Ну и черт с ним, с Карузо! Такие отщепенцы тоже встречаются, хотя и редко. Но чтобы Славка…

Я подуныл, но дело ждать не будет — побрел дальше. Смех, гомон, чмоканье поцелуев, шлепки «дай пять», идиотские рингтоны мобильников.

Беспечный июнь катится каруселью по улицам города, как будто ничего за его пределами нет. Ни боли, ни смерти. Слепцы, хлещущие литрами кофе, давящиеся новостями и тирамису и видящие в зеркала только свое, липкое от самодовольства выражение. Злость на весь белый свет доводит меня до трясучки. Дико хочется кому-нибудь врезать или хотя бы надавать пощечин. Стоп-стоп-стоп. Стоит ли так бередить душу? Может статься, теперь в кофе приказано что-то подмешивать, и эта ледяная муть призвана заморозить напрочь мозги. И все эти люди просто под наркозом… Слава богу, не все. Меня ждут нормальные, живые.

Я почти у цели, прибавляю шаг и спешу к площади Гарибальди, таща прилипчивый груз мысли и оставляя позади навязчивый морок.

Поворот, светофор, шестьдесят шесть ступенек вверх — и вот передо мной в полный рост вырастает бронзовая статуя. Вокруг — никого. Площадь пуста, пуста, пуста...

Ну и пусть! Расчехляю плакат. Руки трясутся. Где-то на периферии сознания теплится отрезвляющая мысль: «Я просто ошибся. Местом или датой». Надо бы позвонить, но отяжелевшие вдруг пальцы отказываются тыкать правильно в экран. Я обижен. Я зол. Я ничего не понимаю, но злость только подстегивает. Тянет на безумства.

Считаю вдохи-выдохи. Окстись, говорю себе строго, не ребенок чай, не зелень зеленая, только что влившаяся в ряды и допускающая ошибки. Я беру себя в руки и пишу: «На месте. Жду остальных». Ответа нет. Чат вымер. Дрыхнут все что ли? «Один в поле не воин», — вспоминаются слова нашего лидера. А если больше никого? «Буду стоять назло!» — упрямлюсь я и сразу же обретаю твердость в ногах.

Теперь мы с Джузеппе оба торчим, выпятив груди (он широкую, я худосочную) и смело устремив свои революционные взгляды вперед. Он пристально смотрит на Кремль, я — на двух стражей порядка, две точки, которым до меня в это утро нет никакого дела, хотя я перед ними маячу как на ладони.

Припекло. Я и не заметил, как тучу давно унесло и над головой снова разверзся ад. Я развязал на шее огненную бандану с надписью «Freedom» и переместил на голову. За всей этой суетой и наблюдением за праздным городом я забыл купить воды. Обычно (опять-опять) едой, водой и медикаментами занимается специальный человек, «снабженец». Но это обычно, а сегодня я один. Не оставлять же плакат без присмотра. А сворачиваться и давать пищу для злорадства полицейским мне не хочется.  Постою. Чай не умру за пару часов в одиночестве. То есть, по существу-то, нас двое. Я оглянулся на моего неподвижного товарища — на зеленоватой лысине блестят капли, кулак правой руки сжат, волевой бородатый подбородок устремлен в народ. Тоже, наверно, время от времени оставался один. Я принялся вспоминать, что помню из учебника истории. Оказалось, почти ничего. Несгибаемый, бешеный оптимист и забияка. Как и я.

Я возгордился таким соседством и даже принял похожую позу, выставил перед собой правую ногу, плакат и застыл. Наверно, совсем скоро, не может быть иначе, на горизонте появятся разноцветные головы друзей, площадь заполнится звуками громкоговорителей, притащат на тележках пятилитровые бутыли с водой, и квас, и бутерброды, подтянутся неизбежные наряды полиции. Я почти слышал скрип колес.

* * *

Наряд и правда приехал. На крохотном полосатом китайце, куда едва могла поместиться пара-тройка низкорослых взрослых, включая водителя. Шик-блеск. Такая карета для меня одного.

Из машины вышли двое, тоже в форме, подошли к дежурным, вяло отсалютовали в ответ, забрали дождевики, выдали пластиковые поллитровки с «Кремлевской самой чистой» и, громко саданув дверями, укатили. Будто меня тут и не было вовсе. Оставшиеся двое, испытывающие жажду не меньше моего, присосались. Я позавидовал.

«Я здесь! Эй, я здесь!» — повинуясь гласу разомлевшего разума, выкрикнул я. Наверху крякнула перепуганная чайка. Я поднял голову. Жирная дрянь взмыла в воздух, дала круг, и на бороду Джузеппе плюхнулась черно-белая клякса. Поседел бедолага.

Полицейские на мой вопль даже не обернулись и что-то живо обсуждали, тыча пальцами в сторону пустых, залитых солнцем скамеек. Я тоже заинтересовался, повернул голову. В слепящем свете чудилось невероятное. На одной из лавочек лежало тело. Вытянувшись в полный рост. На животе. Лицом вниз. Рука свисала, и пальцы касались земли. Странно, я точно помню, что, когда я входил в парк с той стороны, никого на лавочках не было. Ни лежачего, ни сидячего. Какой дурак на открытом солнце загорать станет…

Лица отдыхающего видно не было, но я молился, чтобы этот человек не оказался одним из наших. Что за зверь такой, солнечный удар, мы знали не пона­слышке. Полицейские сорвались с места и спустя секунду не слишком любезно тормошили спящего. Потом перевернули. Потом, мне послышалось, один из них, тот, что выглядел помоложе и поглупее, изображая вселенский ужас, взвизгнул и прикрыл рот ладонью. Или это вернулась чайка и заорала, как подбитая? Следом зашуршала рация. Речь я едва различал, но главное понял. «Прием, прием! Хр-р-рз «Гарибальди». Хр-р-рз мертвец…».  Сердце пропустило удар. Я ринулся, не выпуская плакат из рук, в ту сторону, куда рваться в моем положении было нельзя. Не по правилам, но в тот момент, да еще после двух часов на солнцепеке, соображал я с трудом. В голове пульсировала одна-единственная мысль: во что бы то ни стало отвоевать у полиции нашего, пусть и мертвого товарища.

Двое в погонах приближались, то есть на самом деле приближался к ним я. Ноги плохо слушались, плакат бегу мешал. Я не заметил кусок вывороченного бордюра (их недавно поменяли по всему городу) и навернулся, но даже не почувствовал боли, вскочил и продолжил галоп. Прихрамывая, добежал до места. И встал как вкопанный в метре от перепуганных не меньше моего полицей­ских. Мужчину уже перевернули. Голова его, вся в липких косматых волосах, свесилась набок. Тонкая, как у ребенка, жилистая шея едва удерживала этот прогнивший кочан капусты. Еще чуть-чуть — и оторвется, и покатится аккурат к ногам молодого, теперь дрожащего и икающего лейтенанта. Остекленевшие, широко открытые глаза покойного с удивлением смотрели вдаль. Я проследил куда. Мертвец вроде как уставился на Джузеппе. Революционер тоже, казалось, буравил наглеца глазами.

Я порылся в памяти. Ни на кого из наших мужчина похож не был. Стопроцентный алкаш: кровоподтек на щеке, синюшные мешки под заплывшими глазами, вздутые вены, мокрые штаны. Под лавкой — пустая бутылка из-под водки в характерной желтоватой лужице. Запах соответствующий, тошнотворный. Скурвился сам, без посторонней помощи.

Я так и стоял, не в силах пошевелиться, а сердце колотилось в груди. Рация ожила и заверещала. Молодой встрепенулся и доложил, при этом смотря прямо на меня, но никак не реагируя. Я вдруг понял, что плакат, продырявленный посередине рукой во время падения и декларирующий вообще-то наличие хоть какой-нибудь жизни, выставлен лицевой стороной на обозрение двух ментов всего в паре шагов от места происшествия и выглядит надпись на фоне трупа довольно глупо, если не издевательски. Что я вообще делаю? Сейчас меня, как пить дать, заметят, схватят и уведут. И ни «адвокаты», ни «ангелы», никто никогда не узнает, что со мной приключилось. Пропаду без вести. Такое случалось. Пока еще найдут концы, а концы-то давно в воду канули.

Послышался вой сирен. Сразу две. Я прилип подошвами, даже не двинулся с места. В нескольких метрах от нашей троицы (если не считать почившего) одна за другой притормозили скорая и все тот же полосатый китаец. Дядька в штат­ском и с кислой миной, не обращая на меня и мой, хоть и порченный шедевр, никакого внимания, лениво жуя жвачку, сделал несколько фото, что-то записал со слов порозовевших наконец дозорных, дал отмашку, выдул пузырь и с ревом укатил. Санитары споро вынесли носилки, подхватили покойника и увезли по-тихому, безо всякого звука. Этого утилизируют сразу. С такими обычно не церемонятся. Семье, если потребуют, выдадут паспорт кремации — и забудь, как звали. Отбросы общества. Был у нас теперь и такой закон. «Об очистительных процедурах среди населения».

Полицейские тем временем окончательно пришли в себя, закурили, обтерли влажными салфетками руки и пошли себе дальше нести вахту на свой дальний периметр. Шли не торопясь, не оборачиваясь, пуская в воздух кольца дыма, болтая и пересмешничая, уменьшаясь и уменьшаясь до тех пор, пока наконец не превратились в две серые точки на передних подступах к площади.

«Я здесь! Здесь! Слышите? Жизнь принадлежит только мне!» — очнулся я. Голос чужой. Сиповатый и тусклый. Музыканту с разработанными легкими такой иметь стыдно. Мне дружно ответили чайки и присоединившиеся к общему гвалту вороны. Джузеппе только ухмыльнулся и вновь принял воинственный, несгибаемый вид. Ему хорошо, он бронзовый. «Чурбан! — некрасиво добавил я вполголоса, но тут же поправился: Как и я!»

Что же это делается-то? Я что, невидимка? Я осмотрелся и молча призвал свидетелей к ответу. Парочка влюбленных, развалившаяся поодаль прямо на траве, томно слилась в поцелуе. На светофоре нетерпеливо сигналила машина. В коляске на переходе хныкал малыш. В пухлой ручке трепыхалась перехваченная за горло сизая, плюшевая утка. Из уличных колонок кафе «Сказка» лилась древняя-предревняя песня. Из другого века, другой жизни. Я, пытаясь хоть как-то привлечь к себе внимание, начал в полный голос подпевать. Получилось на удивление хорошо. Баяна только не хватало.

И когда на море качка

И бушует ураган,

Приходи ко мне, морячка,

Я любовь тебе отдам.

Я любовь, я любовь…

— орал я как полоумный.

От упоминания моря стало укачивать. Горло пересохло, но за водой идти было лень. Песня сменилась на что-то современное и безголосое. Неинтересно, да никто и не слушает. Я развернулся и пошел к осоловевшему от жары, скучающему на своей вершине Джузеппе. Звуки уличной жизни удалялись, пока наконец не стихли вовсе.

За время моего отсутствия полководец окривел на один глаз: второй был залит испражнениями, но самих осквернителей поблизости не наблюдалось. Ни ворон, ни чаек, ни голубей. Да что там птиц, ни одного живого существа в радиу­се пятисот метров видно не было. Словно никого специально не пускали сюда, ко мне и к Джузеппе. Не площадь в центре города, а пустыня Мохаве. Только вместо кактусов жухлые розовые кусты. Полное отсутствие жизни. Раскаленное добела солнце, досушившее последние лужи, и плавящийся сквозь песок асфальт.

Я задрал голову. В далеком, безоблачном небе тянулся след самолета. Белую, быстро гаснущую нитку перерезал еще один борт. Пора отпусков. Несмотря ни на что. Там наверху минус пятьдесят и гудят-свистят двигатели. Пассажиры переобули тапочки, заткнули уши, смотрят фильмы и прихлебывают прохладительные напитки. Я руку бы отдал, чтобы сейчас услышать вой моторов, объявления стюардов. Или плач ребенка. Или мат полицейских.

Тут, в самом центре площади Гарибальди, все звуки словно съедало расстоя­ние. Или их проглатывал грозный Джузеппе? Я так долго смотрел вверх, что в глазах запрыгали звездочки. Залитую ярким светом площадь расплющило. В за­стывшем мареве трепыхалась легендарная бронзовая борода.

Меня подташнивало. Все плыло. Уши заложило. Щеки жгло. Мокрый, как мышь, я глотал ртом горячий воздух. Быть, быть грозе. И тут же подумалось: «А пусть будет». Хоть какой-то звук.

Больше всего пугала неестественная тишина. Обычно… (опять!). Да, опять! Обычно все было не так. Все было не так… Воскресли успевшие стереться воспоминания. Когда-то давно, когда мир был другим, а «Партии жизни» еще и в помине не было, на площади резвились дети, ласково шумели фонтаны, поедали мороженое пенсионеры, гоготали подростки, носились туда-сюда юные велосипедисты. И не нужно было нанизывать на аллеи-шампуры наше «мясо», «адвокаты» решали имущественные и семейные вопросы, «ангелы» работали в мирных целях, полицейские ловили преступников, а алкаши поправляли здоровье в оснащенных кислородными коктейлями вытрезвителях.

Бог знает сколько я так простоял, витая в облаках и облизывая спекшиеся губы. Солнце погасло. Незаметно подобралась новая туча. Обгоревший нос обожгла первая капля. Сначала осторожно, а потом, все набирая силу, забарабанил дождь. Потом ливануло. Вспоминая былые подвиги, рыдал отмытый от фекалий Джузеппе. Двое полицейских испарились. Наверно, закончилась дневная смена, а после шести тут не дежурят: митинговать законом в это время и до самого утра запрещено.

Вечерело. Тускло маячили фонари. Я стоял посреди площади. Один. Повернувшись лицом к потемневшему, недвижимому собрату по несчастью. Все еще с плакатом в руках, раздутым и позеленевшим. Стоял без движения, мокрый от слез и хлещущей по голове и плечам воды. Потом, осознав, что именно мне посылают сверху, широко открыл рот. Хорошо еще, что в ливень птицы не летают.

«Жизнь (далее дыра, слова неразборчиво) мне!» — мог бы, если захотел, прочесть Джузеппе. Но его застывший, испепеляющий вражеские полки взгляд был обращен в неведомую даль, и до меня ему не было никакого дела.