НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Сущность определяет коммуниста

Игал Халфин. Автобиография большевизма: между спасением и падением. — М.: Новое литературное обозрение, 2023.

В статье «Конец романа» (1922) Осип Мандельштам писал о том, что современные люди «выброшены из своих биографий, как шары из бильярдных луз». Его слова могли бы стать эпиграфом к рецензируемой книге.

Поэт не мог предвидеть, что конец биографии даст толчок к развитию автобио­графического жанра. Оно совпало с фактографическим направлением в советском революционном искусстве и «литературой факта», с идеями большевистской социальной педагогики, основанной на идее перековки, интернализации коммунистической морали и критическом анализе своего «Я». Эти процедуры в революционных условиях приобретали формы эго-документального письма, автобиографии, отчета, а самопознание — формы превращенных архетипических религиозных практик покаяния, прозрения (откровения), обращения, защиты веры и т.п.

Книга — о революционных, досталинских 1920-х, но в ней описано становление большевистского этоса, делавшего неизбежным будущий Большой террор.

Предмет исследования,становление советского «Я», сложен, многослоен и требует разностороннего анализа. Тема советского «Я» в последние десятилетия стала предметом интереса представителей разных дисциплин —от историков (Шейлы Фицпатрик, Йохена Хеллбека…) до филологов (Эрика Наймана, Ирины Паперно…)¹. Но до недавнего времени этот интерес не достигал уровня настоящей интердисциплинарности, часто понимаемой как гетерогенность материала (литература, кино, документы, живопись), а не методологии.

Книга Игала Халфина поднимает до интердисциплинарности методологию, позволяющую подсвечивать однообразный материал с разных точек. Перед нами — история социальная, обращенная к темам взаимосвязи политической идентично­сти с практиками повседневности; политическая — речь о формировании и цементировании большевистского режима; социальная психология, раскрывающая сложный процесс интернализации большевистской доктрины, ее социальной адаптации и эволюции массовой психологии в условиях глубочайшего стресса; историческая социология, представляющая динамичную социальную структуру раннего совет­ского общества, его классовую типологию и практики социализации; социально-культурная антропология раннесоветского общества, акцентирующая типичные для этой дисциплины аспекты: лингвистический, когнитивный (ментальный), политический, исторический, правовой; герменевтика —тонкие, нередко исчерпывающие чтение и интерпретация эго-текстов (их символизма, психологической мотивировки, подтекстов); филология и, в частности, история литературы: автор обращается к истории жанра автобиографии в мировой и русской литературе, посвящает целую главу анализу повести Сергея Малашкина «Луна с правой стороны» (это самый подробный и содержательный анализ повести Малашкина, который мне случилось читать), а другую главу — «Собачьему переулку» Льва Гумилевского.

Эти методологические обручи нужны не в последнюю очередь потому, что объем текстов, с которыми работает Халфин, огромен и разнороден. Поражает и разнообразие судеб и социальных групп: тут и правоверные большевики, и «бывшие», и оппозиционеры, и рядовые члены партии…, и многообразие эго-документальных жанров, сформированных практиками раннего большевизма: чистками, контрольными комиссиями, бюрократическими процедурами и т.д. Автор чувствителен к психологии и логике своих героев, их мотивам и рационализации, к изменениям в языке и картине мира, сопровождавшим политические и идеологические трансформации революционной эпохи.

Большевистская идеология сворачивается в классовую типологию — инструментальную; функция ее репрессивно-воспитательная. Халфин обращается к вузам, но, по сути, большевики превратили всю страну в большое учебное (точнее, учебно-воспитательное учреждение) заведение —от исправительно-трудового лагеря до академии. Типология всегда редукционистская процедура. Истории вписывания себя в классовые — зыбкие и подвижные — идентичности создают пеструю картину. Особенно если учесть различия в отношении к выходцам из других партий: эсерам, меньшевикам, анархистам, бундовцам... Здесь все было пронизано актуальными политическими соображениями, доктринальными расхождениями, историей сложных отношений партий друг с другом в дореволюционный период и т.д.

Проблема идентичности связана с психологией: описываемые в книге практики признания, покаяния, публичного рассмотрения личной жизни (вплоть до интимных и гигиенических ее аспектов) могли вызвать серьезные психологические травмы. Сужение вплоть до исчезновенияличного пространства разные люди воспринимают по-разному. Всегда связанное с репрессией, оно шло в пакете с политическими обвинениями, чреватыми серьезными последствиями (обвинения в оппозиционности в уклонах и прочих политических девиациях). В этом горниле формировалась советская идентичность.

Но неверно думать, что вопрос идентичности не столько политический, сколько психологический. «Вопрос о советской идентичности неотделим от вопроса о власти, — утверждает Халфин, — формовка человека была тесно связана с насилием над собой. Граждане молодой советской республики настраивали свои “я” на частоту победившего дискурса — политической игры, вызывающей к жизни набор возможных идентичностей. Этот набор лежал в основе типологии, классифицировавшей людей на наших, не наших и тех, кому есть место в обществе избранных». А поскольку «большевики стали посредниками между “я” рабочего, похороненным под ложными идентичностями (“подданный”, “гражданин” и т. д.), и его классовым самосознанием», они занялись его формированием.

Cейчас ясно: это оказалось наиболее успешным. Рухнули советская империя, экономика, идеология, а сформированная в условиях террора советская идентичность осталась почти нетронутой и легко воспроизводимой — поскольку в условиях невиданного социального давления советское население усвоило данные режимом ответы на ключевые вопросы о смысле жизни и о способах социализации.

Книга — попытка заглянуть во внутренний мир такого субъекта. Автор прибегает к понятию «герменевтика души» (напоминающему термин «диалектика души», введенный Чернышевским). Рассуждения о «душе большевика», «партийном духе», «большевистском нутре» и т.п. встречаются в книге часто и неслучайно. В этом видна не только зависимость большевиков от религиозного дискурса, пропитывавшего идеологию марксистского провиденциализма. Требовалась репрессивная герменевтика, подразумевавшая, «что есть что-то скрытое в нас самих и что мы всегда пребываем в заблуждении относительно себя <…> Большевики предполагали, что “нутро”, “внутренность” или “сущность” определяют коммуниста. Они призывали к дешифровке самого себя».

Но проблема в том, что такая дешифровка невозможна изнутри самого этого дискурса. Для ее осуществления и нужна была работа, проделанная Халфиным. В обширной литературе о раннесоветской истории его книга займет особое место —исчерпывающей архивной базой, методологической проработанностью и всесторонностью, глубиной интерпретации материала. Думаю даже, что мы, наконец, получили в советской историографии версию книги Клауса Тевеляйта, лучшей книги о социальной базе нацизма, так и не переведенной в России². Халфин выполнил ту же задачу, подробно, глубоко, психологически убедительно и исторически точно описав практики самоконструирования социальной базы сталинизма, прочности которой хватило на всю последующую советскую и постсоветскую историю.

Евгений Добренко

1  Sheila Fitzpatrick. Tear Off the Masks!: Identity and Imposture in Twentieth-Century Russia (Princeton: Princeton UP, 2005); Jochen Hellbeck. Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin (Cambridge: Harvard UP, 2009); Eric Naiman. Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology (Princeton: Princeton UP, 1997); Irina Paperno. Stories of the Soviet Experience: Memoirs, Diaries, Dreams (Ithaca: Cornell UP, 2009).

2 Klaus Theweleit. Male Fantasies. In 2 vols. (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1987, 1989).