Об авторе | Андрей Геннадиевич Поляков (09.06.1968, Симферополь) — русский поэт, прозаик, филолог, журналист. Книги стихов: Epistulae ex Ponto. — <Черновцы>, 1995; Орфографический минимум: Книга стихотворений. — СПб.: Пушкинский фонд, 2001; Для тех, кто спит. — М.: Новое литературное обозрение, 2003; Китайский десант. — М.: Новое издательство, 2010; Письмо. — М.: Арт Хаус медиа, 2013; Америка. — М.: Новое литературное обозрение, 2014; Эвакуация. — М.: Воймега, 2022; Радиостанция «Последняя Европа». Красная книга. — М.: Воймега, 2022. Награды: Малая премия «Москва-транзит» (2003), Шорт-лист Премии Андрея Белого (2003, 2009), Стипендия Фонда Иосифа Бродского (2007), Премия Андрея Белого (2011), Русская премия (2014), Премия «Парабола» (2014), Государственная премия Республики Крым за 2022 год в номинации «Литература». Предыдущая публикация в «Знамени» — «Радиостанция “Последняя берлога”», № 5, 2023. Живет в Симферополе.

Андрей Поляков

Поиски лодки

Из новой книги стихов

Поэзия

I

Молчите все, кто не был виноват!

Всё скажете у лунного предела!

Деревья ночью покидают сад

и сердце ночью покидает тело

из-под земли скрипят слова стихов

блестят ножи за каждою звездою

и жёны понимают пауков…

А ты, а ты, что делаешь со мною?

II

Долго искать лодку, чтобы уплыть

одни кентавры и звёзды знают, куда

огонь в ладонях к лицу подносить —

аккуратно курить

составляя стихи, что не стоят земного труда

Чувствовать горло частью ночной воды —

говорить осторожно, чтобы не расплескать

Звать кентавра по имени

не помнить имя звезды

лодку по всей квартире долго-долго искать

Поэт

I

Но есть над нами дождь, и ветер, и зелёное копьё

платана… И встречи тайные звезды с звездою

необъяснимые… И стихотворный шёпот

людей, что здесь, как русские, убиты

сто лет назад…

Сестра моя, Таврида! Я несчастен —

унылый раб подслушанных стихов

и русской крови, страшной русской крови

II

Что на звёздах гадать? Кот на лапу примерил звезду.

А Россия? Россия всегда больше нашего слова.

Вот и Пушкин убит… Я пойду, бормоча на ходу.

я пойду в магазин, вспоминая Рубцова, Рубцова.

Я куплю в магазине бутылку дурного вина,

буду пить за Рубцова, за Пушкина, звёзды, Россию…

Отчего мы живём, как солдаты, и чья тут вина —

у кого нам спросить? у кого мы ещё не спросили?

Апокатастасис

Возвращаются старые сны

возвращаются годы

Мертвецы прибывают с войны

со дна моря встают пароходы

Птичьи трубы звенят в высоте

и рубцуются раны…

Приезжают на родину те

кто уехал в подземные страны…

Всем обещаны свет и тепло

красота и прощенье…

Тяжело мне, легко, тяжело —

задыханье

мерцанье

вращенье!

Обезьяна Итаки

А вот никто в помятом пиджаке

в прокуренной зелёной водолазке —

он от последних бабушек Европы

молчанье получает на язык

когда внизу блестит морская тишь

которую зовут Галина

полынью пахнет, розой, чебрецом

и мёдом царственным

и молоком астральным

и женщиной-землёй…

Таврида, спи! —

пускай никтотебя не огорчает

пускай в твоих заупокойных снах

Луна склоняется и головой качает

и тени бабушек танцуют на волнах

* * *

И дождь над головой и сонные сонеты

и яблочный пирог с корицею слегка…

О, как прекрасна жизнь! О, как свистят поэты

словесного при звуках ветерка!

Когда с улыбкою змеиною и мудрой

развоплощусь, я вспомню, как вообще

я человеком был, я был рукою смуглой

лежащей на обветренном плече

Как хорошо свистеть, почти не зная Бога

как лёгкий ветерок, гуляющий в словах…

Не много нужно мне, действительно, не много —

любимое плечо, корица на губах…

Зеркало

                                                   Говори, говори, гори

                                                   повторяй за собой слова:

                                                   — Люди красные изнутри

                                                   и тверда у них голова

                                                   Голова, говори, тверда…

                                                   Дева-роза — твоя звезда!

Я хотел бы отметить, что в зеркале роза цветёт

или нет, не цветёт, а царит или даже не роза,

а Психеи лицо, той, которая плохо ведёт

не себя, а тебя через звёздные травы психоза.

Я хотел бы добавить, что в стёклышке дева царит

или нет, не царит, а стоит или даже не дева,

а работа Гекаты для муз мастерить целлюлит

и морщины кроить, если муза посмотрит налево.

О, не надо кривиться, мой добрый лирический брат —

я хотел бы сказать по-другому, но как-то неловко…

Вот рябины горячие грозди, как слёзы, горят

вот красиво сказал, а звучит, как ловушка, уловка.

Я хотел бы о розах, о деве, о снеге ночном,

о России твоей и моей, о волках и лисицах,

я хотел бы рыдать в унисон, но как только начнём

мы с тобою рыдать, сразу в зеркале звук исказится.

Я хотел бы сверкнуть в небесах на крылатом коне,

где мерцают бомжи, тамплиеры, менты, сарацины,

среди звёздных полей сочиняя, что скоро конец

или нет, не конец, а начало стиха середины.

сочиняя, мой брат, что не в зеркале роза горит,

а на чьих-нибудь жарких губах, как сказал бы когда-то,

но нельзя, потому что поэтом язык говорит,

а не я говорю языком бородатого брата,

а не я говорю бородатым твоим языком,

по астральным полям на коне восьминогом попрыгав

в середине стиха, как сказал бы поэт Поляков

или вовсе не он, а поэты Рубцов или Пригов.

Я хотел бы, как Бродский, скакать на блестящем коне

среди звёздной травы, или это стиха середина,

или в стёклышке кто-то коснулся камены колен

восьмипалой рукою поэта, царя, сарацина?

Это как после пьянки, внезапно увидев кота

там, где в зеркале видел вчера бородатого брата,

вдруг почувствовать крови от щёк и от сердца отток

и от розы вот в этих стихах, как сказал бы когда-то,

но нельзя так сказать, потому что нельзя так сказать,

оттого, что нельзя так сказать ни варягу, ни греку,

ни коту, ни поэту, который камене в глаза

загляделся, кладя на колени счастливую руку.

Что у музы в глазах? Чем у девы колени светлы?

Не к таким ли ногам обращали мы наши свирели

от зимы до зимы или нет — от весны до весны

чтоб колени светились и звёздные травы звенели?

Чтобы осенью плавились листья в огне золотом,

чтобы летом великие ливни плясали, как дети,

чтобы в зеркало слова поэты пошли за котом

и увидели космос в коленей предутреннем свете?

О, коты! О, поэты! О, звёзды! О, розы! О, ты!

О, коленей прекрасное чудо! О, русское слово!

Поцелуемся, зеркало, ради смешной красоты,

о давай поцелуемся, стёклышко, ради смешного!

Подставляй же колени, камена, свети, говори!

Бородатые братья, коней восьминогих седлайте!

От луны до луны или нет — от зари до зари

разрешайте друг другу слова и меня вспоминайте!

А читатель — читай! Для тебя я сажусь на коня,

вся поэзия — в нём, остальное — презренная проза!

Как посмотришься в зеркало, вспомни и ты про меня

если верит душа в то, что роза есть роза есть роза!

Стансы

Италия, ты девочкой вбегала

в мой быт квадратный, нравилась и знала,

что если тёмным мир и тесным дом

покажутся, я заложу открытку

туда, где глаза глупая улитка

пересекает глянцевый альбом.

Я просто верю, что на той странице,

где тучка у Петра не засидится —

к Тунису повернёт в тоске своей —

не лица время сохранит, а лики

и кипарис, острей музейной пики

и кровь мою на этом острие.

Дышите, флорентийские узоры,

Венеции хрустальные уборы,

живи звезда, впорхнувшая в окно.

Пока равеннские значки-цитаты

дрожат в стихах, жалкуют, как цикады,

нет нам огня трезвее, чем вино.

От куполов до пыльного портрета

полуфигня пленительная эта,

где ты теперь? где пышных книжек свет?

Всё, голуби, всё, голубятня дожей —

себя я на Италию моложе

и мне — тринадцать лет, тринадцать лет.

Цитаты

                     …и не пойдёшь в чёрной ночи факелу вслед в топь,

                     где плывут утки вразброд, воду гребя…

                                                                      Марк Варрон Реатинский

Две строчки вертятся всю ночь на языке

чужие, давние, помятые, как платье.

Куда держали путь, кто факел нёс в руке,

никак мне не понять… Награда им, проклятье!

Награда, всё-таки… Цени сизифов труд,

поэт неведомый! Твоё земное имя

не вспомнят в будущем, и книжек не прочтут,

и строчки скомкают и спутают с другими.

Зато не нужно им начала и конца —

обрывки, отзвуки блестят, как рябь на речке.

В ночи не видно твоего лица —

зато хоть строчки теплятся, как свечки.

Две свечки тайные… В перчатку спрячь талон,

трясись в автобусе, смотри на снег влюблённо —

смотри, окажется, что это только сон,

смотри, ещё проснёшься в век Нерона!

Куда тогда идти, ведь не идти нельзя —

душа-язычница, как тело, замерзает,

и камнем жизнь с горы срывается, скользя,

и утки плещутся, и факел задувает.

Двустволка

зелёные звёзды звенели во сне

сидел человек на высокой сосне

внизу собиралися волки

стрелял человек из двустволки

и падал в природе таинственный снег

от холода жизни дрожал человек

зелёные звёзды звенели

а волки, как зеки, сидели

о, воля волков! о, двустволка моя!

зачем я вернулся в родные края

зачем на сосну взгромоздился

зачем я на свет появился?

зачем я дрожу перед каждой звездой

зачем я держу этот ветер пустой

в руках, среди снега звенящих?

зачем я проснулся из спящих?

о, звёзды и волки, поведайте мне

зачем мне ночами сидеть на сосне —

ночами звонят телефоны

в подземный Гулаг Персефоны

звонят телефоны в подземный Гулаг

а ветер сжимается в тёмный кулак

руки, среди снега дрожащей

над родиной, медленно спящей

зачем в ней так мало не спящих людей

горячих грудей, лучезарных зверей

зачем я всё время стреляю? —

не знаю, двустволка, не знаю

я верую в золото наших столиц

в лесное сияние наших лисиц

в подвижные избы и печи —

но где Скандославия речи?

зачем эти речи, к чему этот снег

зачем я не волк, а больной человек

зачем я в ветвях замерзаю? —

не знаю, не знаю, не знаю

ко мне, Заболоцкий, Лимонов, ко мне

мы будем с двустволкой сидеть на сосне

мы будем, как певчие боги

сидеть на небесном пороге

мы выкрутим слово, сломаем язык

но сделаем так, как никто не привык —

пускай вавилонские blyadi

на россов завидуют глядя

пускай телефоны звенят и звенят

а волки, как зеки, сидят и сидят

внизу, под высокой сосною...

И снег не растает весною

Синица

А в моей руке сидит синица.

Не летай, синица, в облака —

пусть тебе приснится не темница

а моя закрытая рука.

Ты, синица, может быть, Венера,

может быть, богиня или кто

или комсомолка для примера

в детективном кожаном пальто.

Хороши твои, Венера, гроты,

запах роз в чекистских тайниках,

коридоров низких повороты

то вотще, то мимо, то никак.

То не Вагнер, то не Солженицын

то не Гегель или же Делёз…

Внятен мне свинцовый свист синицын

музыкой подземною до слёз!

В Магадане или в Ленинграде,

где земля умеренно кругла,

тоже есть старательные дяди

воспевать Венеру догола.

В Запорожье или в Днепрорудном

тоже есть талантливый народ

из подземных скважин очень трудных

добывать амброзию и мёд.

Что же ты, синица, улетаешь,

что же ты меня не признаёшь,

облачком в вечернем небе таешь,

о небесной радости поёшь?

Молодость

На говор площадей наброшен этот плат —

плат Богородицы душистый —

а я мычу, как скот, как младший челобрат,

как бык, мясной и мускулистый.

Мне человечья речь, как мачеха, дана,

но я её не принимаю.

Я звуков пью вино, и тёмный от вина

хвосты и лапы обнимаю.

Я был бы Мандельштам, когда бы этот ритм

меня держал и нёс высоко…

Но я рычу, как зверь, мол, нет плохих молитв

к звезде, сияющей с востока

Когда живая жизнь пожалует теням

плат Богородицы Пречистой

да сохранит Господь — фарата фаратам! —

заумный логос футуриста.

Сонет

Слезами сонных глаз я вижу дальний день,

вседевушку, растущую, как тополь

обоссанные астры во дворе

вокруг — собак печальный перебег,

наплывы смутных толп у тайного метро

симферопольского… мифического… О, Симферополь! —

твоих дождинок мелкая возня

вон всепоэта вдруг, которого меня

уже не беспокоит увлечённо:

вон тот, который я, с хвостом неизречённым

стоит, в пальто всемирное закутан

словами он, однако, перепутан —

вот он, вот именно, вот я

пою в слезах и вон живу, поя!

Русское время

И дни бесконечны, и вещи туманны,

и рощи стоят, как войной разорённые страны.

Больное прозрачное небо им светит,

наступит зима — там никто не заметит.

Возможно, и ты, неизвестный читатель,

таких же унылых краёв обитатель

и подданный этого низкого неба,

словес ненасущных, насущного хлеба.

На улицах узких, среди неприятных прохожих,

возможно, и ты вспоминаешь себя на полжизни моложе,

задворки империи, бедные русские споры...

Но голые ветви... Но мокрые эти заборы...

Но вечер, когда засыпаешь над книгой, как родина, длинной...

И тянется к югу косяк журавлиный

и наши молитвы осенни и странны…

О рощи мои, о мои некрещёные страны!

* * *

Лето, лето, тоска окаянная,

комариная, злая, желанная,

кровяная, родная тоска,

пожалей ты меня, дурака.

Улыбнись мне от скуки, от жалости,

догорающий в звёздах июль

Отпусти мою душу, пожалуйста,

в еженощную Лету — буль-буль!

* * *

Нет, не Европа, чёрствая, как хлеб,

а вера, серебристая, как водка,

а муза русская, как крепкая молодка,

и христианства освящённый хлев,

святой осёл и вол, и бледная звезда,

горящая над пашнями России —

я вас не заболтаю никогда,

хоть вы меня об этом не просили…

Христиане

Из украденной бутылки

водку пьют без шоколадки

задирают девкам юбки

заводные хулиганы

русской почвы сыновья

с васильковыми глазами —

тоже носят крестики

тоже Божьи вестники

Если встретимся во сне —

помолитесь обо мне!

Август

Над домами, над твердынями

ходит спящая душа.

А внизу торгуют дынями

и болтают кореша.

Кореша мои заветные,

каждый выпил, каждый свят.

Их приметы неприметные

в каждом слове шебаршат.

Ну, продай мне дыню гордости

или похоти арбуз,

лишь бы только слова «Господи»

не забыл я горький вкус.

Родина

Может быть, Господи, слякоть тепла,

талый февраль или сень черепицы

или свистят византийские птицы

там, где родного не нужно угла.

Знаешь ли, Господи, знаю ли я —

может быть, кто-нибудь лучше узнает…

Вон за столом собралася семья —

суп разливает и хлеб нарезает…

* * *

Стеклянная река рукой ленивой

блестела за холмом в тени олив.

Горбатой кладью мулов нагрузив,

мы разговор вели неторопливый.

Сказали мне: «Молчи, то было прежде —

в году кровавых лун и чёрных дней…

Я сам запомнил только край одежды

и узкие следы его ступней.

Не нам с тобою говорить о Боге.

Рукой ленивой всё уносит век.

Был просто странник, странник на дороге…

А ты кого увидел, человек?»

Андрей Рублёв

Нашей верою небо согрето

Перед чашей с печальным вином

отдыхая от грома и света

три фигуры сошлись за столом

Но покуда воздушною кистью

не притронется к ним человек

будет мучать побеги и листья

побратавшийся с пламенем снег

Но пока из разрубленной каски

не прорежется луч ковыля

будут видеться мягкими — краски

тёплым — облако, сладкой — земля

Но покуда небесного цвета

Азраил не коснётся крылом

спи, солдат, отдыхай до рассвета —

наша память грядущим согрета

мы и прошлое скоро возьмём!

* * *

Скоро зима… Разотри между пальцев снежок…

Спорый ноябрь осыпает нас звёздною цедрой…

Но в коридорах звучат коммунальные вёдра,

но на губах догорает астральный ожог.

В этом бараке, о в этом дырявом бреду

я помолюсь Господину, что стал человеком…

Скоро зима… Затворяются тёплые веки —

время тетрадь распахнуть, написать ерунду:

«Не слышал я рассказов Оссиана

и не пивал старинного вина.

Но мне в ночи кричали марсиане

про то, что жизнь и родина одна.

Одна рука? Ведь это же уродство…

Зато она вдвойне дороже мне!..

И я молчал, не выдавая сходства

своей любви и крика в тишине».

Сонет

Бога не то чтобы нет, а почти не осталось.

Серый орех на ветру — августу брат и брат.

Посередине пальцев Луна бела холодом летним и дальним.

Чья-то река разговоры жур-жур о греческом чуде проточном.

Всем жалко звезды потому, что моргнула она:

ах, мир, как живой, шевельнулся —

Шеллингу больно в ночи!

Мужики протоплазмы хлебнули, пивка вообще,

хлеб преломили мокрый с юным сатиром — и спят.

Космос лохматится в звёздных глазах небосклона,

лёгкие лиры висят на косматых боках облаков.

В коконе музыки дёргаюсь я до утра —

лысый сновидец! о, какой ещё лысый! —

а борода какова!

Звёзды

Я вышел на балкон… Вокруг мигали звёзды

и Сириус глядел заснеженным стеклом.

как будто я вошёл в сиянье золотое

и серебром сверкнул мой позвоночный столб.

Я веки разлепил, и прикоснулась к сердцу

холодная, как нож, январская звезда

Унылый… О, какой! какой же я унылый,

какой же я в слезах тяжёлый человек!

О, звёздная страна! Какая же ты злая

для глаз и для сердец, для кошек и людей,

хоть я живу в слезах, тебя не понимая —

я не частица звёзд, о нет, я не злодей!

* * *

Тихое хорошее вино

словно довоенное кино,

в детском парке ослики и кони

и окно, как мама на иконе.

Господи, ну что ещё сказать?

Ныть могу да выть, да вспоминать,

грызть ладони, пить вино родное —

Господи! да что ж это такое?

Третий день

Третий день запоя почти как праздник:

византийские гости ко мне пришли с овощами,

с миром пришли с мороза и дышат паром,

сомневаются в несуществовании Бога

молитвенники, воины, базилевсы,

материальность мира им печальна,

неудивительно порой найти их глазами,

как спит ли кот,

ласточка ли скользит

(которую во стрижа перекрестили)

как слова соединяются, эх, да посредством ритма.

Вон звонок над дверью дрынь-дрынь и заходят гости —

панки, менты, поэты, архимандриты,

мытари, фарисеи, blyadi и коммунисты.

— Спаси вас Христос! — говорю, открываю руки,

принимаю подарки:

картошка, морковь, свёкла.

Из дневника

I

«Так живу, словно носом катаю орех.

Человек я какой-то ненужный… Зачем я проснулся?

Вместо кота говорю, что рождаются звёзды во сне.

Глаза открываю. Перебираю бумаги.

Вычеркнуть или выбросить? Господи, трудно понять.

Победил я проснуться, но дальше что делать — не знаю.

Чаю попить или снова стихи сочинять?..

Снова уснуть? Засыпаю, уже засыпаю…»

II

«Вот из Ялты приехал мой брат с человечьим лицом,

он любитель орехов и слив, и растрёпанных женских деревьев.

Вот его называл я то Ветром, то Ветроотцом,

то Носителем галочьих перьев, эх, траурных перьев.

Вот приехал и снова уехал, и дело с концом,

и кончаются эти стихи, не начавшись как будто.

Вот кончаются эти слова, и болит голова,

уменьшаясь как будто…»