НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«...лишь руины, снега и долги»

Павел Лукьянов. Название: Пятая книга стихотворений. – М.: Водолей, 2024.

На этот раз обошлось без манифеста (предыдущие четыре книги Павла Лукьянова, собранные в одну — «ruinaissance» — эдакое полное собрание сочинений на тот момент — предварял манифест, в котором поэт, подобно своим собратьям первой четверти прошлого века, призывал, правда, не сбросить, а, наоборот, усадить на «Пароход несовременности» и отправить в далекое плавание всех литераторов так или иначе связанных с советской литературой, включая и оппонентов официоза, причем как живых, так и уже почивших). Впрочем, тут он был бы явно лишним: пятая книга — «Название» — Лукьянова начинается в той же тональности и стилистике, чем заканчивается четвертая, являясь как бы продолжением (вообще, можно даже не заметить, что это новая книга, если читать подряд). Однако уже на втором тексте потихоньку закрадываются сомнения: а так ли это?

Вроде бы все в той же (абсурдистско-игровой) оптике, но проскальзывает что-то иное — твердое, мрачное и бесконечное, как страдание. Точно поэт возвращается из пространства постмодернистских игр на бренную землю: «...нет ни звона, ни званья, ни зги / лишь руины, снега и долги», — пишет он, и, думается, упоминание снега здесь не случайно: как говорил Владимир Сорокин в одном из интервью, «снег — наше богатство, как и нефть, и газ. То, что делает Россию Россией в большей степени, чем нефть и газ»; этим, надо полагать, Лукьянов локализирует, привязывает к конкретным географическим широтам художественный мир книги, что впоследствии находит свое подтверждение в следующих строках:

Жизнь.точка.RU — пустующий домен,

с рождения не занятый и ржавый,

насильно не заполненный ничем,

заведомо перед собой неправый.

И чем дальше, тем больше нарастает сомнение, пока не лопается, как резиновая грелка, более уже не в силах сдерживать разрывающие ее потоки газа:

Выше, глубже поднимаясь, опускаясь, замерев,

пустота находит ноту, пустоту преодолев.

И слова летят, как воздух, сквозь распахнутую даль.

Жизнь пуста, как лотерея, и наивна, как медаль.

Или (уже со снегом!):

Зима прошла, но где-то в сердце

ее сугробы спят весь год,

и безвоздушное пространство

по нашу душу приползет.

В спирали будущих событий

мы не присутствуем как вид,

и жизнь, как памятник свободе,

в застывшем виде всюду спит.

Таких примеров можно привести много, процентов девяносто (если не больше) от всей книги, в которой как будто уже нет места для игры, обыгрывания цитат, реминисценций и прочего. Точнее, оно есть, и поэт даже периодически вспоминает, что он работает в славной традиции постмодернизма (допустим: «Выхожу один я, ночь светла, вдалеке фонарь, Христос, аптека, / вот и речь до ручки вмиг дошла и явила краткость человека»), однако эти «воспоминания» уже не структурообразующи, но возникают — по крайней мере, складывается такое мнение — больше по привычке, интеллектуальной инерции, с которой автор точно не в силах совладать и которая иногда будто бы диктует свою волю.

В этом плане Лукьянов словно и чуть ли не буквально берет на вооружение пастернаковское утверждение (на самом деле, скорее гипотезу, причем довольно сомнительную) о том, что «нельзя не впасть к концу» (до которого поэту, судя по его сорока с лишним, еще далеко), «как в ересь, в неслыханную простоту», которая, то есть простота, в трактовке поэта приобретает ярко выраженные черты философ­ской публицистики: Лукьянов не столько описывает само состояние потерянности/неподлинности жизни (принцип «объективного коррелята», если по Элиоту), сколько констатирует его. В качестве примера можно привести уже цитированный выше отрывок «Выхожу один я...». Или:

Раскрытый способ жизни надменно состоит

из внутренних инструкций, зашитых в алфавит.

Вне личности творится посредственная дичь,

и человек не смеет всю жизнь себя достичь.

(Хотя временами проскальзывают и совершенно отличные строки: «...и вечности безумное лицо /следит, как мы как будто что-то значим»).

Эта тенденция к публицистичности, стремление донести нравственный message выглядит/звучит не очень, действуя на стихи ослабляюще и приземляюще и девальвируя, в конечном счете, эпитет «высокая», на который явно — соответствующие амбиции слышались чуть ли не в каждой строчке «ruinaissance» — претендует автор применительно к своей поэзии: а последняя — это не сфера дидактики, да и вообще морализаторства (поэт же начинает именно морализировать). Да, это выглядело еще приемлемо и в начале ХХ века в творчестве декадентов и символистов (к которым Лукьянов питает нескрываемую симпатию, что вряд ли может служить оправданием), и в контексте соцреализма, но сейчас?!

Именно это «сейчас» расставляет все по своим местам: сейчас, то есть после начала российско-украинского и нового витка палестино-израильского конфликтов, уже унесших жизни десятков тысяч людей, в том числе тысячи гражданских, включая женщин, детей, стариков, что отсылает к известному вопросу о возможности/невозможности поэзии после Освенцима. И дает ответ: это уже должна быть в принципе другая поэзия (необязательно варварская, как утверждал Адорно). Например, поэзия, лишенная поэзии (в смысле того, что делает оную таковой: музыки, если по Георгию Иванову), пусть хотя бы отчасти (совсем без нее жизнь не то чтобы немыслима, но невозможна: «Пытаясь удержать словами бессодержательность души»). Это Лукьянов, по всей видимости, и пытается воплотить в реальность. Беря роль поэтического регистратора самой действительности (или даже являясь им — что в контексте художественного творчества несущественно): так, «ruinaissance» был как бы квинтэссенцией противоречий (и явно вторичный и сумбурный по отношению к «Пощечине» кубофутуристов манифест Лукьянова лишь подчеркивал это) уже предыдущей — условно — довоенной эпохи: «Будет сложно, но абсурду я служу...», как признавался сам поэт. И, надо отдать должное, с такой ролью Лукьянов справляется вполне успешно, подтверждением чему и можно считать «Название» как попытку определить, дать название, причем по сути, а не по форме, тому, что творится во­круг. Зафиксировать сам дух времени.

Алексей Мошков