С чего начинаются критики Алла Латынина, Сергей Боровиков, Ирина Винокурова, Александр Марков, Ольга Балла, Евгений Абдуллаев, Александр Чанцев, Артём Скворцов, Станислав Секретов, Анна Нуждина.
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 10, 2024

№ 9, 2024

№ 8, 2024
№ 7, 2024

№ 6, 2024

№ 5, 2024
№ 4, 2024

№ 3, 2024

№ 2, 2024
№ 1, 2024

№ 12, 2023

№ 11, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ




С чего начинаются критики


С чего начинаются критики? Об этом редакция «Знамени» решила спросить у самих литературных критиков, предложив им вспомнить и рассказать о своих дебютных публикациях. Поскольку опрос проводился в рамках нашего проекта «Журнальная Россия», интересовали прежде всего дебюты в журналах, хотя были возможны и другие повороты темы.

Когда и в каком журнале вы дебютировали? Почему решили предложить материал именно в это издание? Если речь о рецензии на книгу, то чем был продиктован выбор книги? Если статья, то почему такая тема? Кто вас поддерживал или, напротив, ругал? Был ли гонорар?



Алла Латынина


Пока я училась в университете, я и не помышляла о том, чтобы стать критиком.

Когда я только подавала документы на филфак, мой брат, Генрих Бочаров, рекомендовал классическое отделение, шутливо напутствуя: «Профессию надо выбирать такую, чтобы не зависеть от постановлений ЦК КПСС». Сам он к тому времени был уже обладателем двух университетских дипломов: археолога и искусствоведа. Позже Генрих стал видным специалистом по древнерусскому искусству, но тогда он был просто старшим братом и непререкаемым для меня авторитетом.

Совет его я помнила всю жизнь, но со временем убедилась, что господствующей идеологии до всего есть дело, в том числе и до древнерусского искусства.

В «Литературку» я попала случайно, по анекдотическому почти стечению обстоятельств. После окончания аспирантуры в сентябре 1968 года возникла проблема: где работать? При университете меня не оставили, как я надеялась, да и других приемлемых предложений не было.

Мой муж, Леонид Латынин, в ту пору работал в отделе поэзии «Литературной России», делившей этаж с «ЛГ».

Однажды в буфетной очереди Михаил Синельников, зав. отделом критики, повернулся к стоящему за ним Леониду (с которым был едва знаком) и спросил: «Вы ведь филфак кончали? Мне срочно нужен человек на позицию “литературоведение”, филолог, нет ли кого у вас на примете?» «Есть, — ответил Леонид, — моя жена». Синельников, конечно, рассмеялся, но все же снисходительно бросил: «Ну пусть зайдет». Я и зашла.

«Литературную газету» я читала регулярно и находила там много интересного. Но и много мусора, особенно в первой тетради. Однако область занятий, которую мне предложили, была достаточно нейтральной: русская классика, юбилеи, русский язык, литературоведение, разумеется, популярное, вроде разысканий Ираклия Андроникова.

В «ЛГ» мне неожиданно понравилось.

Я попробовала расширить тематику раздела и круг авторов — это не встречало сопротивления. Иногда я делала беседы с литературоведами, писала небольшие юбилейные заметки о писателях второго ряда, но злободневности старалась избегать.

Как-то, после очередной летучки, меня остановил невысокий пожилой (по моим тогдашним представлениям) человек и сказал: давайте знакомиться. Это был Юрий Тимофеев, зав. отделом коммунистического воспитания, который литгазетовские остряки именовали отделом антикоммунистического воспитания.

От него исходила такая доброжелательность, что я, законченный интроверт, сначала однозначно и прохладно отвечавший на его дотошные расспросы, через несколько минут расслабилась и разговорилась.

С тех пор Юрий Тимофеев время от времени захаживал в наш с Игорем Штокманом кабинет обсудить новости да и просто поболтать за чашкой кофе.

Как-то речь зашла об очередной статье в нескончаемой дискуссии об интеллигенции, затеянной Тимофеевым. Разговор скользнул к дореволюционной интеллигенции, к сборнику «Вехи», который в ту пору я перечитала вдоль и поперек (мода на него еще не настала) и который хорошо знал Тимофеев, к сборнику «Из глубины» (1918), в котором приняли участие большинство веховцев и который толком не читал никто, ибо тираж его был сразу после издания изъят и почти полностью уничтожен, а сохранившийся драгоценный экземпляр попал в спецхран Ленинской библиотеки, и закончился тем, что Тимофеев сказал: «А напишите-ка для нас статью». «Так вы же не напечатаете», — ответила я. «А вы напишите сначала», — парировал Тимофеев. Я и написала.

К сожалению, я не могу сейчас заглянуть в свои архивные папки, но смысл статьи я помню.

На самом деле меня мало заботил вопрос о советской интеллигенции, кто к ней принадлежит, кто нет и в чем заключается таинственная интеллигентность. Меня заботил вопрос о внутренней свободе и достоинстве человека.

Тут нелишне упомянуть, что я закончила аспирантуру не филологического, а философского факультета МГУ. И целью моей при поступлении туда была вовсе не кандидатская диссертация и не вклад в науку. Влекло меня, словно жен Синей Бороды запретная комната, таинственное хранилище, где были запрятаны книжные сокровища русской эмиграции: спецхран Ленинской библиотеки. Аспирантура философского факультета давала заветный ключик к дверце в него.

Тему диссертации я придумала столь широкую, чтобы под нее можно было подверстать все что угодно: «Достоевский и экзистенциализм», — и целые дни просиживала в спецхране Ленинки, ошалев от доступности свалившегося богатства. В самой диссертации речь шла в основном о работах Бердяева и Шестова, но если Шестова я просто изучала, то в Бердяева уверовала как в гуру. И, как каждый неофит, нуждалась в распространении открывшейся мне истины.

Удивительно ли, что основу моей статьи составила похищенная у Бердяева оппозиция личности и индивида, с неловкой подменой понятий, чтобы приспособить к теме дискуссии, где на место личности поставлен гипотетический интеллигент, каким он никогда не был и не будет.

Интеллигент, получалось у меня, не тот, кто получил образование, не тот, кто разделяет ценности группы, а тот, кто обладает личностью. Личность же — порождение свободы. Дар свободы не формируется обществом (у Бердяева свобода существует до бытия и до Бога, но эту мысль я не осмелилась развивать), а является внутренне присущим свойством личности, в отличие от индивида, остающегося биологическим существом, даже если он обременен всякими знаниями и тем более идеями, разделяемыми его группой. Каким-то образом была осторожно препарирована и мысль Бердяева, что в истории вовсе не привилегированное меньшинство эксплуатировало большинство, как обычно считается, а напротив, большинство интеллектуально притесняло качественное меньшинство.

Тут еще и Ортега-и-Гассет в ход пошел, с его критикой стадности, толпы, масс, порождающей общепринятые коллективные идеи и презрительным «Идея — это шах истине» («Восстание масс»), так удивительно перекликающейся с насмешливым замечанием Достоевского: «Идея попала на улицу». Ну и там еще много воды толклось в ступе — в том же духе.

Тимофеев статью очень хвалил. Тогда я еще не понимала этой редкой особенности Юрия Павловича — какой-то неумеренной щедрости, с которой он любил хвалить, раздавать комплименты, открывать неизвестных авторов, продвигать их.

Позже к оценкам Тимофеева я стала относиться более сдержанно и даже недоверчиво и слегка иронически.

Но тогда от щедрых похвал у меня, как у крыловской вороны, вскружилась голова, я вообразила, что и в самом деле написала что-то значительное, способное поднять унылую газетную дискуссию на новый уровень, что статью будут широко обсуждать, как обещал Тимофеев, а меня ждет большой успех.

Однако печатать дискуссионную, как тогда выражались, статью полагалось в связке с ответом на нее. Евгений Сидоров, тогда уже очень известный критик, согласился возразить начинающему автору.

Настало время, когда обе статьи были запланированы в номер. Я повесила сверстанную черновую полосу на рейку с гвоздиками — такие были в каждом кабинете, и принялась убирать большой «хвост». Но тут выяснилось, что никакого «хвоста» убирать уже не надо. Чаковский, некстати появившийся в газете (а он очень подолгу отсутствовал), увидел полосу, прочел, возмутился и статью мою зарубил.

Через много-много лет, готовя сборник своих статей для издательства «Время», я вспомнила о своем неудачном дебюте и раскопала в старых папках пожелтевшую полосу: может, включить в сборник? Прочла.

«Господи, — подумала, — какой инфантильный неофитский лепет. Кастрированный Бердяев, из философии которого вынута главная составляющая — Бог, Творец, неотрефлектированные “Вехи” и закомплексованное самомнение. И как только Евгений Сидоров так корректно и доброжелательно мог со мной полемизировать?»

Но тогда зарубленную Чаковским статью мне было безумно жаль.

Юрий Тимофеев, разумеется, меня утешал и ободрял: надо, надо писать дальше, у вас прекрасное перо. Что, цензура? Так надо учиться, как ее обойти.

Он ли меня подтолкнул, или сам факт работы над статьей с неизбежными попытками компромисса, но только я пересмотрела свою позицию. Работать в газете и редактировать чужие статьи, вместо того чтобы писать свои? Пусть я не могу сказать все, что думаю, но ведь никто не заставляет меня говорить то, что я не думаю?

И я стала писать все больше, расширяя и расширяя круг тем.

Но громкого дебюта у меня так и не состоялось.



Сергей Боровиков


Дебютировал в журнале «Волга», в 1971-м, в номере 9. В этом году я поступил туда на службу корректором, было мне двадцать четыре. Прежде я отучился на филфаке Саратовского университета. Год проболтался, участвуя в съемках странного кино о том, как внедряются и работают разные электронные устройства. Нас было трое. В роли режиссера студент-заочник ВГИКа Володя Карякин, уволенный за пьянство с Нижне-Волжской студии кинохроники оператор Митин и я как редактор. Мы назывались «киногруппа», а в основном занимались разгрузкой и погрузкой на строительстве нового корпуса нашего Научно-исследовательского технологического института. Кино возникло для того, чтобы директор, участвуя в разных конференциях, мог наглядно демонстрировать достижения вверенного ему НИТИ, где все было секретно, и прежде приема туда меня долго проверяли в КГБ, к чему я привык, имея родственников в Австралии.

Книгу для рецензии выбрал из груды на подоконнике в отделе критики. Названия не помню, это были публикации писем с фронта, выпущена Куйбышевским книжным издательством.

Гонорар в 78 рублей при зарплате корректора в 75 меня так воодушевил, что я, не найдя подходящего на подоконнике, быстро написал о читаемой мной тогда книге переписки Горького с сыном. Рецензия называлась «Отец и сын» и успела в тот же 1971 год в последний номер.

Гонорар я пропил с товарищем в ресторане речного вокзала.

Потом, кроме рецензий, начал писать еще и статьи, из которых дебютная, «Характеры Василия Шукшина», появилась в первом номере «Волги» за 1972 год.

Поскольку я более-менее исправно вел собственную библиографию, позволю сообщить ее количественное наполнение по годам: 1972 — 3, 1973 — 8, 1974 — 5, 1975 — 5, 1976 — 4, 1977 — 2, 1978 — 9, 1979 — 6, 1980 — 4, 1981 — 4, 1982 — 5, 1983 — 13, 1984 — 5, 1985 — 6 (4 как главный редактор «Волги»), 1986 — 10 (3 как редактор), 1987 — 6 (2 как редактор), 1988 — 6 (2 как редактор), 1989 — 7 (2 как редактор), 1990 — 12 (2 как редактор), 1991 — 7 (1 как редактор), 1992 — 8, 1993 — 13 (2 как редактор), 1994 — 13 (1 как редактор), 1995 (1 как редактор), 1996 (2 как редактор), 1997 — 11 (5 как редактор), 1998 — 14, 1999 — 12, 2000 — 16 (4 как редактор). А далее с закрытием журнала и службой в газетах — число публикаций без уточнений: 2001 — 34, 2002 — 78, 2003 — 40, 2004 — 30, 2005 — 24, 2006 — 30, 2007 — 41, 2008 — 19, 2009 — 11, 2010 — 15, 2011 — 9, 2012 — 10, 2013 — 3, 2014 — 4, 2015 — 8, 2016 — 4, 2017 — 2, 2018 — 13, 2019 — 10, 2020 — 10, 2021 — 4, 2022 — 7, 2023 — 11.

На вопрос о поддержке моих критических писаний текстов или ругне по их адресу я ответил в статье «Единомышленники» (Знамя, 2021, № 2).

Что же до любых занимательных историй, связанных с литературно-критическим дебютом, с удовольствием вспомню предвечерний зал ресторана «Волна», где мы с Илюшей Петрусенко пропивали 78 рублей. И о тогдашней доступности, которая позволила не раз и не два заказывать по сто грамм разного коньяка с целью сравнения марок, и о том, что мы так понравились друг другу с официанткой Верой, что еще долго раскланивались при встрече.



Ирина Винокурова


Как говорил один из моих давних друзей, «Ира начала печататься в пеленках». В пеленках не в пеленках, но начала еще в университете, в двадцать один год. В 1970-х это казалось, действительно, очень рано, начинали, как правило, существенно позднее. Пробиться в печать — со стихами, прозой или критикой — было, мягко говоря, непросто.

Моя судьба в этом плане сложилась значительно легче, чем у подавляющего большинства молодых литераторов. Мой отец, Евгений Винокуров, мог взять меня с собой в редакцию газеты или журнала, представить сотрудникам, сказать, что я учусь на филфаке, хочу специализироваться на поэзии… Этот момент был очень важным, но дальнейшее зависело уже только от меня. Самые первые мои опыты появились в 1974 году в «Литературной газете», где меня приветил Геннадий Григорьевич Красухин. То, что я писала, было грамотно, толково (занижать для меня определенную планку Красухин не собирался), но ничем особенно не выделялось и было замечено лишь в моем ближайшем кругу.

Своим настоящим дебютом я считаю большую статью в «Литературной России», которая в то время была вполне уважаемой газетой, хотя далеко не такой престижной, как «Литературка». В «Литературной России» мне заказали материал на целую полосу (!) и, главное, на тему, очень для меня интересную. Я дол­ж­на была писать об Александре Межирове, чьи стихи я всегда любила.

Статья вышла в начале августа 1975 года. Меня в это время не было в Москве, и я ее увидела недели на три позднее. С замиранием сердца стала читать. И, глядя на текст уже несколько отстраненно, как будто бы написанный кем-то другим, подумала, что выглядит неплохо. Обрадовалась!

В Москве к тому же меня ждал сюрприз: большое, серьезное письмо от Межирова: «Ира, я пишу тебе как литератору, а не как дочке моих старинных друзей. Когда-то говорили — мыслечувствие. Это слово применимо к твоей статье. Твое рассуждение о цирке и городах — точнейшее и тончайшее…». Правда, с моей трактовкой каких-то других мотивов его лирики Межиров не согласился, подробно объяснив, что он хотел сказать. А заканчивал так: «…“У него каждая статья дорастает до прозы” (Ахматова о Герцене) Желаю тебе, чтобы твои статьи всегда дорастали до прозы. Что сейчас мешает? М. б. излишняя стройность. Концы с концами никогда не сходятся и в статье не должны сходиться. И еще — пиши косноязычней, нескладней, грубей и не страшись, потому что у тебя дар поэта, единственный позволяющий писать о стихах. Твой А. Межиров. 9.VIII-75».

Услышать такие слова было, естественно, очень приятно. Но я понимала, что они мне выданы авансом и что теперь их надо оправдывать. Другое дело, что совет писать «косноязычней, нескладней, грубей» я не приняла ни тогда, ни позднее. Но развивать в себе «мыслечувствие» принялась с удвоенной силой.

В 1975 году состоялась и моя первая публикация в журнале, причем в том, в котором мне особенно хотелось печататься, — а именно в «Новом мире». Конечно, это был уже не «Новый мир» Твардовского, но журнал тем не менее сохранил репутацию самого респектабельного литературного издания. Его выписывала «вся Москва» (и, разумеется, не только Москва), и то, что в этом журнале печаталось, получало широкий и стойкий резонанс: номера обычно сохраняли. Для пробы мне предложили написать двухстраничную рецензию (в «Новом мире» их называли «коротышками») на книжку о Павле Шубине. Этого поэта я ценила, книжка (ее автором был критик А. Коган) мне понравилась. Моя «коротышка» была одобрена, ее напечатали в майском номере за 1975 год.

Вскоре мне заказали уже гораздо бóльшую, десятистраничную рецензию-статью. На этот раз речь шла о Константине Ваншенкине, у которого вышло двухтомное избранное. Я охотно согласилась. Константина Яковлевича я знала с детства, и, главное, считала хорошим поэтом. Я писала доброжелательно и, по возможности, увлекательно, щегольнув подходящей к случаю цитатой из Юлия Айхенвальда. Рецензия появилась в апрельском номере «Нового мира» за 1976-й, но как отреагировал на нее Ваншенкин, я какое-то время не знала. Когда же наконец я с где-то встретилась с Константином Яковлевичем, услышала от него одну только фразу: «А цитату из Айхенвальда папа подсказал?» Растерявшись, я стала бормотать, что «папа» был совершенно ни при чем, но Ваншенкин продолжал смотреть хмуро. Как я позднее сообразила, его недовольство было направлено не столько на меня, сколько на редакцию «Нового мира», заказавшую рецензию какой-то девчонке, а не известному критику.

В журнале, однако, мной остались довольны. И с тех самых пор мне уже не предлагали откликнуться на что-то срочно им нужное, а охотно принимали мои собственные предложения. Таким образом в «Новом мире» появились мои рецензии-статьи о Новелле Матвеевой, Слуцком, Ахмадулиной, Межирове, Тарковском, а затем о Цветаевой и Гумилеве.

Долгое время моим редактором в «Новом мире» был Виктор Исаакович Камянов. Тонкий литературовед, он не только не брезговал учительской профессией, но явно ее любил. До своего прихода в журнал Камянов преподавал литературу в знаменитой Второй математической школе, у него учился мой будущий муж. Это обстоятельство быстро выяснилось, и, возможно, отчасти поэтому Камянов относился ко мне исключительно внимательно. В частности, он читал принесенные мною тексты неизменно в моем присутствии, по ходу чтения их комментируя. Иногда он предлагал мне кое-что изменить, объясняя, почему это следует сделать, а иногда — если какой-нибудь пассаж ему особенно нравился — Камянов поднимал на меня глаза и торжественно произносил: «Ира, ты настоящий критик!»

Вскоре я стала печататься и в других журналах: в «Литературном обозрении», в «Октябре», а иногда и в «Знамени». Все, с кем я тогда имела дело, были доброжелательны, внимательны, щедры на похвалы, но читать мои материалы при мне никто и не думал, обещая ответить через несколько дней. Ответ я обычно ожидала спокойно, почти не сомневаясь, что он будет положительным. Период робости и неуверенности прошел у меня на редкость быстро, и это было во многом заслугой Камянова.



Александр Марков


Дебютов у меня было несколько. Можно считать и школьные годы: в конце восьмидесятых и начале девяностых существовали уже не только стенные газеты, но и подобия нынешних зинов, созданные на копировальном аппарате, пишущей машинке или матричном принтере. Здесь технология многое определяла: принтер требовал изобретательности при оформлении, но создавал подобие свитка, соответственно, и время подготовки виделось непрерывным, заходившим на следующие сутки. Были газетные публикации, в том числе рецензии, школьных лет. Были публикации в сборниках студенческих работ, в первых сетевых изданиях, в научных сборниках, нигде не проиндексированных.

Отмечу два дебюта. Первый, хотя и далеко не первый (зины были раньше) — школьных лет, в десятом классе, большая статья в «Независимой газете» под названием «Не для Евклидова ума». Это был ответ тогдашним критикам Аверинцева справа — тем, кому русская идеалистическая философия, Бердяева или Флоренского, казалась декадансом. В Аверинцеве они тоже увидели нового Флоренского, обвинив его в эстетизме и модернизме, — имея в виду творчество внутри поэтического языка, переводы византийских литургических текстов на русский язык. Я тогда еще недостаточно знал формалистов и Бахтина, но защищал идеалистическую философию творчества как необходимое для развития культуры остранение, как полифонический принцип, по отношению к которому правая критика оказывается частностью, евклидовой плоскостью готовых ожиданий.

Паспорт у меня уже был, был и гонорар, и реакция — «статья примерно кандидата наук», кто-то пожал плечами, а кто-то пообещал большое будущее. Заработки в старших классах тратил на книги, на этот гонорар купил «Смысл и назначение истории» Ясперса и несколько книг по истории науки.

Второй, а на самом деле возможно и десятый, но не двадцать второй дебют — статья «Тема и рема в поэзии», в фактически студенческом зине, где отразилось чтение Бодлера и Беньямина, не аналитическое, а скорее впечатления юности, как и уже знание концепций Андрея Белого и Юрия Тынянова. В ней я рассмотрел понятие «лирического героя» как субъекта не только изображения в поэтическом тексте, но и субъекта-носителя отдельных реплик. «Ночь, улица, фонарь, аптека» — это не только описание состояния, но и реплика особого, ночного субъекта. Из ночи появляются образы, а потом и надписи, табличка «Аптека», чтобы после стать предметом высказывания. Так речь становится позицией говорящего, чтобы из самой речи возник целый мир — и сам говорящий смог продолжить свое существование. Поэзия тогда — просто возможность жить дальше. Из этого я и исхожу во всех моих дальнейших книжных рецензиях.

Вообще, мне кажется, что я дебютирую до сих пор. Я не могу организовать ни одной рецензии, не организовав сначала теории. А теория у меня рождается из собеседований с друзьями, из случайных иногда реплик при встрече и в чатах, даже при обмене взглядами. Так что для меня в каком-то смысле подготовка любой рецензии — подготовка к дебюту. Надеюсь, бранить меня будут меньше, чем хвалить.



Ольга Балла


Если говорить только о журналах (была еще публикация в «НГ-Ex Libris» летом 1996 года, о книге немецкого философа Курта Хюбнера «Истина мифа»), то мой дебют состоялся в журнале «Знание — сила» в 1997-м, на тридцать втором году (ужас, как поздно; я была уверена, что все уже позади и ворота всех возможностей закрылись) волею чистого, но щедрого случая. Один знакомый просил меня — а дело было в далекую доинтернетную и доэлектронную эпоху, хотя уже и в самом ее конце — отнести в редакцию некоторые его материалы. В ходе разговоров с сотрудниками журнала, волею опять же чистого случая, вы­скочило на поверхность, что по роду занятий я судебный эксперт-почерковед, а завело меня в эти дебри некоторое умение психологически интерпретировать почерки (что в экспертной деятельности, к слову сказать, оказалось совершенно не нужным). Будущие коллеги заинтриговались и, назадававши много вопросов, спросили наконец, а не напишу ли я им что-нибудь о почерке как источнике разного рода информации. Я немедленно и написала — текст под названием (и вспомнила-то теперь не сразу!) «Почерк в поисках объяснения и понимания», там было что-то о том, чем различаются так называемая графология как область опыта (и воображения) и судебное почерковедение как тип совсем уж рационального знания, а заодно и о том, что человек рациональным знанием не исчерпывается. В июльском номере 1997 года этот текст вышел.

Ирина Владимировна Прусс, заведовавшая тогда в редакции отделом социо­логии и психологии, нашла, что получается у меня неплохо, и предложила сделать для них еще что-нибудь (да, гонорары платили, но тогдашнего их размера я уже не помню. Ну, насчет того, как я его потратила, можно не иметь сомнений: разумеется, я отправилась в книжный — в 1997-м еще вовсю жив был незабвенный подвал «Ad Marginem» на «Новокузнецкой», совсем недалеко от места, где была тогда редакция, — и весь его там сладостно просадила — вот на что именно, тоже теперь не помню. В те годы я тратилась прежде всего прочего на книги, имеющие отношение к философии, и все еще оплакивала внутри себя то, что не стала философом). Я придумала сделать интервью — никогда прежде ничего подобного не делав! — с Азой Тахо-Годи, в дом которой был вхож мой первый муж, он и меня с собой таскал, а я смущалась и не чувствовала себя вправе там бывать: и вот появилась идея, которая мне такое право давала. Мы с Азой Алибековной тогда очень интересно поговорили о восприятии античности в разные эпохи, о вкладывании в нее разных, нужных каждой из эпох, смыслов, и оно было опубликовано в январе 1998 года под названием, если правильно помню, «Свое чужое». (Мне шел тридцать третий год, катастрофа, катастрофа, жизнь прошла!)

Вот от этих двух публикаций я и отсчитываю свою журнальную жизнь — сразу от двух, потому что первый материал я писала еще как (странная такая фигура) судебный эксперт-почерковед и дикотолкователь почерков в одном лице, осмысливавший собственный опыт, а второй — которого без первого, конечно, не случилось бы — уже как практикующий журналист. (К сожалению — ли? — читательские реакции на эти тексты остались мне неизвестными. Но будущим коллегам понравилось, что мне было очень удивительно.) С тех пор началось мое все более интенсивное взаимодействие с журналом «Знание — сила», куда я в конце концов радостно удрала из судебной экспертизы в штат, в отдел философии и культурологии.

Поддерживала меня Ирина Владимировна, моя крестная матушка в журналистике, — с ее помощью я всему на ходу и училась. Она же, конечно, и ругала: за наукообразие, страсть к умным словам и многоэтажным словесным конструкциям и неумение писать коротко (а ей приходилось сокращать, поскольку сокращать как следует я тоже совершенно не умела, — сказать-то хотелось сразу все). По сей день помнится мне ее совет, как делать вместо сложных железобетонных сооружений нормальные человеческие тексты: «Напиши мне письмо и оторви обращение». Пожалуй, я руководствуюсь этим и по сию минуту.

Ой, но мы же говорим о дебютной литературно-критической публикации! Тут граница размыта. Вот в «Знании — силе» первые (не считая тщательно забытого Курта Хюбнера) мои тексты о книгах и были, в рубриках «Книжный магазин» и «Размышления у книжной полки». Теперь уже не вспомнить, что из этого было самым первым; помнится, что то была разная гуманитарная теория, гуманитарный научпоп и нон-фикшн, и были среди этого издания Института философии, которые я в те поры читала в промышленных масштабах. До художественного было тогда настолько далеко, что я даже не смотрела в ту сторону; а втянуло меня в художественное так незаметно, что опять-таки не припомню внятной точки начала. Случилась же она опять-таки не в журнале, а все в том же «НГ-Ex Libris’е» (там у меня тоже долгое время была сплошная гуманитарная теория), и за все свои связанные с этим профессиональные умения и лайфхаки я бесконечно и опять-таки по сию минуту благодарна работавшему там в 2000-х Яну Шенкману.



Евгений Абдуллаев


«О, знал бы я, что так бывает, / Когда пускался на дебют…»

Я не знал. И на дебют я, строго говоря, не «пускался».

Мне было двадцать восемь лет, я писал диссертацию о манихействе и собирался быть тихим ташкентским философом.

Что такое рецензия, я представлял смутно.

До Ташкента толстые журналы тогда не доходили. Что-то иногда перепадало от моего друга, уже несколько лет жившего в Москве. Это был Санджар Янышев. Он и подтолкнул к написанию рецензии.

В один из своих приездов он дал мне почитать увесистый томик «Персональная история». Имя составителя, Дмитрия Володихина, и имена большинства авторов мне ничего не говорили. 1999 год, Интернет уже был, но дозированно; поисковиками пользовались немногие, я в их число не входил.

Книга заинтересовала.

Шесть эссеистических очерков. О Екатерине Второй, Батюшкове, Александре Первом, Константине Леонтьеве, Джоне Сандерсоне и Антонене Арто. Послед­ний очерк был написан Санджаром. Когда я поделился с ним впечатлениями, он, помолчав, спросил, не мог бы я это записать. Так возникла идея рецензии.

Вышло сумбурно, игриво и кучеряво; Санджар прочел; что-то я еще подправил. Для чего это и куда должно было пойти, я не уточнял. Вскоре Санджар уехал обратно в Москву.

Потом я сам оказался в Москве. Я ли вспомнил о рецензии или Санджар — не скажу.

«Я занес ее в “Знамя”» — «?» — «Позвони и узнай». Особого энтузиазма, помню, это у меня не вызвало. Но Санджар сказал, что звонить должен именно я, «как автор».

Звонил я из автомата в Ленинке.

Мужской голос сообщил, что рецензия журналом принята.

Как понял позже, это был Карен Ашотович Степанян. Замечательный, мудрый критик, с которым мы позже много общались и переписывались. Особенно в последние годы его жизни; он присылал мне свои «Фрагменты из дневника», выходившие в «Неве».

Но это было позже.

А тот дебют в «Знамени» какое-то время не имел продолжения. Я уехал на пару лет в Японию. Более серьезно литературной критикой я занялся в 2005-м. Через год в «Арионе» вышла моя рецензия на сборник «Шекспир отдыхает» Алексея Цветкова. На мой нынешний вкус, излишне едкая и субъективная. И тут уже была и волна возмущенных откликов, в Сети и на «бумаге», и многолетняя ссора с Цветковым, завершившаяся, к счастью, перемирием...

Арионовская статья, похоже, и стала моим приходом в литкритику. Боевым крещением, первой кровью. Пониманием, что критика — не просто умные мысли по поводу умного текста, напечатанные в умном журнале, а искусство думать и писать поперек. И получать за это на орехи, по первое число, по самое не могу.

Значит ли, что знаменская рецензия была дебютом «неполноценным»?

Нет, конечно. Она висит в Сети, и на сайте журнала, и в «Журнальном зале»; я немного стесняюсь ее, ее несколько претенциозного стиля, давно мной отброшенного. Впрочем, немного стесняюсь я и своей арионовской рецензии, и многого другого, написанного в те годы. «И горько жалуюсь, и горько слезы лью, / Но строк печальных не смываю…» Да и нужно ли?

Без той, знаменской, публикации, возможно, не случилось бы и остального. Это был первый опыт литературной рецензии. Сегодня, вспоминая о нем, испытываю только благодарность. К другу, подтолкнувшему меня к ее написанию. К литературоведу и критику, что-то увидевшему в моем еще полуученическом тексте. И к замечательному журналу, в котором уже, получается, четверть века публикуюсь.



Александр Чанцев


Я рассказывал о своем дебюте в старом интервью Борису Кутенкову, но кому не понравится предаться ностальгии, и еще по собственному поводу? Тем более что тема весьма любопытная и трогательная, я бы послушал, например, о первопубликации Ольги Балла, Димы Бавильского, тех, кто еще дальше по времени.

Писал я всегда, но после года в Японии открылись дополнительные чакры, я написал и решил попробовать опубликовать пару вещей. Первый рассказ был отправлен и вышел на сайте «Vernitskii Literature» — даже не буду сейчас проверять, остался ли он. Интернет, как оказалось, не сохраняет ничего. Проверил, нет его. И гонорара, конечно, не было.

(Любопытно, что недавно общались с Сергеем Соколовским, сказавшим мне, что он и публиковал тот рассказ. И мы сентиментально вздохнули — как же, четверть века прошла почти, ибо было это, забыл сказать, в самом начале столетия, того нуля, что раскрывается чем дальше, тем нигилистичнее.)

Второй мой рассказ там раскритиковали (имя редактора, боюсь, сейчас не вспомню, вот вертится, а не поймаю, из Израиля он еще писал, кажется) и не взяли. И это было хорошо и даже удачнее, чем публикация, ибо критика гораздо продуктивнее успеха. Попереживав, я постарался прыгнуть выше головы, до­прыгнуть до тех, кого читал (от Кундеры до Коупленда), и написал рассказ «Магазин», который до сих пор среди самых любимых.

Его отправил самотеком (чуть сленговое, но точное слово — рукописи плывут, как кораблики по весенним лужам, доплывут или канут в водостоке… да и слали на бумаге еще, почтой, в конверте) в «Дебют». Тогда по центральному ТВ и везде реклама конкурса для литераторов до 25 лет крутилась, «Пушкин, Лермонтов, Шолохов вошли в литературу во столько-то лет…» И, конечно, забыл, ни во что не веря. Когда же позвонили — опять же на домашний еще телефон — и сказали, что мои рассказы понравились и со мной хотят познакомиться, пом­ню, чуть ли не заикаться от счастья-волнения стал.

Звонил Виталий Пуханов, из «Дебюта» и «Октября», где работал. Куда и позвал в редакцию пообщаться. Первый этаж старого величественного дома на улице «Правды», древние, обветшавшие кабинеты. Ошую — главного редактора, одесную — замов и редакторов, лесенка на второй этаж — в бухгалтерию. Все величие и упадок (тогда не замечался) великой русской толстожурнальной литературы. Работали там в то время Пуханов, Анна Воздвиженская, Алексей Андреев, а главредом до Ирины Барметовой был Анатолий Ананьев. Будешь потом говорить, сказал мне Пуханов уже чуть позже, накоротке когда, во время каких-то журнальных посиделок, что печатался в «Октябре» еще при Ананьеве (кажется, это и были поминки по нему). Вот, говорю, случай представился.

Пуханов напечатал мой рассказ. И гонорар, вы спрашивали, был, на что потратил, не помню. Но могу сказать, что до сих пор люблю литературные заработки, несмотря на их ничтожность: в офисе, пусть и с японским, пусть и по немного экзотической моей специализации мистера Вульфа, решающего, как у Тарантино, вопросы российско-японского сотрудничества, сидеть и получать зарплату может почти каждый и точно многий, а вот получать деньги за то, что написать мог только я…

Пуханов же тем временем делегировал меня от журнала на слет молодых писателей в Липки. О, я становился настоящим начинающим писателем — счастью, страху и трепету моему не было предела. Приехал — было это на первом курсе магистратуры, так что свободно, — куда-то в офис, сиречь распределительный пункт. Выдали пирожки, посадили в автобусы и отправили в Липки.

Сосед в автобусе долго рассказывал мне, как читает для саморазвития Канта. Потом, видел в липкинских коридорах, его тяжко тошнило. Возможно, Кантом.

Поселили там нас жить в номер с Денисом Савельевым — помню его сильную короткую прозу, но помнит ли он ее? Он ушел в бизнес, IT, успешен там, вижу по запрещенному блогу, где пару раз с симпатией переписывались. Был там и его друг Сергей Самсонов — вот он не ушел, а в литературе с романами успешен. Помню, за ужином в столовой говорили-планировали: Сергей издаст когда-нибудь прозу, я напишу о ней критику (каюсь, до сих пор не написал, но обещание помню). С Денисом же ходили окрест по звенигородским лесам, он рассказывал о литературных нравах, Литинституе, для меня все было совершенно незнакомо-шокирующе, чуждо-волнительно и впервые. Как и водка «Жириновский» с портретом вождя в тужурке и кожаной кепке. Гуляли и с Леонидом Юзефовичем, на мастер-класс которого я записался. Осенний лес и беседа — о его любимой Монголии, о моей Японии немного, что может быть лучше? Леонид Абрамович — можно и это сейчас сказать, четверть века смоет позолоту хвастовства, как та водка, — говорил несколько раз, что рассказ мой совершенно волшебный.

Те встречи, конечно, и были целью дебютов-съездов. Что говорилось «в кулуарах», за изумрудными, по-советски тяжеловесными столами липкинского ресторана ветшающего дома отдыха в несезон, запомнилось лучше, чем обсуждения на семинарах.

Прозаиком же я так и не стал (только два сборника прозы с тех пор, ну и темпы), потому что активно ходил и говорил всем вокруг, что хочу писать о книгах. Леонид Абрамович, послушав, отправил меня к своей дочери Галине в «Еженедельный журнал», наследник «Итогов». А Данила Давыдов на каком-то литературном сборище — или было это в других Липках, куда уже с шорт-листом «Дебюта»? — позвал в «Книжное обозрение».

Так и завертелось. Вертится до сих пор.

Было се, как понял тоже постфактум, хорошей школой, если не литературы, то литературной журналистики: до 1700, если время не скорректировало память в угоду забвению, знаков рецензия в «ЕЖе», до 3000 — в «КО». Журнальный глянец и дешевая газетная бумага. Потом подтянулись и толстые журналы: кроме «Октября» — «Новое литературное обозрение» и «Новый мир», где счет уже свободнее шел на десятки тысяч знаков.

И я уже сам, бывает, веду мастер-классы и пишу подводки-предисловия к публикациям начинающих, молодых и волнующихся авторов. Что, конечно, очень странно и даже как-то неправильно, ведь больше я ощущаю себя еще ими, чем собой нынешним, литератором, вот же ужас, среднего возраста.



Артём Скворцов


В ответ на вопросник, предложенный журналом «Знамя», был большой соблазн написать одну фразу — «См. рассказ И.Э. Бабеля “Мой первый гонорар”». От этой заманчивой идеи пришлось отказаться. Классиками прикрываться, конечно, удобно и безопасно, однако за свои действия надо отвечать самому.

Итак… Литкритических дебютов у меня было два: один тренировочный, другой настоящий.

Первый случился так. В 2002 году главный редактор единственного на тот момент в стране поэтического журнала «Арион» Алексей Алехин позвонил мне на городской телефон (эра мобильников только начиналась) и предложил написать статью об Игоре Иртеньеве. Точнее, речь шла о том, чтобы адаптировать для литературной периодики одну мою научную публикацию. Или, как выразился заказчик, «написать то же самое, но не для филологов, а для нормальных людей». Я попробовал — и с удивлением впервые в жизни столкнулся с решительной редакторской правкой. Первый вариант материала был забракован: «С читателями поэтического журнала нельзя разговаривать тоном лектора с кафедры». Пришлось срочно расширять стилистический диапазон, и то ли вторая, то ли третья итерация статьи вышла в № 4 за 2002 год. Считать ее подлинным дебютом не вполне корректно, все-таки то была вариация на уже разработанную тему.

Второй дебют, ставший подлинным боевым крещением, был также инспирирован внешними обстоятельствами.

В середине нулевых журнал «Вопросы литературы» резко поднял градус полемичности. На этой волне Игорь Шайтанов, тогда занимавший должность первого заместителя главного редактора, предложил молодым начинающим критикам из регионов поучаствовать в обсуждении только что вышедшей в столичном издательстве «Новое литературное обозрение» антологии современной поэзии «Девять измерений». Поступило такое предложение Андрею Рудалеву (Северодвинск), Владимиру Козлову (Ростов-на-Дону) и мне (Казань). Что бы потом ни утверждали горячие головы, редакция нас не наставляла, не направляла и не ограничивала ни идейно, ни эстетически, за исключением объема высказывания.

Написать с нуля рецензию на новую книгу, то есть выступить в образе самого настоящего критика, рассуждающего о текущей литературной ситуации, — такая задача в ту пору была для меня внове. Поэтому текст я сочинял, резвяся и играя.

Сделал, отправил в редакцию и пошел жить дальше.

Миновало несколько месяцев (жернова солидных изданий мелят медленно), и, признаться, я почти забыл о маленькой рецензии, посвященной довольно курьезному явлению.

Но публикация в свой черед все же вышла — в пятой книжке «Вопросов литературы» за 2005 год.

«О знал бы я, что так бывает…» — замечено по соответствующему поводу.

Не прошло и нескольких часов с того момента, как мои скромные 11,5 тысячи знаков появились в мировой паутине, а их еще вчера пребывавшего в относительной безвестности автора уже окатила так называемая слава в виде бодрящего ушата откликов широкой публики.

«И это печатают в академическом журнале», «Что он себе позволяет?», «За такое в приличном обществе бьют канделябрами по голове», «Вон из профессии!», «Кто-нибудь знает, кто вообще этот С.?! Да еще и из Казани…» — гремели и громили в блогах «Живого журнала» (была же ведь когда-то такая сетевая площадка, да и до сих пор есть…).

Выдвигались требования призвать автора заметки к ответу — и не давать ему больше слова, выгнать с волчьим билетом из филологии — и не позволять ехать зайцем в заблудившемся трамвае современной литературы, открыть глаза на бездну его поэтического невежества — и навсегда закрыть перед ним двери культурных домов.

«Словом, был гадкий, гнусный, соблазнительный, свинский скандал…», как написано по другому поводу. В общем, вот это действительно был дебют так дебют.

Впрочем, суета сует и все суета.

А вот каким оказался мой первый гонорар в денежном эквиваленте, уже не упомню. Помню только, что на него можно было купить одну стопку. Книжек, разумеется.



Станислав Секретов


Общаешься по вечерам с ровесниками на Форуме молодых писателей и понимаешь: молодость-то уходит. У кого-то спину прихватило, кто-то лысеет, да и в собственной бороде все чаще находишь седые волосы. Уверенные в себе неофиты шепчутся: что здесь вообще делают эти старикашки, родившиеся в восьмидесятых? Невольно вспоминаешь рассказ Александра Снегирева «Я намерен хорошо провести этот вечер», в котором 29-летний герой, оказавшись в модном кафе, наблюдает, как веселятся вчерашние школьники: «Я привык думать, что я и есть молодежь. Теперь вижу, что больше не я».

Ну да, а ведь два десятка лет прошло…

2004 год, мне — 18, первый курс филологического факультета педагогиче­ского университета. Старшее поколение по привычке продолжает называть его Ленинским. Оно же лукаво уточняет: до первой сессии вы пока не студенты, а всего лишь абитуриенты; вот когда сдадите…

Сдадут не все. Я и сам сомневался в собственных силах, поскольку чуть ли не весь первый семестр читал совсем не то, что значилось в выданных нам преподавателями списках литературы, которую в обязательном порядке нужно освоить к концу календарного года. Ну какой может быть Овидий, если есть Ирина Денежкина! Какие Софокл с Еврипидом, если есть Сакин и Тетерский! Забегая вперед, скажу, что античку в итоге все-таки сдам благополучно. Но как быть с предметом под названием «Введение в историю русской литературы XX века»? Лекции читал профессор Владимир Вениаминович Агеносов, семинары у нашей группы вел доцент Илья Леонидович Бражников. Месяца за полтора до сессии прошла так называемая промежуточная аттестация: студент показывает отличные результаты и готов к зачетам и экзаменам — 2 балла, результаты средние и готов отчасти — 1 балл, результаты низкие и не готов вовсе — 0 баллов. Единственный ноль мне тогда поставил Бражников. Примерно в то же время нам предложили выполнить творческое задание: для допуска к зачету нужно написать рецензию на любую книжную новинку. И — еще два списка. В первом те самые книжные новинки, из которых можно выбрать что-то на свой вкус. Во втором — список самых ярких рецензий современных критиков. Проще говоря, те, на кого стоит ориентироваться.

Вот же он — мой шанс! Нужно всего лишь написать блестящую рецензию — и тогда, быть может, мне все простят. Всего лишь…

Из первого списка я выбрал книгу Александра Кабакова «Все поправимо». Она у меня уже была — выиграл в конкурсе на радио. Во втором списке привлекли повторяющиеся чаще других фамилия и название журнала. За номерами этого издания в районную библиотеку я и пришел. Устроился в читальном зале и начал штудировать рецензии Ирины Бенционовны Роднянской в «Новом мире», выискивая соль и перец. Тогда-то безумная мысль и пришла. Переписав с последней полосы почтовый адрес редакции «Нового мира», решил: вот подготовлю свою рецензию и, если мои преподаватели ее высоко оценят, отправлю прямиком Роднянской в «Новый мир». Как говорится, а вдруг?

30 декабря 2004 года, зачет. Идти на казнь не тороплюсь, сказать мне нечего. И тут приглашение. Вызывает сам Агеносов. Гоняет по вопросам, опускает на самое дно, а затем вздыхает: «Что же мне с вами делать, Станислав? Отвечали плохо, но при этом рецензию написали лучшую не только в группе, но и на всем потоке…»

В тот же вечер, открепив титульный лист с распечатки рецензии, чудом принесшей зачет, вложил оставшееся в обычный бумажный конверт, заклеил и бросил в висящий на ближайшем к моему дому столбе почтовый ящик. Через две недели мне позвонила Роднянская. На домашний. Отвез в редакцию дискету с нужным файлом, познакомился, затем еще раз заезжал прочитать верстку… В июньском номере «Нового мира» за 2005 год рецензия была опубликована. Мне уже стукнуло 19.

В рамках все тех же Форумов молодых писателей главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский прежде не раз прямо говорил — ровесники-старикашки не дадут соврать: в нашем журнале нельзя дебютировать, мы дебютантов не печатаем.

Исключения случаются.

А вот с автором романа, на который я написал свою первую рецензию, увы, познакомиться так и не довелось. Хотя то ли в конце того же 2005-го, то ли уже в 2006-м в здании филфака планировалась творческая встреча с Александром Кабаковым. Но я в тот вечер должен был находиться совсем в другом месте. Зато встретиться с писателем очень хотела моя однокурсница Настя. Готовилась. Хотела задать автору какой-нибудь интересный вопрос. Пришла в читальный зал факультетской библиотеки, попросила литературные журналы со свежими публикациями Кабакова и рецензиями на его книги. Я же с хитрой улыбкой уселся неподалеку и принялся ждать.

Настя читала внимательно, делала выписки. Дошла, наконец, до шестого номера «Нового мира» за 2005 год. И снова пристальное чтение. Добралась до последнего абзаца, до имени автора рецензии. Не поверила глазам. Потом подошла. «Секретов, ты чего никому об этом не рассказал? Вот же говорящая фамилия!»

Еще в 2006-м из Пенсионного фонда пришло «письмо счастья». Гонорар за дебютную публикацию в «Новом мире» оказался первым в моей жизни официальным заработком. Все полагающиеся сборы со скромной суммы редакция честно перечислила куда следует: страховая часть будущей пенсии — 47 рублей 99 копеек, накопительная — 19 рублей 20 копеек…



Анна Нуждина


Чтобы найти свою дебютную публикацию и, собственно, вспомнить, о чем это все было, мне потребовалось довольно много времени. Первая публикация у меня случилась в электронном журнале «Формаслов» в 2020 году, посвящена она была стихотворному циклу Антона Метелькова «Сентиментальный романс». Интересно, что я решила написать об этом цикле после того, как мы с моей подругой Машей Затонской послушали материалы для радиопередачи, в числе которых были искомые тексты. Получается, моя литературно-критическая карьера началась с несколько нестандартного импульса и, возможно, сразу обозначила мой интерес к текстам, существующим на границе текста и изображения, бумаги и звука и т.д. и т.п. (Сейчас я много и активно занимаюсь интермедиально­стью и трансмедиальностью в поэзии, в том числе как исследователь.) Но это не единственная значимая деталь. Начиная текст, я пыталась разобраться с загадкой собственных ощущений, и, пожалуй, такое целеполагание — постоянное стремление объяснить необъяснимое, проникнуть в суть очередной тайны — до сих пор мною движет при взаимодействии практически с любым текстом. Гонорара, естественно, никакого не было, а всех реакций на свои статьи вовек не упомнить. Забавно, кстати, что это была далеко не первая моя статья, и ранее Маша публиковала их все у себя на Фейсбуке (запрещенная в РФ социальная сеть; принадлежит компании Meta, признанной в РФ экстремистской организацией. — Прим. ред.). Потом, кажется, перестала: отпустила в свободное плавание.

Первая книга, о которой я написала, была «Совсем как человек» Андрея Чемоданова. Я решила о ней написать, потому что не могла перестать думать о стихотворении «Сердце». Совсем недавно его вспоминал Александр Переверзин, и, кажется, не у одной меня оно осталось в памяти на годы. Первый герой полноценной портретной статьи — Василий Нацентов. Так уже и не скажешь, почему. Вот так я все это помню: архив публикаций я веду выборочно, а количество их давно уже не считаю (их должно быть около ста — но это значит, что может быть как 93, так и 114).

Что касается журнальных публикаций, то моя страничка в «ЖЗ» начинается с материалов, вышедших в «Знамени», — хотя и до этого были публикации в печатных изданиях — так что это и зачтем за дебют. В конце осени 2021-го я написала рецензию на книгу Ирины Евсы «Хор несогласных», и она после нескольких саморедактур (я не хотела упасть в грязь лицом!) вышла в № 2 за 2022 год. Меня в этой книге интересовала как раз фигура хора, вариативность персонажей: хотелось понять, как условный лирический субъект расщепляется (или нет) и становится способным не изображать, а вживаться в разные роли. Потом я написала большую статью про способы расщепления субъектности в поэзии «на исторические темы», но это уже совсем другая история.

Вообще я считаю конец 2021 года началом своей серьезной литературно-критической деятельности, когда я наконец начала писать статьи, о которых не стыдно вспоминать. Особенно приятно, что первые плоды этого периода работы ознаменовались дебютными публикациями в «Знамени».




Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru