КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ

С чего начинаются критики

С чего начинаются критики? Об этом редакция «Знамени» решила спросить у самих литературных критиков, предложив им вспомнить и рассказать о своих дебютных публикациях. Поскольку опрос проводился в рамках нашего проекта «Журнальная Россия», интересовали прежде всего дебюты в журналах, хотя были возможны и другие повороты темы.

Когда и в каком журнале вы дебютировали? Почему решили предложить материал именно в это издание? Если речь о рецензии на книгу, то чем был продиктован выбор книги? Если статья, то почему такая тема? Кто вас поддерживал или, напротив, ругал? Был ли гонорар?

Алла Латынина

Пока я училась в университете, я и не помышляла о том, чтобы стать критиком.

Когда я только подавала документы на филфак, мой брат, Генрих Бочаров, рекомендовал классическое отделение, шутливо напутствуя: «Профессию надо выбирать такую, чтобы не зависеть от постановлений ЦК КПСС». Сам он к тому времени был уже обладателем двух университетских дипломов: археолога и искусствоведа. Позже Генрих стал видным специалистом по древнерусскому искусству, но тогда он был просто старшим братом и непререкаемым для меня авторитетом.

Совет его я помнила всю жизнь, но со временем убедилась, что господствующей идеологии до всего есть дело, в том числе и до древнерусского искусства.

В «Литературку» я попала случайно, по анекдотическому почти стечению обстоятельств. После окончания аспирантуры в сентябре 1968 года возникла проблема: где работать? При университете меня не оставили, как я надеялась, да и других приемлемых предложений не было.

Мой муж, Леонид Латынин, в ту пору работал в отделе поэзии «Литературной России», делившей этаж с «ЛГ».

Однажды в буфетной очереди Михаил Синельников, зав. отделом критики, повернулся к стоящему за ним Леониду (с которым был едва знаком) и спросил: «Вы ведь филфак кончали? Мне срочно нужен человек на позицию “литературоведение”, филолог, нет ли кого у вас на примете?» «Есть, — ответил Леонид, — моя жена». Синельников, конечно, рассмеялся, но все же снисходительно бросил: «Ну пусть зайдет». Я и зашла.

«Литературную газету» я читала регулярно и находила там много интересного. Но и много мусора, особенно в первой тетради. Однако область занятий, которую мне предложили, была достаточно нейтральной: русская классика, юбилеи, русский язык, литературоведение, разумеется, популярное, вроде разысканий Ираклия Андроникова.

В «ЛГ» мне неожиданно понравилось.

Я попробовала расширить тематику раздела и круг авторов — это не встречало сопротивления. Иногда я делала беседы с литературоведами, писала небольшие юбилейные заметки о писателях второго ряда, но злободневности старалась избегать.

Как-то, после очередной летучки, меня остановил невысокий пожилой (по моим тогдашним представлениям) человек и сказал: давайте знакомиться. Это был Юрий Тимофеев, зав. отделом коммунистического воспитания, который литгазетовские остряки именовали отделом антикоммунистического воспитания.

От него исходила такая доброжелательность, что я, законченный интроверт, сначала однозначно и прохладно отвечавший на его дотошные расспросы, через несколько минут расслабилась и разговорилась.

С тех пор Юрий Тимофеев время от времени захаживал в наш с Игорем Штокманом кабинет обсудить новости да и просто поболтать за чашкой кофе.

Как-то речь зашла об очередной статье в нескончаемой дискуссии об интеллигенции, затеянной Тимофеевым. Разговор скользнул к дореволюционной интеллигенции, к сборнику «Вехи», который в ту пору я перечитала вдоль и поперек (мода на него еще не настала) и который хорошо знал Тимофеев, к сборнику «Из глубины» (1918), в котором приняли участие большинство веховцев и который толком не читал никто, ибо тираж его был сразу после издания изъят и почти полностью уничтожен, а сохранившийся драгоценный экземпляр попал в спецхран Ленинской библиотеки, и закончился тем, что Тимофеев сказал: «А напишите-ка для нас статью». «Так вы же не напечатаете», — ответила я. «А вы напишите сначала», — парировал Тимофеев. Я и написала.

К сожалению, я не могу сейчас заглянуть в свои архивные папки, но смысл статьи я помню.

На самом деле меня мало заботил вопрос о советской интеллигенции, кто к ней принадлежит, кто нет и в чем заключается таинственная интеллигентность. Меня заботил вопрос о внутренней свободе и достоинстве человека.

Тут нелишне упомянуть, что я закончила аспирантуру не филологического, а философского факультета МГУ. И целью моей при поступлении туда была вовсе не кандидатская диссертация и не вклад в науку. Влекло меня, словно жен Синей Бороды запретная комната, таинственное хранилище, где были запрятаны книжные сокровища русской эмиграции: спецхран Ленинской библиотеки. Аспирантура философского факультета давала заветный ключик к дверце в него.

Тему диссертации я придумала столь широкую, чтобы под нее можно было подверстать все что угодно: «Достоевский и экзистенциализм», — и целые дни просиживала в спецхране Ленинки, ошалев от доступности свалившегося богатства. В самой диссертации речь шла в основном о работах Бердяева и Шестова, но если Шестова я просто изучала, то в Бердяева уверовала как в гуру. И, как каждый неофит, нуждалась в распространении открывшейся мне истины.

Удивительно ли, что основу моей статьи составила похищенная у Бердяева оппозиция личности и индивида, с неловкой подменой понятий, чтобы приспособить к теме дискуссии, где на место личности поставлен гипотетический интеллигент, каким он никогда не был и не будет.

Интеллигент, получалось у меня, не тот, кто получил образование, не тот, кто разделяет ценности группы, а тот, кто обладает личностью. Личность же — порождение свободы. Дар свободы не формируется обществом (у Бердяева свобода существует до бытия и до Бога, но эту мысль я не осмелилась развивать), а является внутренне присущим свойством личности, в отличие от индивида, остающегося биологическим существом, даже если он обременен всякими знаниями и тем более идеями, разделяемыми его группой. Каким-то образом была осторожно препарирована и мысль Бердяева, что в истории вовсе не привилегированное меньшинство эксплуатировало большинство, как обычно считается, а напротив, большинство интеллектуально притесняло качественное меньшинство.

Тут еще и Ортега-и-Гассет в ход пошел, с его критикой стадности, толпы, масс, порождающей общепринятые коллективные идеи и презрительным «Идея — это шах истине» («Восстание масс»), так удивительно перекликающейся с насмешливым замечанием Достоевского: «Идея попала на улицу». Ну и там еще много воды толклось в ступе — в том же духе.

Тимофеев статью очень хвалил. Тогда я еще не понимала этой редкой особенности Юрия Павловича — какой-то неумеренной щедрости, с которой он любил хвалить, раздавать комплименты, открывать неизвестных авторов, продвигать их.

Позже к оценкам Тимофеева я стала относиться более сдержанно и даже недоверчиво и слегка иронически.

Но тогда от щедрых похвал у меня, как у крыловской вороны, вскружилась голова, я вообразила, что и в самом деле написала что-то значительное, способное поднять унылую газетную дискуссию на новый уровень, что статью будут широко обсуждать, как обещал Тимофеев, а меня ждет большой успех.

Однако печатать дискуссионную, как тогда выражались, статью полагалось в связке с ответом на нее. Евгений Сидоров, тогда уже очень известный критик, согласился возразить начинающему автору.

Настало время, когда обе статьи были запланированы в номер. Я повесила сверстанную черновую полосу на рейку с гвоздиками — такие были в каждом кабинете, и принялась убирать большой «хвост». Но тут выяснилось, что никакого «хвоста» убирать уже не надо. Чаковский, некстати появившийся в газете (а он очень подолгу отсутствовал), увидел полосу, прочел, возмутился и статью мою зарубил.

Через много-много лет, готовя сборник своих статей для издательства «Время», я вспомнила о своем неудачном дебюте и раскопала в старых папках пожелтевшую полосу: может, включить в сборник? Прочла.

«Господи, — подумала, — какой инфантильный неофитский лепет. Кастрированный Бердяев, из философии которого вынута главная составляющая — Бог, Творец, неотрефлектированные “Вехи” и закомплексованное самомнение. И как только Евгений Сидоров так корректно и доброжелательно мог со мной полемизировать?»

Но тогда зарубленную Чаковским статью мне было безумно жаль.

Юрий Тимофеев, разумеется, меня утешал и ободрял: надо, надо писать дальше, у вас прекрасное перо. Что, цензура? Так надо учиться, как ее обойти.

Он ли меня подтолкнул, или сам факт работы над статьей с неизбежными попытками компромисса, но только я пересмотрела свою позицию. Работать в газете и редактировать чужие статьи, вместо того чтобы писать свои? Пусть я не могу сказать все, что думаю, но ведь никто не заставляет меня говорить то, что я не думаю?

И я стала писать все больше, расширяя и расширяя круг тем.

Но громкого дебюта у меня так и не состоялось.

Сергей Боровиков

Дебютировал в журнале «Волга», в 1971-м, в номере 9. В этом году я поступил туда на службу корректором, было мне двадцать четыре. Прежде я отучился на филфаке Саратовского университета. Год проболтался, участвуя в съемках странного кино о том, как внедряются и работают разные электронные устройства. Нас было трое. В роли режиссера студент-заочник ВГИКа Володя Карякин, уволенный за пьянство с Нижне-Волжской студии кинохроники оператор Митин и я как редактор. Мы назывались «киногруппа», а в основном занимались разгрузкой и погрузкой на строительстве нового корпуса нашего Научно-исследовательского технологического института. Кино возникло для того, чтобы директор, участвуя в разных конференциях, мог наглядно демонстрировать достижения вверенного ему НИТИ, где все было секретно, и прежде приема туда меня долго проверяли в КГБ, к чему я привык, имея родственников в Австралии.

Книгу для рецензии выбрал из груды на подоконнике в отделе критики. Названия не помню, это были публикации писем с фронта, выпущена Куйбышевским книжным издательством.

Гонорар в 78 рублей при зарплате корректора в 75 меня так воодушевил, что я, не найдя подходящего на подоконнике, быстро написал о читаемой мной тогда книге переписки Горького с сыном. Рецензия называлась «Отец и сын» и успела в тот же 1971 год в последний номер.

Гонорар я пропил с товарищем в ресторане речного вокзала.

Потом, кроме рецензий, начал писать еще и статьи, из которых дебютная, «Характеры Василия Шукшина», появилась в первом номере «Волги» за 1972 год.

Поскольку я более-менее исправно вел собственную библиографию, позволю сообщить ее количественное наполнение по годам: 1972 — 3, 1973 — 8, 1974 — 5, 1975 — 5, 1976 — 4, 1977 — 2, 1978 — 9, 1979 — 6, 1980 — 4, 1981 — 4, 1982 — 5, 1983 — 13, 1984 — 5, 1985 — 6 (4 как главный редактор «Волги»), 1986 — 10 (3 как редактор), 1987 — 6 (2 как редактор), 1988 — 6 (2 как редактор), 1989 — 7 (2 как редактор), 1990 — 12 (2 как редактор), 1991 — 7 (1 как редактор), 1992 — 8, 1993 — 13 (2 как редактор), 1994 — 13 (1 как редактор), 1995 (1 как редактор), 1996 (2 как редактор), 1997 — 11 (5 как редактор), 1998 — 14, 1999 — 12, 2000 — 16 (4 как редактор). А далее с закрытием журнала и службой в газетах — число публикаций без уточнений: 2001 — 34, 2002 — 78, 2003 — 40, 2004 — 30, 2005 — 24, 2006 — 30, 2007 — 41, 2008 — 19, 2009 — 11, 2010 — 15, 2011 — 9, 2012 — 10, 2013 — 3, 2014 — 4, 2015 — 8, 2016 — 4, 2017 — 2, 2018 — 13, 2019 — 10, 2020 — 10, 2021 — 4, 2022 — 7, 2023 — 11.

На вопрос о поддержке моих критических писаний текстов или ругне по их адресу я ответил в статье «Единомышленники» (Знамя, 2021, № 2).

Что же до любых занимательных историй, связанных с литературно-критическим дебютом, с удовольствием вспомню предвечерний зал ресторана «Волна», где мы с Илюшей Петрусенко пропивали 78 рублей. И о тогдашней доступности, которая позволила не раз и не два заказывать по сто грамм разного коньяка с целью сравнения марок, и о том, что мы так понравились друг другу с официанткой Верой, что еще долго раскланивались при встрече.

Ирина Винокурова

Как говорил один из моих давних друзей, «Ира начала печататься в пеленках». В пеленках не в пеленках, но начала еще в университете, в двадцать один год. В 1970-х это казалось, действительно, очень рано, начинали, как правило, существенно позднее. Пробиться в печать — со стихами, прозой или критикой — было, мягко говоря, непросто.

Моя судьба в этом плане сложилась значительно легче, чем у подавляющего большинства молодых литераторов. Мой отец, Евгений Винокуров, мог взять меня с собой в редакцию газеты или журнала, представить сотрудникам, сказать, что я учусь на филфаке, хочу специализироваться на поэзии… Этот момент был очень важным, но дальнейшее зависело уже только от меня. Самые первые мои опыты появились в 1974 году в «Литературной газете», где меня приветил Геннадий Григорьевич Красухин. То, что я писала, было грамотно, толково (занижать для меня определенную планку Красухин не собирался), но ничем особенно не выделялось и было замечено лишь в моем ближайшем кругу.

Своим настоящим дебютом я считаю большую статью в «Литературной России», которая в то время была вполне уважаемой газетой, хотя далеко не такой престижной, как «Литературка». В «Литературной России» мне заказали материал на целую полосу (!) и, главное, на тему, очень для меня интересную. Я дол­ж­на была писать об Александре Межирове, чьи стихи я всегда любила.

Статья вышла в начале августа 1975 года. Меня в это время не было в Москве, и я ее увидела недели на три позднее. С замиранием сердца стала читать. И, глядя на текст уже несколько отстраненно, как будто бы написанный кем-то другим, подумала, что выглядит неплохо. Обрадовалась!

В Москве к тому же меня ждал сюрприз: большое, серьезное письмо от Межирова: «Ира, я пишу тебе как литератору, а не как дочке моих старинных друзей. Когда-то говорили — мыслечувствие. Это слово применимо к твоей статье. Твое рассуждение о цирке и городах — точнейшее и тончайшее…». Правда, с моей трактовкой каких-то других мотивов его лирики Межиров не согласился, подробно объяснив, что он хотел сказать. А заканчивал так: «…“У него каждая статья дорастает до прозы” (Ахматова о Герцене) Желаю тебе, чтобы твои статьи всегда дорастали до прозы. Что сейчас мешает? М. б. излишняя стройность. Концы с концами никогда не сходятся и в статье не должны сходиться. И еще — пиши косноязычней, нескладней, грубей и не страшись, потому что у тебя дар поэта, единственный позволяющий писать о стихах. Твой А. Межиров. 9.VIII-75».

Услышать такие слова было, естественно, очень приятно. Но я понимала, что они мне выданы авансом и что теперь их надо оправдывать. Другое дело, что совет писать «косноязычней, нескладней, грубей» я не приняла ни тогда, ни позднее. Но развивать в себе «мыслечувствие» принялась с удвоенной силой.

В 1975 году состоялась и моя первая публикация в журнале, причем в том, в котором мне особенно хотелось печататься, — а именно в «Новом мире». Конечно, это был уже не «Новый мир» Твардовского, но журнал тем не менее сохранил репутацию самого респектабельного литературного издания. Его выписывала «вся Москва» (и, разумеется, не только Москва), и то, что в этом журнале печаталось, получало широкий и стойкий резонанс: номера обычно сохраняли. Для пробы мне предложили написать двухстраничную рецензию (в «Новом мире» их называли «коротышками») на книжку о Павле Шубине. Этого поэта я ценила, книжка (ее автором был критик А. Коган) мне понравилась. Моя «коротышка» была одобрена, ее напечатали в майском номере за 1975 год.

Вскоре мне заказали уже гораздо бóльшую, десятистраничную рецензию-статью. На этот раз речь шла о Константине Ваншенкине, у которого вышло двухтомное избранное. Я охотно согласилась. Константина Яковлевича я знала с детства, и, главное, считала хорошим поэтом. Я писала доброжелательно и, по возможности, увлекательно, щегольнув подходящей к случаю цитатой из Юлия Айхенвальда. Рецензия появилась в апрельском номере «Нового мира» за 1976-й, но как отреагировал на нее Ваншенкин, я какое-то время не знала. Когда же наконец я с где-то встретилась с Константином Яковлевичем, услышала от него одну только фразу: «А цитату из Айхенвальда папа подсказал?» Растерявшись, я стала бормотать, что «папа» был совершенно ни при чем, но Ваншенкин продолжал смотреть хмуро. Как я позднее сообразила, его недовольство было направлено не столько на меня, сколько на редакцию «Нового мира», заказавшую рецензию какой-то девчонке, а не известному критику.

В журнале, однако, мной остались довольны. И с тех самых пор мне уже не предлагали откликнуться на что-то срочно им нужное, а охотно принимали мои собственные предложения. Таким образом в «Новом мире» появились мои рецензии-статьи о Новелле Матвеевой, Слуцком, Ахмадулиной, Межирове, Тарковском, а затем о Цветаевой и Гумилеве.

Долгое время моим редактором в «Новом мире» был Виктор Исаакович Камянов. Тонкий литературовед, он не только не брезговал учительской профессией, но явно ее любил. До своего прихода в журнал Камянов преподавал литературу в знаменитой Второй математической школе, у него учился мой будущий муж. Это обстоятельство быстро выяснилось, и, возможно, отчасти поэтому Камянов относился ко мне исключительно внимательно. В частности, он читал принесенные мною тексты неизменно в моем присутствии, по ходу чтения их комментируя. Иногда он предлагал мне кое-что изменить, объясняя, почему это следует сделать, а иногда — если какой-нибудь пассаж ему особенно нравился — Камянов поднимал на меня глаза и торжественно произносил: «Ира, ты настоящий критик!»

Вскоре я стала печататься и в других журналах: в «Литературном обозрении», в «Октябре», а иногда и в «Знамени». Все, с кем я тогда имела дело, были доброжелательны, внимательны, щедры на похвалы, но читать мои материалы при мне никто и не думал, обещая ответить через несколько дней. Ответ я обычно ожидала спокойно, почти не сомневаясь, что он будет положительным. Период робости и неуверенности прошел у меня на редкость быстро, и это было во многом заслугой Камянова.

Александр Марков

Дебютов у меня было несколько. Можно считать и школьные годы: в конце восьмидесятых и начале девяностых существовали уже не только стенные газеты, но и подобия нынешних зинов, созданные на копировальном аппарате, пишущей машинке или матричном принтере. Здесь технология многое определяла: принтер требовал изобретательности при оформлении, но создавал подобие свитка, соответственно, и время подготовки виделось непрерывным, заходившим на следующие сутки. Были газетные публикации, в том числе рецензии, школьных лет. Были публикации в сборниках студенческих работ, в первых сетевых изданиях, в научных сборниках, нигде не проиндексированных.

Отмечу два дебюта. Первый, хотя и далеко не первый (зины были раньше) — школьных лет, в десятом классе, большая статья в «Независимой газете» под названием «Не для Евклидова ума». Это был ответ тогдашним критикам Аверинцева справа — тем, кому русская идеалистическая философия, Бердяева или Флоренского, казалась декадансом. В Аверинцеве они тоже увидели нового Флоренского, обвинив его в эстетизме и модернизме, — имея в виду творчество внутри поэтического языка, переводы византийских литургических текстов на русский язык. Я тогда еще недостаточно знал формалистов и Бахтина, но защищал идеалистическую философию творчества как необходимое для развития культуры остранение, как полифонический принцип, по отношению к которому правая критика оказывается частностью, евклидовой плоскостью готовых ожиданий.

Паспорт у меня уже был, был и гонорар, и реакция — «статья примерно кандидата наук», кто-то пожал плечами, а кто-то пообещал большое будущее. Заработки в старших классах тратил на книги, на этот гонорар купил «Смысл и назначение истории» Ясперса и несколько книг по истории науки.

Второй, а на самом деле возможно и десятый, но не двадцать второй дебют — статья «Тема и рема в поэзии», в фактически студенческом зине, где отразилось чтение Бодлера и Беньямина, не аналитическое, а скорее впечатления юности, как и уже знание концепций Андрея Белого и Юрия Тынянова. В ней я рассмотрел понятие «лирического героя» как субъекта не только изображения в поэтическом тексте, но и субъекта-носителя отдельных реплик. «Ночь, улица, фонарь, аптека» — это не только описание состояния, но и реплика особого, ночного субъекта. Из ночи появляются образы, а потом и надписи, табличка «Аптека», чтобы после стать предметом высказывания. Так речь становится позицией говорящего, чтобы из самой речи возник целый мир — и сам говорящий смог продолжить свое существование. Поэзия тогда — просто возможность жить дальше. Из этого я и исхожу во всех моих дальнейших книжных рецензиях.

Вообще, мне кажется, что я дебютирую до сих пор. Я не могу организовать ни одной рецензии, не организовав сначала теории. А теория у меня рождается из собеседований с друзьями, из случайных иногда реплик при встрече и в чатах, даже при обмене взглядами. Так что для меня в каком-то смысле подготовка любой рецензии — подготовка к дебюту. Надеюсь, бранить меня будут меньше, чем хвалить.

Ольга Балла

Если говорить только о журналах (была еще публикация в «НГ-Ex Libris» летом 1996 года, о книге немецкого философа Курта Хюбнера «Истина мифа»), то мой дебют состоялся в журнале «Знание — сила» в 1997-м, на тридцать втором году (ужас, как поздно; я была уверена, что все уже позади и ворота всех возможностей закрылись) волею чистого, но щедрого случая. Один знакомый просил меня — а дело было в далекую доинтернетную и доэлектронную эпоху, хотя уже и в самом ее конце — отнести в редакцию некоторые его материалы. В ходе разговоров с сотрудниками журнала, волею опять же чистого случая, вы­скочило на поверхность, что по роду занятий я судебный эксперт-почерковед, а завело меня в эти дебри некоторое умение психологически интерпретировать почерки (что в экспертной деятельности, к слову сказать, оказалось совершенно не нужным). Будущие коллеги заинтриговались и, назадававши много вопросов, спросили наконец, а не напишу ли я им что-нибудь о почерке как источнике разного рода информации. Я немедленно и написала — текст под названием (и вспомнила-то теперь не сразу!) «Почерк в поисках объяснения и понимания», там было что-то о том, чем различаются так называемая графология как область опыта (и воображения) и судебное почерковедение как тип совсем уж рационального знания, а заодно и о том, что человек рациональным знанием не исчерпывается. В июльском номере 1997 года этот текст вышел.

Ирина Владимировна Прусс, заведовавшая тогда в редакции отделом социо­логии и психологии, нашла, что получается у меня неплохо, и предложила сделать для них еще что-нибудь (да, гонорары платили, но тогдашнего их размера я уже не помню. Ну, насчет того, как я его потратила, можно не иметь сомнений: разумеется, я отправилась в книжный — в 1997-м еще вовсю жив был незабвенный подвал «Ad Marginem» на «Новокузнецкой», совсем недалеко от места, где была тогда редакция, — и весь его там сладостно просадила — вот на что именно, тоже теперь не помню. В те годы я тратилась прежде всего прочего на книги, имеющие отношение к философии, и все еще оплакивала внутри себя то, что не стала философом). Я придумала сделать интервью — никогда прежде ничего подобного не делав! — с Азой Тахо-Годи, в дом которой был вхож мой первый муж, он и меня с собой таскал, а я смущалась и не чувствовала себя вправе там бывать: и вот появилась идея, которая мне такое право давала. Мы с Азой Алибековной тогда очень интересно поговорили о восприятии античности в разные эпохи, о вкладывании в нее разных, нужных каждой из эпох, смыслов, и оно было опубликовано в январе 1998 года под названием, если правильно помню, «Свое чужое». (Мне шел тридцать третий год, катастрофа, катастрофа, жизнь прошла!)

Вот от этих двух публикаций я и отсчитываю свою журнальную жизнь — сразу от двух, потому что первый материал я писала еще как (странная такая фигура) судебный эксперт-почерковед и дикотолкователь почерков в одном лице, осмысливавший собственный опыт, а второй — которого без первого, конечно, не случилось бы — уже как практикующий журналист. (К сожалению — ли? — читательские реакции на эти тексты остались мне неизвестными. Но будущим коллегам понравилось, что мне было очень удивительно.) С тех пор началось мое все более интенсивное взаимодействие с журналом «Знание — сила», куда я в конце концов радостно удрала из судебной экспертизы в штат, в отдел философии и культурологии.

Поддерживала меня Ирина Владимировна, моя крестная матушка в журналистике, — с ее помощью я всему на ходу и училась. Она же, конечно, и ругала: за наукообразие, страсть к умным словам и многоэтажным словесным конструкциям и неумение писать коротко (а ей приходилось сокращать, поскольку сокращать как следует я тоже совершенно не умела, — сказать-то хотелось сразу все). По сей день помнится мне ее совет, как делать вместо сложных железобетонных сооружений нормальные человеческие тексты: «Напиши мне письмо и оторви обращение». Пожалуй, я руководствуюсь этим и по сию минуту.

Ой, но мы же говорим о дебютной литературно-критической публикации! Тут граница размыта. Вот в «Знании — силе» первые (не считая тщательно забытого Курта Хюбнера) мои тексты о книгах и были, в рубриках «Книжный магазин» и «Размышления у книжной полки». Теперь уже не вспомнить, что из этого было самым первым; помнится, что то была разная гуманитарная теория, гуманитарный научпоп и нон-фикшн, и были среди этого издания Института философии, которые я в те поры читала в промышленных масштабах. До художественного было тогда настолько далеко, что я даже не смотрела в ту сторону; а втянуло меня в художественное так незаметно, что опять-таки не припомню внятной точки начала. Случилась же она опять-таки не в журнале, а все в том же «НГ-Ex Libris’е» (там у меня тоже долгое время была сплошная гуманитарная теория), и за все свои связанные с этим профессиональные умения и лайфхаки я бесконечно и опять-таки по сию минуту благодарна работавшему там в 2000-х Яну Шенкману.

Евгений Абдуллаев

«О, знал бы я, что так бывает, / Когда пускался на дебют…»

Я не знал. И на дебют я, строго говоря, не «пускался».

Мне было двадцать восемь лет, я писал диссертацию о манихействе и собирался быть тихим ташкентским философом.

Что такое рецензия, я представлял смутно.

До Ташкента толстые журналы тогда не доходили. Что-то иногда перепадало от моего друга, уже несколько лет жившего в Москве. Это был Санджар Янышев. Он и подтолкнул к написанию рецензии.

В один из своих приездов он дал мне почитать увесистый томик «Персональная история». Имя составителя, Дмитрия Володихина, и имена большинства авторов мне ничего не говорили. 1999 год, Интернет уже был, но дозированно; поисковиками пользовались немногие, я в их число не входил.

Книга заинтересовала.

Шесть эссеистических очерков. О Екатерине Второй, Батюшкове, Александре Первом, Константине Леонтьеве, Джоне Сандерсоне и Антонене Арто. Послед­ний очерк был написан Санджаром. Когда я поделился с ним впечатлениями, он, помолчав, спросил, не мог бы я это записать. Так возникла идея рецензии.

Вышло сумбурно, игриво и кучеряво; Санджар прочел; что-то я еще подправил. Для чего это и куда должно было пойти, я не уточнял. Вскоре Санджар уехал обратно в Москву.

Потом я сам оказался в Москве. Я ли вспомнил о рецензии или Санджар — не скажу.

«Я занес ее в “Знамя”» — «?» — «Позвони и узнай». Особого энтузиазма, помню, это у меня не вызвало. Но Санджар сказал, что звонить должен именно я, «как автор».

Звонил я из автомата в Ленинке.

Мужской голос сообщил, что рецензия журналом принята.

Как понял позже, это был Карен Ашотович Степанян. Замечательный, мудрый критик, с которым мы позже много общались и переписывались. Особенно в последние годы его жизни; он присылал мне свои «Фрагменты из дневника», выходившие в «Неве».

Но это было позже.

А тот дебют в «Знамени» какое-то время не имел продолжения. Я уехал на пару лет в Японию. Более серьезно литературной критикой я занялся в 2005-м. Через год в «Арионе» вышла моя рецензия на сборник «Шекспир отдыхает» Алексея Цветкова. На мой нынешний вкус, излишне едкая и субъективная. И тут уже была и волна возмущенных откликов, в Сети и на «бумаге», и многолетняя ссора с Цветковым, завершившаяся, к счастью, перемирием...

Арионовская статья, похоже, и стала моим приходом в литкритику. Боевым крещением, первой кровью. Пониманием, что критика — не просто умные мысли по поводу умного текста, напечатанные в умном журнале, а искусство думать и писать поперек. И получать за это на орехи, по первое число, по самое не могу.

Значит ли, что знаменская рецензия была дебютом «неполноценным»?

Нет, конечно. Она висит в Сети, и на сайте журнала, и в «Журнальном зале»; я немного стесняюсь ее, ее несколько претенциозного стиля, давно мной отброшенного. Впрочем, немного стесняюсь я и своей арионовской рецензии, и многого другого, написанного в те годы. «И горько жалуюсь, и горько слезы лью, / Но строк печальных не смываю…» Да и нужно ли?

Без той, знаменской, публикации, возможно, не случилось бы и остального. Это был первый опыт литературной рецензии. Сегодня, вспоминая о нем, испытываю только благодарность. К другу, подтолкнувшему меня к ее написанию. К литературоведу и критику, что-то увидевшему в моем еще полуученическом тексте. И к замечательному журналу, в котором уже, получается, четверть века публикуюсь.

Александр Чанцев

Я рассказывал о своем дебюте в старом интервью Борису Кутенкову, но кому не понравится предаться ностальгии, и еще по собственному поводу? Тем более что тема весьма любопытная и трогательная, я бы послушал, например, о первопубликации Ольги Балла, Димы Бавильского, тех, кто еще дальше по времени.

Писал я всегда, но после года в Японии открылись дополнительные чакры, я написал и решил попробовать опубликовать пару вещей. Первый рассказ был отправлен и вышел на сайте «Vernitskii Literature» — даже не буду сейчас проверять, остался ли он. Интернет, как оказалось, не сохраняет ничего. Проверил, нет его. И гонорара, конечно, не было.

(Любопытно, что недавно общались с Сергеем Соколовским, сказавшим мне, что он и публиковал тот рассказ. И мы сентиментально вздохнули — как же, четверть века прошла почти, ибо было это, забыл сказать, в самом начале столетия, того нуля, что раскрывается чем дальше, тем нигилистичнее.)

Второй мой рассказ там раскритиковали (имя редактора, боюсь, сейчас не вспомню, вот вертится, а не поймаю, из Израиля он еще писал, кажется) и не взяли. И это было хорошо и даже удачнее, чем публикация, ибо критика гораздо продуктивнее успеха. Попереживав, я постарался прыгнуть выше головы, до­прыгнуть до тех, кого читал (от Кундеры до Коупленда), и написал рассказ «Магазин», который до сих пор среди самых любимых.

Его отправил самотеком (чуть сленговое, но точное слово — рукописи плывут, как кораблики по весенним лужам, доплывут или канут в водостоке… да и слали на бумаге еще, почтой, в конверте) в «Дебют». Тогда по центральному ТВ и везде реклама конкурса для литераторов до 25 лет крутилась, «Пушкин, Лермонтов, Шолохов вошли в литературу во столько-то лет…» И, конечно, забыл, ни во что не веря. Когда же позвонили — опять же на домашний еще телефон — и сказали, что мои рассказы понравились и со мной хотят познакомиться, пом­ню, чуть ли не заикаться от счастья-волнения стал.

Звонил Виталий Пуханов, из «Дебюта» и «Октября», где работал. Куда и позвал в редакцию пообщаться. Первый этаж старого величественного дома на улице «Правды», древние, обветшавшие кабинеты. Ошую — главного редактора, одесную — замов и редакторов, лесенка на второй этаж — в бухгалтерию. Все величие и упадок (тогда не замечался) великой русской толстожурнальной литературы. Работали там в то время Пуханов, Анна Воздвиженская, Алексей Андреев, а главредом до Ирины Барметовой был Анатолий Ананьев. Будешь потом говорить, сказал мне Пуханов уже чуть позже, накоротке когда, во время каких-то журнальных посиделок, что печатался в «Октябре» еще при Ананьеве (кажется, это и были поминки по нему). Вот, говорю, случай представился.

Пуханов напечатал мой рассказ. И гонорар, вы спрашивали, был, на что потратил, не помню. Но могу сказать, что до сих пор люблю литературные заработки, несмотря на их ничтожность: в офисе, пусть и с японским, пусть и по немного экзотической моей специализации мистера Вульфа, решающего, как у Тарантино, вопросы российско-японского сотрудничества, сидеть и получать зарплату может почти каждый и точно многий, а вот получать деньги за то, что написать мог только я…

Пуханов же тем временем делегировал меня от журнала на слет молодых писателей в Липки. О, я становился настоящим начинающим писателем — счастью, страху и трепету моему не было предела. Приехал — было это на первом курсе магистратуры, так что свободно, — куда-то в офис, сиречь распределительный пункт. Выдали пирожки, посадили в автобусы и отправили в Липки.

Сосед в автобусе долго рассказывал мне, как читает для саморазвития Канта. Потом, видел в липкинских коридорах, его тяжко тошнило. Возможно, Кантом.

Поселили там нас жить в номер с Денисом Савельевым — помню его сильную короткую прозу, но помнит ли он ее? Он ушел в бизнес, IT, успешен там, вижу по запрещенному блогу, где пару раз с симпатией переписывались. Был там и его друг Сергей Самсонов — вот он не ушел, а в литературе с романами успешен. Помню, за ужином в столовой говорили-планировали: Сергей издаст когда-нибудь прозу, я напишу о ней критику (каюсь, до сих пор не написал, но обещание помню). С Денисом же ходили окрест по звенигородским лесам, он рассказывал о литературных нравах, Литинституе, для меня все было совершенно незнакомо-шокирующе, чуждо-волнительно и впервые. Как и водка «Жириновский» с портретом вождя в тужурке и кожаной кепке. Гуляли и с Леонидом Юзефовичем, на мастер-класс которого я записался. Осенний лес и беседа — о его любимой Монголии, о моей Японии немного, что может быть лучше? Леонид Абрамович — можно и это сейчас сказать, четверть века смоет позолоту хвастовства, как та водка, — говорил несколько раз, что рассказ мой совершенно волшебный.

Те встречи, конечно, и были целью дебютов-съездов. Что говорилось «в кулуарах», за изумрудными, по-советски тяжеловесными столами липкинского ресторана ветшающего дома отдыха в несезон, запомнилось лучше, чем обсуждения на семинарах.

Прозаиком же я так и не стал (только два сборника прозы с тех пор, ну и темпы), потому что активно ходил и говорил всем вокруг, что хочу писать о книгах. Леонид Абрамович, послушав, отправил меня к своей дочери Галине в «Еженедельный журнал», наследник «Итогов». А Данила Давыдов на каком-то литературном сборище — или было это в других Липках, куда уже с шорт-листом «Дебюта»? — позвал в «Книжное обозрение».

Так и завертелось. Вертится до сих пор.

Было се, как понял тоже постфактум, хорошей школой, если не литературы, то литературной журналистики: до 1700, если время не скорректировало память в угоду забвению, знаков рецензия в «ЕЖе», до 3000 — в «КО». Журнальный глянец и дешевая газетная бумага. Потом подтянулись и толстые журналы: кроме «Октября» — «Новое литературное обозрение» и «Новый мир», где счет уже свободнее шел на десятки тысяч знаков.

И я уже сам, бывает, веду мастер-классы и пишу подводки-предисловия к публикациям начинающих, молодых и волнующихся авторов. Что, конечно, очень странно и даже как-то неправильно, ведь больше я ощущаю себя еще ими, чем собой нынешним, литератором, вот же ужас, среднего возраста.

Артём Скворцов

В ответ на вопросник, предложенный журналом «Знамя», был большой соблазн написать одну фразу — «См. рассказ И.Э. Бабеля “Мой первый гонорар”». От этой заманчивой идеи пришлось отказаться. Классиками прикрываться, конечно, удобно и безопасно, однако за свои действия надо отвечать самому.

Итак… Литкритических дебютов у меня было два: один тренировочный, другой настоящий.

Первый случился так. В 2002 году главный редактор единственного на тот момент в стране поэтического журнала «Арион» Алексей Алехин позвонил мне на городской телефон (эра мобильников только начиналась) и предложил написать статью об Игоре Иртеньеве. Точнее, речь шла о том, чтобы адаптировать для литературной периодики одну мою научную публикацию. Или, как выразился заказчик, «написать то же самое, но не для филологов, а для нормальных людей». Я попробовал — и с удивлением впервые в жизни столкнулся с решительной редакторской правкой. Первый вариант материала был забракован: «С читателями поэтического журнала нельзя разговаривать тоном лектора с кафедры». Пришлось срочно расширять стилистический диапазон, и то ли вторая, то ли третья итерация статьи вышла в № 4 за 2002 год. Считать ее подлинным дебютом не вполне корректно, все-таки то была вариация на уже разработанную тему.

Второй дебют, ставший подлинным боевым крещением, был также инспирирован внешними обстоятельствами.

В середине нулевых журнал «Вопросы литературы» резко поднял градус полемичности. На этой волне Игорь Шайтанов, тогда занимавший должность первого заместителя главного редактора, предложил молодым начинающим критикам из регионов поучаствовать в обсуждении только что вышедшей в столичном издательстве «Новое литературное обозрение» антологии современной поэзии «Девять измерений». Поступило такое предложение Андрею Рудалеву (Северодвинск), Владимиру Козлову (Ростов-на-Дону) и мне (Казань). Что бы потом ни утверждали горячие головы, редакция нас не наставляла, не направляла и не ограничивала ни идейно, ни эстетически, за исключением объема высказывания.

Написать с нуля рецензию на новую книгу, то есть выступить в образе самого настоящего критика, рассуждающего о текущей литературной ситуации, — такая задача в ту пору была для меня внове. Поэтому текст я сочинял, резвяся и играя.

Сделал, отправил в редакцию и пошел жить дальше.

Миновало несколько месяцев (жернова солидных изданий мелят медленно), и, признаться, я почти забыл о маленькой рецензии, посвященной довольно курьезному явлению.

Но публикация в свой черед все же вышла — в пятой книжке «Вопросов литературы» за 2005 год.

«О знал бы я, что так бывает…» — замечено по соответствующему поводу.

Не прошло и нескольких часов с того момента, как мои скромные 11,5 тысячи знаков появились в мировой паутине, а их еще вчера пребывавшего в относительной безвестности автора уже окатила так называемая слава в виде бодрящего ушата откликов широкой публики.

«И это печатают в академическом журнале», «Что он себе позволяет?», «За такое в приличном обществе бьют канделябрами по голове», «Вон из профессии!», «Кто-нибудь знает, кто вообще этот С.?! Да еще и из Казани…» — гремели и громили в блогах «Живого журнала» (была же ведь когда-то такая сетевая площадка, да и до сих пор есть…).

Выдвигались требования призвать автора заметки к ответу — и не давать ему больше слова, выгнать с волчьим билетом из филологии — и не позволять ехать зайцем в заблудившемся трамвае современной литературы, открыть глаза на бездну его поэтического невежества — и навсегда закрыть перед ним двери культурных домов.

«Словом, был гадкий, гнусный, соблазнительный, свинский скандал…», как написано по другому поводу. В общем, вот это действительно был дебют так дебют.

Впрочем, суета сует и все суета.

А вот каким оказался мой первый гонорар в денежном эквиваленте, уже не упомню. Помню только, что на него можно было купить одну стопку. Книжек, разумеется.

Станислав Секретов

Общаешься по вечерам с ровесниками на Форуме молодых писателей и понимаешь: молодость-то уходит. У кого-то спину прихватило, кто-то лысеет, да и в собственной бороде все чаще находишь седые волосы. Уверенные в себе неофиты шепчутся: что здесь вообще делают эти старикашки, родившиеся в восьмидесятых? Невольно вспоминаешь рассказ Александра Снегирева «Я намерен хорошо провести этот вечер», в котором 29-летний герой, оказавшись в модном кафе, наблюдает, как веселятся вчерашние школьники: «Я привык думать, что я и есть молодежь. Теперь вижу, что больше не я».

Ну да, а ведь два десятка лет прошло…

2004 год, мне — 18, первый курс филологического факультета педагогиче­ского университета. Старшее поколение по привычке продолжает называть его Ленинским. Оно же лукаво уточняет: до первой сессии вы пока не студенты, а всего лишь абитуриенты; вот когда сдадите…

Сдадут не все. Я и сам сомневался в собственных силах, поскольку чуть ли не весь первый семестр читал совсем не то, что значилось в выданных нам преподавателями списках литературы, которую в обязательном порядке нужно освоить к концу календарного года. Ну какой может быть Овидий, если есть Ирина Денежкина! Какие Софокл с Еврипидом, если есть Сакин и Тетерский! Забегая вперед, скажу, что античку в итоге все-таки сдам благополучно. Но как быть с предметом под названием «Введение в историю русской литературы XX века»? Лекции читал профессор Владимир Вениаминович Агеносов, семинары у нашей группы вел доцент Илья Леонидович Бражников. Месяца за полтора до сессии прошла так называемая промежуточная аттестация: студент показывает отличные результаты и готов к зачетам и экзаменам — 2 балла, результаты средние и готов отчасти — 1 балл, результаты низкие и не готов вовсе — 0 баллов. Единственный ноль мне тогда поставил Бражников. Примерно в то же время нам предложили выполнить творческое задание: для допуска к зачету нужно написать рецензию на любую книжную новинку. И — еще два списка. В первом те самые книжные новинки, из которых можно выбрать что-то на свой вкус. Во втором — список самых ярких рецензий современных критиков. Проще говоря, те, на кого стоит ориентироваться.

Вот же он — мой шанс! Нужно всего лишь написать блестящую рецензию — и тогда, быть может, мне все простят. Всего лишь…

Из первого списка я выбрал книгу Александра Кабакова «Все поправимо». Она у меня уже была — выиграл в конкурсе на радио. Во втором списке привлекли повторяющиеся чаще других фамилия и название журнала. За номерами этого издания в районную библиотеку я и пришел. Устроился в читальном зале и начал штудировать рецензии Ирины Бенционовны Роднянской в «Новом мире», выискивая соль и перец. Тогда-то безумная мысль и пришла. Переписав с последней полосы почтовый адрес редакции «Нового мира», решил: вот подготовлю свою рецензию и, если мои преподаватели ее высоко оценят, отправлю прямиком Роднянской в «Новый мир». Как говорится, а вдруг?

30 декабря 2004 года, зачет. Идти на казнь не тороплюсь, сказать мне нечего. И тут приглашение. Вызывает сам Агеносов. Гоняет по вопросам, опускает на самое дно, а затем вздыхает: «Что же мне с вами делать, Станислав? Отвечали плохо, но при этом рецензию написали лучшую не только в группе, но и на всем потоке…»

В тот же вечер, открепив титульный лист с распечатки рецензии, чудом принесшей зачет, вложил оставшееся в обычный бумажный конверт, заклеил и бросил в висящий на ближайшем к моему дому столбе почтовый ящик. Через две недели мне позвонила Роднянская. На домашний. Отвез в редакцию дискету с нужным файлом, познакомился, затем еще раз заезжал прочитать верстку… В июньском номере «Нового мира» за 2005 год рецензия была опубликована. Мне уже стукнуло 19.

В рамках все тех же Форумов молодых писателей главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский прежде не раз прямо говорил — ровесники-старикашки не дадут соврать: в нашем журнале нельзя дебютировать, мы дебютантов не печатаем.

Исключения случаются.

А вот с автором романа, на который я написал свою первую рецензию, увы, познакомиться так и не довелось. Хотя то ли в конце того же 2005-го, то ли уже в 2006-м в здании филфака планировалась творческая встреча с Александром Кабаковым. Но я в тот вечер должен был находиться совсем в другом месте. Зато встретиться с писателем очень хотела моя однокурсница Настя. Готовилась. Хотела задать автору какой-нибудь интересный вопрос. Пришла в читальный зал факультетской библиотеки, попросила литературные журналы со свежими публикациями Кабакова и рецензиями на его книги. Я же с хитрой улыбкой уселся неподалеку и принялся ждать.

Настя читала внимательно, делала выписки. Дошла, наконец, до шестого номера «Нового мира» за 2005 год. И снова пристальное чтение. Добралась до последнего абзаца, до имени автора рецензии. Не поверила глазам. Потом подошла. «Секретов, ты чего никому об этом не рассказал? Вот же говорящая фамилия!»

Еще в 2006-м из Пенсионного фонда пришло «письмо счастья». Гонорар за дебютную публикацию в «Новом мире» оказался первым в моей жизни официальным заработком. Все полагающиеся сборы со скромной суммы редакция честно перечислила куда следует: страховая часть будущей пенсии — 47 рублей 99 копеек, накопительная — 19 рублей 20 копеек…

Анна Нуждина

Чтобы найти свою дебютную публикацию и, собственно, вспомнить, о чем это все было, мне потребовалось довольно много времени. Первая публикация у меня случилась в электронном журнале «Формаслов» в 2020 году, посвящена она была стихотворному циклу Антона Метелькова «Сентиментальный романс». Интересно, что я решила написать об этом цикле после того, как мы с моей подругой Машей Затонской послушали материалы для радиопередачи, в числе которых были искомые тексты. Получается, моя литературно-критическая карьера началась с несколько нестандартного импульса и, возможно, сразу обозначила мой интерес к текстам, существующим на границе текста и изображения, бумаги и звука и т.д. и т.п. (Сейчас я много и активно занимаюсь интермедиально­стью и трансмедиальностью в поэзии, в том числе как исследователь.) Но это не единственная значимая деталь. Начиная текст, я пыталась разобраться с загадкой собственных ощущений, и, пожалуй, такое целеполагание — постоянное стремление объяснить необъяснимое, проникнуть в суть очередной тайны — до сих пор мною движет при взаимодействии практически с любым текстом. Гонорара, естественно, никакого не было, а всех реакций на свои статьи вовек не упомнить. Забавно, кстати, что это была далеко не первая моя статья, и ранее Маша публиковала их все у себя на Фейсбуке (запрещенная в РФ социальная сеть; принадлежит компании Meta, признанной в РФ экстремистской организацией. — Прим. ред.). Потом, кажется, перестала: отпустила в свободное плавание.

Первая книга, о которой я написала, была «Совсем как человек» Андрея Чемоданова. Я решила о ней написать, потому что не могла перестать думать о стихотворении «Сердце». Совсем недавно его вспоминал Александр Переверзин, и, кажется, не у одной меня оно осталось в памяти на годы. Первый герой полноценной портретной статьи — Василий Нацентов. Так уже и не скажешь, почему. Вот так я все это помню: архив публикаций я веду выборочно, а количество их давно уже не считаю (их должно быть около ста — но это значит, что может быть как 93, так и 114).

Что касается журнальных публикаций, то моя страничка в «ЖЗ» начинается с материалов, вышедших в «Знамени», — хотя и до этого были публикации в печатных изданиях — так что это и зачтем за дебют. В конце осени 2021-го я написала рецензию на книгу Ирины Евсы «Хор несогласных», и она после нескольких саморедактур (я не хотела упасть в грязь лицом!) вышла в № 2 за 2022 год. Меня в этой книге интересовала как раз фигура хора, вариативность персонажей: хотелось понять, как условный лирический субъект расщепляется (или нет) и становится способным не изображать, а вживаться в разные роли. Потом я написала большую статью про способы расщепления субъектности в поэзии «на исторические темы», но это уже совсем другая история.

Вообще я считаю конец 2021 года началом своей серьезной литературно-критической деятельности, когда я наконец начала писать статьи, о которых не стыдно вспоминать. Особенно приятно, что первые плоды этого периода работы ознаменовались дебютными публикациями в «Знамени».