Об авторе | Алексей Викторович Илюшкин родился в Мурманске в 1978 году. Учился в ПТУ при судоверфи. Окончил Шуйский педагогический университет и Литературный институт им. Горького (ВЛК). Автор трех книг стихов. Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказ «Врозь» (№ 5 за 2023 год).

Алексей Илюшкин

Вторжение случайного

рассказ

Выигрыш в карты ему гарантируют исключительная память, быстрый счет и здоровые нервы. Он не верит в метафизику удачи, а всякий проигрыш объясняет неспособностью распорядиться предлагаемыми обстоятельствами.

Игра происходит раз в неделю, по пятницам. Игроков всегда шесть. Они одного с ним возраста, одного достатка и даже внешне схожи с ним: строгие губы, неторопливые жесты, прохладная улыбка. У них обязательное правило: во время игры, которая может продолжаться свыше десяти часов, не говорить про деньги и политику. Чаще всего они играют молча, лишь изредка произнося карточные термины. Иногда, если кто-то отлучается в уборную, они могут обсудить японские грибы для лечения печени, инъекции в живот, расщепляющие жир, или назвать имя доктора, который в последний раз был с кем-то из них особенно внимателен. Встреча проходит ночью — и это единственное нарушение режима, строгих медицинских рамок, в которые давно заключена жизнь каждого из них.

Он приезжает ровно в двадцать два часа. Парковочное пространство перед входом расчищено, и водитель останавливает машину возле самых дверей. Оставаясь незамеченным для глаз прохожих, он заходит в ресторан.

Вместе с управляющим он идет сквозь обеденный зал, где расслабленно переговариваются гости, и, миновав полутемный коридор, оказывается перед бархатной портьерой, предупредительно сдвинутой в сторону. Он входит в круглую комнату с игорным столом посередине. Пожав руки игрокам и сказав кависту имя коньячного дома, он занимает свое место. Девушка в бурой жилетке распечатывает колоду.

Оставаясь непроницаемым для партнеров по игре, он следит за любыми изменениями в их реакциях: частотой дыхания, потоотделением; он вслушивается в движения туфель под столом — и даже ковер толстого ворса не способен скрыть от него тревожные сомнения или ожидания успеха противника.

Карты сданы, он вскользь смотрит на них и уже понимает, какой будет его игра; еще через минуту он знает, чем закончится игра других. Все дальнейшее для него очевидно, предсказуемо, и все же он в игре, поскольку в любой игре может произойти внезапный, непрогнозируемый поворот, и самое приятное для него здесь — момент подчинения, укрощения случайного. Во многом ради него — вторжения случайного — он и приезжает по пятницам во флигель.

Прежде он играл чаще и в разных местах. Затем, когда государство подчинило себе азарт, создав игорные зоны, он на несколько лет оставил свою привычку, пока однажды не приехал в ресторан, который его партнер по картам открыл во флигеле купеческого особняка.

Ему приглянулся обеденный зал в кофейно-бежевых тонах, где к запаху озона примешивалась нота кухни — тонкая, едва уловимая, достаточная лишь для того, чтобы возбудить гастрономическое любопытство. Партнер проводил его по коридору в конец флигеля и, откинув портьеру, показал скрытую комнату, чья скругленная геометрия и сукно на столе снова напомнили ему о благородном времени, когда карты были необходимой частью жизни высшего общества.

Он увидел известное великодушие в том, что партнер, сидящий сейчас слева от него, не стал претендовать на всю усадьбу целиком, а ограничился одним флигелем, тогда как в главном здании усадьбы до сих пор находится редакция, и в анфиладе комнат, разделенных фанерными перегородками, люди уходящих профессий делают литературный журнал, невостребованные выпуски которого возвышаются стопками до потолка. И сегодня в большой зале с колоннами, где еще сохранились реплики римских статуй, а в углу темнеет рояль, к которому тридцать лет не прикасался ключ настройщика, расставлены стулья, и человек в коверкотовом пиджаке говорит в микрофон об умершем писателе, поминутно убирая со лба влажную седину.

Вечер заканчивается аплодисментами. Гости редакции выходят на улицу через кованые ворота, и только в отдаленной комнате особняка, там, где раньше была людская, а теперь кабинет главного редактора, задержались двое: мужчина в коверкотовом пиджаке и молодой рассказчик в свитере с нашитыми на локтях замшевыми овалами. Они пьют, не замечая, как быстро уходит мартов­ская ночь, и вот уже редактор сникает в кресле, а рассказчик некоторое время говорит сам с собой, пока не ощущает жажду. В бутылках нет ничего, чем можно сполоснуть горло, кулер пуст; рассказчик выходит из кабинета и, спустившись по мраморной лестнице в туалет, присасывается к крану и пьет, пьет холодную воду со вкусом трубы, обжигающую его перегретую спором гортань. Вернувшись в кабинет, он застает редактора безнадежно уснувшим, надевает куртку и, взяв со стола свежий выпуск журнала, уходит.

Разница температуры и запах весны подкашивают ноги рассказчика. Он хватается за воздух, нетвердо идет к кованым воротам, которые к этому часу оказываются заперты. Он смотрит на купеческий дом с колоннами, сереющими в предутреннем свете, на прямоугольные провалы окон, и понимает, что оказался в ловушке.

Ворота с заостренными наконечниками слишком высоки, чтобы можно было через них перелезть, и все же рассказчик прицеливается, хватается за чугунные прутья, забрасывает ногу, и та неизбежно соскальзывает с мокрого металла. Он думает вернуться в редакцию, лечь хоть на шатком паркете, застланном утоптанной ковровой дорожкой, и заснуть. Не отрывая рук от ограды, по-обезьяньи повиснув на ней, рассказчик оглядывается назад и вспоминает, что дверь в особняк — на магнитном замке, и, когда он выходил, она слиплась за ним до утра. Позвони он сейчас в домофон, никто не откроет: ни пожилой сторож, переодевшийся ко сну, когда разошлись гости, ни тем более редактор, лежащий на втором этаже, в конце коридора, налево.

Необходимость выйти за пределы усадьбы возвращают рассказчику наблюдательность и силы. Он разжимает руки, ставит ногу на землю и только теперь ощущает, что его влажная голова — непокрыта. Придерживая свернутый журнал подмышкой, он достает из кармана шапку, надевает ее и замечает в стороне от себя дверь во флигель. Рассказчик уверен, что дверь будет закрыта, заперта с той стороны, что она используется как технический вход, и она так и выглядит: глухая, черная, стальная; перед дверью нет даже приступка, она находится непривычно выше земли; наверняка прежде здесь были две или три ступени, а сейчас нет ничего, только голая дверь, но что-то влечет его к ней. Подойдя вплотную, он нажимает на ручку, тянет дверь на себя, она легко открывается, и рассказчик оказывается в круглой комнате с ломберным столом.

Холодный воздух обдает лица игроков и ломает логику его безупречной игры в самый момент хода.

Он замирает, как преследуемое животное.

Вошедший через дверь, которая всегда была заперта и даже не воспринималась им как дверь, а, скорей, как часть декора, вошедший через несуществующую дверь — в куртке на синтепоне и шапке на бровях — кажется ему инородным, вставным и вместе с тем — опасным. К нему возвращается чувство — давно вытесненное и, как ему казалось, надежно запертое в прошлом, — к нему возвращается ужас.

Его зрачки уставлены в лукавую символику карт, на гротескные лица короля и валета, а все внимание сосредоточено на обуви вошедшего: прорезиненных ботинках с истончившимися от долгой носки шнурками. На мысах блестит уличная влага; одна из капель соскальзывает на ковер и застревает в высоком ворсе.

«Девяносто три» — щелкает в его голове. И это не ставка, не количество очков, а год. Он вспоминает тысяча девятьсот девяносто третий год и видит себя другим, еще молодым, и рядом с собой — своего младшего брата. «Карандашная республика» — так тогда называли они себя за невысокий рост. Оба в расстегнутых кожаных куртках, пружинистые и резкие, как собаки, они вышли из черной машины, эффектно хлопнув дверями, перед офисом должника. Брат остался перетереть с охраной, а он взбежал на второй этаж и, миновав приемную с тонкой шатенкой за компьютером, вошел в кабинет.

Увидев его, должник — в белой рубашке на запонках и сером атласном галстуке — сразу померк, а следом метнулся в боковую дверь, ведущую в туалет. Он настиг его и сдвоенным ударом уронил на пол.

Он работал без слов и эмоций, на одних рефлексах, безошибочно обнаруживая кроссовками самые болезненные точки на теле должника. Затем сел сверху, прижав квадратными коленями его раскинутые руки, и продолжил работать уже кулаками.

Устав, он поднялся на ноги, отошел к стене и опустился в кресло для посетителя. Он посмотрел на свои разбитые кисти и пожалел, что не обмотал их эластичным бинтом.

Должник вернулся в сознание и медленно, как раненый варан, пополз к двери в туалет, оставляя за собой красные мазки на белом ковре. Ему пришлось встать с кресла, перевернуть того на спину и продолжить работать.

Ночью они с братом загрузили тело в багажник и отвезли на Пресню, на кладбище, подселив в могилу к известному артисту. Умывая лиловые руки из шланга у бытовки смотрителя, он сказал брату, что офис — вместе с охраной, тонкой шатенкой и компьютером — теперь принадлежит им. И только одно его огорчало — испорченный ковер. На что его брат — погибнувший месяцем позже — сказал: «Не беда! Ковер мы ототрем перекисью водорода. И будет как новый»...

Он смотрит на прорезиненные ботинки с истончившимися от долгой носки шнурками, с которых стекает мартовская вода и, не выпуская карт из рук, поднимает глаза на сверток в руке вошедшего, направленный ему прямо в лицо. Он вглядывается в черноту, спрятанную внутри свертка, и не может ее расшифровать.

Он слышит, как тикает стрелка на левом запястье: до сих пор безупречный швейцарский ход дает ощутимый сбой, экстрасистолию.

Чернота становится невыносимой.

«Помогите мне выйти отсюда», — наконец говорит вошедший, перехватывая сверток в другую руку, и он чувствует, как что-то лопается в сердечной мышце.

Крупье отлипает от стены и открывает дверь в обеденный зал. Рассказчик проходит мимо него, едва не задев локтем, и теряется между столов с запрокинутыми на них стульями.

Крупье возвращается к столу, встает на точку; игра продолжается, но он не следит за ней. Он ходит невпопад, чем вызывает сдержанное удивление партнеров. Он проигрывает партию, которая гарантированно была его, залпом выпивает коньяк и прощается кивком.

Он не спешит сразу в машину, а заходит в туалет, запирается в кабинке и некоторое время стоит, потупившись; затем моет руки мылом с удушливым запахом можжевельника, стараясь не смотреть на себя в отражении. Насухо вытерев руки, он бросает полотенце в плетеную корзину — оно повисает на ее краю — и выходит.

В гардеробной ему подают пальто; на улице его уже ждет машина, дверь предусмотрительно открыта. Он садится в салон, прикрывает глаза. Водитель медлит, ждет команды, другого адреса, — он молчит. Водитель воспринимает его молчание как желание ехать домой, и тяжелая машина поворачивает на полупустое Садовое.

Он убавляет кондиционер на два градуса, достает из бокса бутылку воды слабой газации, проворачивает крышку и ощущает дискомфорт в левой руке. Он ерзает, он ищет другую позу, рассчитывая тем самым переиграть боль, которая становится ощутимой и неотвязной. Возникнув глубоко за грудиной, боль обвивает плечо и плющом ползет по предплечью. Запястье немеет, бутылка проваливается сквозь пальцы вниз, и он слышит, как вода течет ему под ноги. Он хочет сказать водителю «стой», он видит в зеркале глаза, сосредоточенные на широкой ленте дороги, но язык не подчиняется ему. Язык неподвижной, чужеродной массой заполняет высохший рот, и вслед за языком он понимает, что все его тело — то одно, что по-настоящему принадлежало только ему — вдруг стало арендованным, все это время лгавшим ему, притворяясь послушным и своим.

Он слабеет от острого чувства измены: шея подламывается, подбородок стукает в грудь. Скосив вправо глаза, он смотрит в окно на пробуждающиеся улицы города, который собирается жить без него, и чувствует одну глухую досаду, что это происходит с ним не потом, а сейчас, и самое нелепое, что происходит это без каких-либо объяснимых причин.