Об авторе | Катя Капович — постоянный автор «Знамени». Предыдущая прозаическая публикация в журнале — рассказ «Черный пояс» (№ 1 за 2022 год).

Катя Капович

Случай в Балабановке

рассказ

Отец где-то вычитал, что, если в море ребенка оставить одного на глубине, то он автоматически поплывет. Мне было шесть лет, мы отдыхали в Коктебеле: я, мама и отец. Я ходила купаться с отцом, а не с мамой, которая плавала вдоль берега, держа голову высоко, чтобы не испортить укладку. С отцом было весело купаться. Крепко сцепив пальцы рук под водой так, чтобы я могла на них встать, он с силой подбрасывал меня вверх, и я, вереща от восторга, летела в волну. Еще мы вместе плавали к буйку. Он плыл, а я, держась за его шею, плыла рядом. «Не дави!» — говорил отец, если я слишком сильно повисала на нем. Однажды мы, как обычно, доплыли до буйка, а дальше произошло нечто забавное: папа нырнул и исчез. Я осталась одна, если не считать качающегося рядом на металлическом канате круглого, покрытого тиной железного соседа. Какое-то время я бултыхалась, держась за него, и все ждала, чтобы папа вынырнул и отвез меня назад на берег. Он вынырнул в десяти метрах от меня, уже ближе к берегу, помахал рукой и сказал: «Плыви ко мне!» Я послушно поплыла. Мне было не страшно, наоборот, мне было хорошо, и я не понимала, почему мама мечется по пляжу и кричит папе, чтобы он меня не оставлял. Он ей ответил, что со мной все будет в порядке. Когда я до него добралась, он снова нырнул, но на этот раз я не удивилась, уже догадываясь, в чем заключалась игра, и просто поплыла дальше. Я приплыла к берегу, чувствуя себя всемогущей. С этого все началось. В следующем году отец показал мне, как плавать кролем, как наклонять голову, как вдыхать и выдыхать вбок. Я ходила купаться сама — мама только просила, чтобы я не заплывала далеко, и я старалась ее не волновать. Потом я научилась плавать с маской и трубкой, и мне открылся новый поразительный мир. Казавшаяся раньше пустой вода впустила меня в свое царство. В нем камни были цветнее, чем на земле, в нем тело было невесомо, и, если я замирала, рыбы подплывали так близко, что их можно было коснуться рукой. Я расставалась с морем неохотно, оно мне снилось осенью и зимой. Весна пролетала быстро, она была сплошным ожиданием скорого счастья. И вот наконец приходило лето, начинались каникулы. Июнь я проводила у бабушки и деда, который водил меня купаться в бассейн железнодорожников. В июле родители брали отпуск, и мы отправлялись в путешествие. Чаще всего мы ездили в Крым или на Кавказ, а потом начали ездить в Одессу. В Одессе двое маминых двоюродных братьев купили частный двухсемейный дом. Он находился на десятой станции Фонтана и был очень живописным. Вокруг дома был старый сад с вишневыми деревьями и увитой виноградом беседкой. В этом доме и дворе с утра до вечера стоял веселый гомон, какой стоит в счастливых домах со множеством детей. Мы ездили в Одессу пять лет подряд, это было близко и удобно — от Кишинева два часа на поезде. Я играла с другими детьми в саду, гоняла с ними по улице на велосипеде и, конечно, мы всей гурьбой ходили на пляж. Потом все это неожиданно кончилось. Что-то разладилось в нашей семье, и родители больше не ездили в отпуск вместе. Это ускорило мое взросление, из жизнерадостного ребенка я превратилась в застенчивого подростка, и у веселой одесской родни мне стало неуютно.

После восьмого класса мама взяла мне путевку в пансионат у моря. Этот пансионат посреди украинской степи арендовала у местного рыбацкого поселка Молдавская академия наук. Пансионат славился тем, что находился далеко от других курортов и вообще от мест цивилизации. Деревянные домики, уличные кабинки с душем, умывальники с вялой струей воды, на отшибе туалетные кабинки, избушка медпункта. В единственном каменном здании пансионата помещались большая столовая и две общественно-полезные комнаты: комната с двумя столами для пинг-понга и комната-библиотека, где по вечерам отдыхаю­щие читали книги или смотрели телевизор. Пансионат со всех сторон огораживала невысокая металлическая сетка, за ней с одной стороны лежала степь, с другой — кукурузные и пшеничные поля. Через степь бежала тропинка и вела в рыбачий поселок под названием Балабановка. Мама отпустила меня в пансионат под надзором своей сотрудницы Маргариты Львовны, одинокой образованной женщины-библиотекаря, у которой было четверо дочерей. Все девочки были младше меня, и Маргарита Львовна, занимаясь ими, предоставляла мне полную свободу. Пристань была очень непримечательной, в виде длинной деревянной гати, рядом с которой на песке лежали перевернутые лодки. Имелся и катер. На нем рыбаки уходили в море, когда пансионат еще спал. Катер возвращался в полдень, рыбаки прямо на борту разбирали улов, что-то выбрасывали в море, а то, что оставалось, укладывали в ящики. К тому времени, когда отдыхающие появлялись на пляже, рыбаки уже сворачивались, развешивали сети на высоких кольях, загружали ящики с рыбой в грузовик, иногда даря нам мелкую рыбешку, которую можно было нанизать на леску и вялить на солнце. Я этим заниматься не любила, мне было достаточно того, что я у моря. Первые соприкосновения с природой были болезненными, вечером все мазали сметаной плечи и лица и ходили, похожие на привидения, между медпунктом и столовой. В медпункте брали анальгин, в столовой — чай, чтобы запить лекарство. Потом краснота сходила, появлялся золотистый загар.

Однажды я лежала на пляже и читала «Хаджи Мурата». Мои подруги ушли обедать, а мне в тот день почему-то не хотелось есть. У меня с собой в сумке было большое зеленое яблоко и, читая, я нашарила его. На меня сверху упала тень. Я подняла голову и увидела мальчика. На нем была голубая вылинявшая рубашка, брюки были подкатаны до колен, в одной руке он держал сандалии, в другой рюкзак. Он присел рядом на корточки и спросил, что я читаю. У него было хорошее лицо, светлые глаза и абсолютно выгоревшие цвета соломы волосы. Он смотрел на меня дружелюбно. Я ответила, что читаю повесть Толстого, он кивнул и по-свойски спросил:

— Хочешь пойти порыбачить?

— Не могу. Жду наших, они ушли обедать, — ответила я.

— Я там буду сидеть, в бухте, где из моря торчит скала. Если захочешь, подходи. Там хорошо клюет, и еще там есть мидии.

— Ладно, — ответила я.

Он еще раз кивнул, поднялся и побрел по песку.

«Наверное, он принял меня за какую-нибудь знакомую», — подумала я и снова уткнулась в книгу.

Через пару дней Маргарита Львовна отправила меня в поселок за парным молоком. Она мне дала трехлитровую банку и сказала, в какой дом идти.

— Хозяйку зовут Люба, она живет с внуком. Мы у Любы в прошлом году брали молоко, у нее оно всегда свежее, — добавила она и протянула мне десять рублей бумажкой.

Я нашла дом, поднялась по ступенькам и постучала. Дверь открылась, и я увидела на пороге того самого мальчика, который звал меня рыбачить. Я онемело показала ему на банку.

— Ты за молоком? — спросил он.

— Да.

— Ты заходи, бабуля как раз доит. Давай банку, я сейчас принесу.

Он взял банку и ушел с ней на задний двор. Я осталась одна. В комнате пахло солнцем, пылью и лавандой, пучки которой висели на нитках под потолком. Стены завешивали деревенские самотканые коврики, деревянный пол был голым. На столе лежало чистое полотенце, на нем кувшин с водой и два стакана, перевернутые и поставленные один на другой. В углу на тумбочке из-под тюлевой накидки выглядывал радиоприемник, у стены стояла кушетка, застеленная зеленым одеялом. Из этой комнаты в другую вела дверь — видимо, в еще одну комнату, может быть, спальню. Я туда зайти не решилась. Я села за стол и принялась ждать. Из-под стола вышла серая кошка, поздоровалась со мной на своем кошачьем языке, потерлась о ногу и проследовала в кухню, подняв хвост флажком. У меня было странное впечатление, что я все это видела где-то: и этот саманный дом, и коврики, и серую кошку. Мальчик вернулся, за ним следом шла статная пожилая женщина лет шестидесяти. У нее было ясное с правильными чертами лицо, густые, еще не очень седые волосы были заплетены в косу и уложены на голове в корону. Она отдала мне банку с молоком, и я положила на стол скомканные десять рублей.

— Бабуля, это тебе! — сказал мальчик и отдал ей деньги.

Она развернула бумажку.

— Что так много-то? Молоко стоит пять рублей. Сейчас найду пять рубликов, — певуче сказала она.

Я попросила ее не беспокоиться о сдаче, ведь я наверняка приду еще раз. Она в ответ поклонилась, и мне стало неловко. Зачем она мне кланяется? Мне захотелось побыстрее уйти. Я направилась двери.

— Постой, детка! — остановила она меня. — Как ты молоко без крышки понесешь, ведь расплещешь половину?

Она обернулась к мальчику.

— Алеша, принеси мне крышечку!

Итак, его звали Алешей. Он пошел меня провожать до пансионата, и по дороге мы разговорились. Мы с ним были ровесниками, он тоже закончил восьмой класс. Алеша жил с бабулей. Помимо бабули, у него в поселке была родня. Были две бабулины старшие сестры — Зина и Аня. Когда Алеша появился на свет, они долго не хотели его признавать. С годами они притерпелись. Особенно когда Алеша вырос и стал им помогать по хозяйству. Он рано научился у поселковых мужиков выполнять всякую работу. Умел подлатать крышу, починить забор.

Я спросила, где его родители. Он замялся, почесал макушку.

— Отца я никогда не знал, а мама давно уехала в Москву, когда мне было семь лет. Там у нее была знакомая, она обещала помочь с работой. Мама сказала, что, как устроится, возьмет меня к себе. С тех пор и не видели ее.

Мне все это было странно.

— И ни разу не написала? — спросила я.

— Не-а.

— Ты, наверное, по ней скучаешь?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Наверное.

Мы дошли до входа в пансионат и остановились. Мимо нас проходили люди, говорили о погоде.

— У меня еще дела, — сказал Алеша и протянул мне руку.

Я ее пожала. Его ладонь была твердой. Он повернулся и пошел по тропинке. Он шел и пинал камешек. Я тоже пошла к себе и вдруг услышала:

— А давай дружить?

Мы с Алешей встречались у них дома и шли к пристани, где имелся единственный пологий спуск к пляжу. В остальных местах берег был крутым: трехметровая стена из песчаника и красной глины. Каким-то чудом в ней росли кусты и даже небольшие деревца. Эта стена была с выступами и в некоторых местах нависала прямо над морем. Мы шли от пристани по узкой полоске песка, а то и просто шлепали по воде. Я несла в кульке взятые в столовой сваренные вкрутую яйца, хлеб, сыр и термос со сладким чаем. У Алеши в рюкзаке лежали помидоры под названием «бычье сердце», несколько бабулиных голубцов и фрукты. Мы приходили в бухту, стелили подстилку и бежали купаться. В бухте не было спасателей на деревянной вышке, какие сидели на общем пляже. Было много моря и неба. После плавания, которое могло продлиться с час, мы ложились, прижавшись друг к дружке, на подстилку и обсыхали. Потом мы ели, разложив на полотенце наши дары и передавая друг другу чашку от термоса, в которой дымился сладкий чай. Убрав остатки пищи в сумку, мы перетаскивали подстилку прямо под береговую стену, в тень, и смотрели на волны, на проходящие вдали пароходы и на торчащую из воды желтую скалу. Тень от нее медленно передвигалась по мысленно описанному кругу, давая нам представление о времени. Где-то в три часа дня Алеша вставал, доставал из рюкзака донку с грузилом, которым был обычный обкрученный резинкой голыш, крючки, банку с червями. Он складывал все это в полиэтиленовый пакет и вкладывал в него такой же второй пакет для рыбы.

— Я вернусь через час, — говорил он и, помахав рукой, шел в воду. Он плыл к камню, держа руку с донкой и пакетом над водой. Мне нравилось смотреть, как он плывет, как вскарабкивается на камень. Через час он возвращался с уловом, с десятком смарид и с несколькими карасями. Он чистил рыбу, выбрасывая потроха в прибрежную воду. Тут же налетали чайки и заглатывали все. Вечером бабуля, как могла, очищала рыбу от костей и варила из нее уху. Уха была наваристой: с перловкой, картошкой, репчатым луком и мелконарезанными помидорами. Когда ухи получалось много, она звала на ужин сестер. Мы с Алешей к их приходу старались куда-нибудь уйти. Во-первых, всегда можно было просто прогуляться к морю. Но иногда хотелось отдохнуть, и мы с ним выходили на заднее крыльцо, усаживались на перила и наблюдали сцену появления бабулиных сестер. Они приходили, чопорные, молчаливые, в одинаковых серых платьях и мужских ботинках на больших ногах. Бабуля выдвигала стулья, и они садились за стол с таким видом, как будто делали одолжение. Кино продолжалось. Бабуля приносила супницу, тарелки, полотняные салфетки и поварешкой разливала по тарелкам уху. Ее сестры брали ложки, обтирали их салфетками, хотя ложки, как и все остальные кухонные принадлежности, бабуля содержала в идеальной чистоте.

Дни медленно катились, но вот уже и август был на середине. В доме было жарко, и мы с Алешей большую часть времени проводили в бухте, где было прохладней из-за ветра с моря и из-за тени, которую давала береговая стена. Алеша научил меня, нырнув и цепляясь одной рукой за водоросли, другой отрезать перочинным ножом от высокой, торчащей из воды скалы лиловые ракушки мидий. Уже по дороге в бухту мы собирали хворост и обломки досок, и Алеша ловко пек мидии на плоских камнях, разведя под ними огонь. Те мидии, которые раскрывались, можно было есть, а нераскрывшиеся Алеша выбрасывал. В шесть часов, когда начинался прилив, мы шли домой. Иногда мы держались за руки, и тогда дорога казалась короче, а хотелось, чтобы она была длиннее, чтобы вообще никогда не кончалась. Остановившись у кукурузного поля, мы срывали и отчищали от початочных листьев и липких желтых волос золотые конусы, варили их потом дома в большой кастрюле и ели, обильно посыпав крупной серой солью. Кукуруза была жестковатой, но вкусной и сытной. Бабуля садилась с нами за стол, пила чай, макая в него бисквитное печенье. От кукурузы она отказывалась. «Кормовая ведь. Зубы обломаешь!» — объясняла она свой отказ. Она включала радио, которое у нее стояло на музыкальном канале. По нему транслировали старые вальсы. Бабуля подначивала нас с Алешей, чтобы мы потанцевали. Я не умела танцевать и отказывалась. Тогда она брала Алешу за руку, и они, умело огибая стол, вальсировали. Тусклая лампа покачивалась под потолком, кошка выходила из кухни и, вспрыгнув на тахту, садилась рядом со мной в позе сфинкса. Мы с кошкой в четыре глаза следили за странной парой. А они кружили и кружили, и мне казалось, что комната становится больше и потолок выше. По наступлению темноты я прощалась и шла ночевать в пансионат. Обычно к тому времени, когда я входила в домик, мои уже спали. Девочки спали, разбросавшись во сне, спала Маргарита Львовна. Не включая свет, я забиралась по лесенке на верхнюю полку двухэтажной кровати и, едва положив голову на подушку, погружалась в сон.

Приходило утро, я брала в столовой сухим пайком еду и шла в поселок к своим друзьям. Однажды мы все втроем сидели на переднем крыльце, бабуля вязала Алеше на зиму шерстяной свитер, мы с Алешей смотрели на пшеничное поле. С моря дул ветер, наклонял пшеницу, и по ней пробегали золотые волны.

— Дождь будет, вона какие тучи! — прозаично сказала бабуля.

Какое-то время было только слышно цоканье спиц.

— Пройдет стороной! — ответил Алеша, потягиваясь и собираясь встать.

Вдали на дороге появилась машина. Она ехала быстро, оставляя за собой столб пыли. Бабуля прищурилась:

— Вроде, не из наших. Глянь, Алеша!

— Не тутошняя, — подтвердил он.

— Значит, в ваш пансионат кто-то едет! — сказала бабуля, поглядев на меня.

Мы какое-то время втроем смотрели на машину, ожидая, что она свернет в сторону пансионата. Машина не свернула на развилке и продолжала катить вдоль домов по направлению к нам. Она приблизилась, и стало видно мужчину за рулем и рядом с ним женщину. У женщины были длинные светлые волосы, глаза заслоняли большие черные очки. Наконец машина, фыркнув, остановилась. Женщина вышла, сняла очки и помахала нам рукой. Она была невысокой, ладной, на ней было голубое платье с узором из больших желтых цветов, на шее белела шелковая косынка, какие тогда носили как украшение и, если надо было, свертывали и оборачивали вокруг головы. Бабуля рядом со мной радостно вскрикнула: «Варя!» Она отложила вязанье и, выбежав на дорогу, припала к женщине. Я вопросительно взглянула на Алешу.

— Ваша родственница?

— Мать, — ответил он, и тоже встал, и пошел к машине.

Пока он шел, из второй двери вышел мужчина в белой рубашке, светлом пиджаке и полосатых брюках. Он остановился в стороне и закурил сигарету. Алеша поздоровался с ним и подошел к матери. Она улыбнулась, поцеловала его в щеку и, отступив на пару шагов, воскликнула: «Ну, ты и вымахал!» Голос у нее был мелодичным, как у бабули, но только выше тембром, и она говорила с нарочитым московским акцентом. Бабуля заметалась между гостями. Она уже знакомилась с дочкиным спутником, жала ему руки, благодарила за что-то, снова бросалась к дочери, говорила ей: «Где у тебя вещи, я их возьму! И пойдем, пойдем в дом!» Дочь только улыбалась: «Мама, да ты не суетись, прошу! Мы совсем ненадолго, мы проездом!» Бабуля как будто ничего не слышала: она оглаживала дочь, вела ее к дому и повторяла, что места всем хватит.

— Я пойду ночевать к сестрам и Алешку с собой возьму! А сейчас пообедаем вместе! Алеша, голубчик, поставь уху на плиту, — говорила она и, заглядывая в глаза дочери, спрашивала: «Ты ведь любишь мою уху?»

Было жалко на нее смотреть. Чувствуя, что я здесь лишняя, я подошла к Алеше.

— Я пойду!

— Хорошо!

— Ты рад маме? — спросила я.

Он ничего не ответил, продолжая напряженно смотреть на мать.

Я направилась в пансионат, отыскала своих. Маргарита Львовна и девчонки только недавно пришли с пляжа, они развешивали купальники на веревках за нашим домиком. Мы вместе пошли обедать. В столовой стоял гул, люди набирали в тарелки еду, ставили тарелки на подносы. Мы отстояли очередь и сели за стол. Каким же невкусными были щи из свинины с кислой капустой по сравнению с бабулиными наваристыми супами! На второе были макароны по-флотски, где макарон было много, а мяса мало. Но мне и не хотелось есть, я все думала о бабуле, об Алеше. Мне хотелось быть с ними там, в их саманном доме, пахнущем лавандой. После обеда я взяла купальник, полотенце, вышла за ворота пансионата и пошла по знакомой тропинке, ведущей к поселку. Где-то на четверти пути я остановилась. Идти или не идти? Я дошла до участка с кукурузой и села на обочине передохнуть. Потом я снова шла и снова останавливалась, одолеваемая странной робостью. Отчего я робела, я не знала. Небо оставалось хмурым, и, нет-нет, какие-то редкие капли падали на лицо, на руки. Я ходила по тропинке взад и вперед, всматривалась вдаль, в домики вдоль дороги и не пошла к Алеше и бабуле, а пошла к морю. На пляже никого не было, даже спасателей. Я заплыла совсем недалеко и уже хотела повернуть к берегу, как сильное холодное течение ухватило меня и повлекло за собой в глубину. Я стала с ним сражаться, но оно оказалось более могучим. Оно переворачивало меня, тянуло вниз. Пару раз мне удалось ускользнуть от него к поверхности, глотнуть воздух, и снова оно обхватывало меня, как огромный спрут, и волокло на дно. Я уже готова была согласиться с течением, я крепко зажмурилась, чтобы не видеть собственной смерти, и в этот самый момент оно меня отпустило. Выбравшись на берег, я легла на песок и мысленно поблагодарила папу за уроки плаванья. И еще я шепотом попросила прощения у мамы за то, что я неслух, ведь она, собирая меня в дорогу, просила никогда не лезть в воду, когда рядом никого нет.

Дождь все-таки пошел. Он разбудил нас утром. Он стучал в крышу и в стены домика. Наша одежда, пока мы с девочками бежали в столовую, а потом из столовой, вымокла. Мы переоделись в сухое. Маргарита Львовна открыла книгу, а мы стали играть в дурака. Время от времени девочки хитровато поглядывали на меня, наконец самая старшая четырнадцатилетняя Наташа спросила:

— У тебя с ним любовь?

Я удивленно подняла брови.

— С кем?

— С этим Алешей. Мы тебя с ним видели! Мы подошли к берегу, и посмотрели вниз, и увидели, как вы обнимались на пляже.

Я ответила, что они фантазерки и что мы с Алешей вовсе не обнимались.

— Но ведь ты с ним гуляешь! — возразила Наташа.

Я пожала плечами и объяснила, что мы «гуляем» не в том смысле, в котором они думают, а просто гуляем, потому что мы друзья. И я рассказала им про бабулю, про танцы, про бабулиных важных сестер, про то, как вчера приехала Алешина мама. Маргарита Львовна спросила:

— Любину дочь Варей зовут?

— Да.

— И как она тебе?

Я пожала плечами и ответила, что красивая женщина. Маргарита Львовна покачала головой:

— Как она могла оставить сына — убей, не понимаю!

После обеда дождь утих. Снаружи стало очень светло. Я собралась и весело зашагала по знакомой тропинке в поселок. Грязь прилипала к подошвам моих сандалий, но мне все было нипочем. Пели птицы, стрекотали кузнечики и сверч­ки, несколько раз мне дорогу перебегали ящерицы. Я дошла до их дома, поискала глазами вчерашнюю машину. Машины на дороге не было. Я постучала в дверь, но мне никто не открыл. Я прошла по двор и нашла бабулю там. Она сидела на низкой скамейке рядом с коровой, кормила ее травой и что-то ласково ей говорила. Я поздоровалась.

— Здравствуй, детка, — ответила бабуля.

— А где Алеша? — спросила я.

— Алешу мама забрала с собой. Вчера еще уехали, даже на ночь не остались. Ну, пойдем в дом, чаю попьем.

Она, кряхтя, поднялась и пошла по двору медленной походкой пожилой женщины, ее плечи были опущены. Никогда раньше я не видела ее такой. Мы пили чай, и она говорила об Алеше. Что, наверное, все к лучшему, что в Москве ему будет веселее, найдет что делать. Закончит там школу, пойдет учиться в институт. Она говорила, как будто уговаривала жизнь, чтобы та исполнила ее желания. Мы сидели долго, незаметно стемнело. Мы поужинали хлебом с домашним творогом, который посыпали сахаром. Творог был сладким и вкусным. На пороге раздались тяжелые шаги.

— Это сестры! — уверенно сказала бабуля.

Она была права: вошли сестры, их большие ботинки скрипели. Комната сразу стала тесной. Бабуля показала им, чтобы присаживались. Они молча сели.

— Увезла, значит, — сказала Зина.

— Ну, увезла, — ответила бабуля.

Зина покачала головой.

— Зачем отпустила-то? Теперь не видать тебе твоего Алешку!

Бабуля улыбнулась.

— Всё, что ни делается, к добру! — тихо сказала она.

После этого она повторила всё, что говорила мне. Что Алеше в городе будет лучше, и это главное.

Зина была беспощадна.

— А тебя, значит, и не позвали! Баба с возу — кобыле легче. Дочь называется!

Вторая бабулина сестра Аня, глуховатая и, как мне показалось, немного более милосердная, чем Зина, которая слушала их разговор, приставив ладонь к уху, утерла слезу. Увидев это, бабуля поднялась, пошла в кухню и вернулась оттуда с бутылкой, в которой плескалась мутно-белая жидкость. Она достала из тумбочки четыре стопки.

— Да что ж вы меня хороните! Давайте вот выпьем за то, чтобы на земле был мир и чтобы дети были счастливее нас, — сказала она и, отвинтив на бутылке крышечку, налила всем, и мне тоже. Она принесла на блюде свежие огурцы и пакет с бисквитным печеньем.

Зина посмотрела на бутылку.

— Это что?

— Самогон, — ответила бабуля и подала мне стопку.

Я до этого никогда не пила ничего крепкого. Иногда по праздникам папа делал мне смесь из вина и сока. Я выпила совсем немного самогона, и у меня стало тепло внутри, и жалко всех, кто жил на Земле. Мне было жалко бабулю, ее чопорных и, по сути, таких несчастных сестер. Мне было жалко одинокую мужественную Маргариту Львовну и ее девочек, которые росли без отца. Еще мне было жалко моих родителей, которые зачем-то в тот год вздумали разводиться.

Бабулины сестры стали собираться домой, и она их не удерживала. Мне тоже пора было идти в пансионат. Я представила себе, что она останется одна в пустом доме.

— А давайте я посуду помою! — предложила я бабуле.

Бабуля, провожая сестер взглядом, отмахнулась.

— Алеша помоет! — сказала она и вдруг все вспомнила, и лицо ее сморщилось, став похожим на печеное яблоко.

Я поцеловала ее в щеку и встала рядом с ней на пороге. Не знаю, сколько мы так стояли. Степь гудела голосами вечерних птиц, сверчков, жуков. Бабуля уже взяла себя в руки, распрямила спину, ее глаза снова смотрели ясно.

— Ты иди, детка, поздно, — начала она и остановилась.

От развилки по дороге ехала машина, свет ее фар пробивал мягкую темноту. Она приблизилась, и стало видно, что это грузовик. Он остановился на обочине у кукурузного поля, фары погасли, из кабины вышел мужчина и, не доходя десяти метров до нас, остановился. На нем был рабочий комбинезон и кепка.

— Добрый вечер! Это Балабановка? — спросил он.

— Добрый вечер, Балабановка, — ответила бабуля.

— Дом семнадцать?

— Да.

Мужчина снял кепку, утер тыльной стороной ладони лоб, снова надел кепку.

— А вы кто будете? Не Люба случайно?

— Она самая.

— Вот вашего пацана привез. Нашел под Одессой. Он мне сказал, что его увезли из дома чужие люди, а он возьми и сбеги от них на бензозаправке. Всю дорогу мне про вас рассказывал. Алексеем звать. Вашний?

— Да, нашний, нашний! Где он? — взволнованно воскликнула бабуля и поспешила на дорогу.

— Спит, сейчас его разбужу! — сказал мужчина и, подойдя к машине, открыл правую дверь. — Вставай, герой, приехали!

И тут я увидела Алешу. Взлохмаченный, похудевший, он спрыгнул на землю, бросился к бабуле и обхватил ее руками. Они долго так стояли, прижавшись друг к другу. Я смотрела на них, и, ей-богу, мне казалось, что они не стоят на пыльной дороге, а кружатся в небе и что музыка играет красиво-красиво.

* * *

Этим летом на Кейп-Коде в доме у Миши и Наташи Чернецких мы сидели на террасе и пили вино. Дети играли в саду, до нас долетали их звонкие голоса, какие у детей бывают только летом, когда в мире все тихо и беззаботно. Разговор коснулся интересной темы: стали вспоминать, кто и при каких обстоятельствах тонул и что при этом испытывал. Оказалось, что из присутствующих — а нас было восемь человек — почти все прошли через это. Кто-то тонул в детстве, кто-то уже во взрослом возрасте, и у всех остались очень яркие воспоминания. У некоторых перед глазами успела прокрутиться вся жизнь, другие видели потусторонний мир. Истории были до того захватывающими, что я даже позавидовала. Я тонула скучно, и мне было нечего рассказать. Зато я вспомнила про Алешу и бабулю, про лето в Балабановке.