НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

В попытке стать равным Богу

Геннадий Каневский. Нечетная сторона. — Электронная книга.

Сэмюэл Кольридж определял поэзию исключительно через ее эстетический аспект, как «лучшие слова в лучшем порядке», несправедливо отказывая ей в совершенно оправданных претензиях на нечто большее (то есть не учитывая контекст поэзии и прежде всего ее психическую составляющую — как при создании того или иного текста, так и поглощении его алчущим читателем). Точнее было бы сказать, что поэ­зия — нужные слова в нужном порядке, способные так воздействовать на условного (как писал Геннадий Каневский, «кто сочинил тебя — уже над тобой не властен») адресата, чтобы вызвать у него определенные переживания, а в ряде случаев — даже как бы образовать зазор в том, что лежит за гранью объективной реальности (сдвинуть точку сборки, по Кастанеде). Что, в свою очередь, связывает поэзию с религиозной (в понимании Уильяма Джеймса) практикой (на это указывает и ее происхождение как сакрального языка для общения с богами).

Исходя из этого, сугубо эстетический аспект (особенно в обывательском и консервативном понимании, когда к прекрасному как к предмету эстетики относят то, что им, по определению, не является — тот же китч) перестает быть определяющим в пользу тех, которые работают на наиболее аутентичную фиксацию внутреннего опыта поэта и, соответственно, его транзакцию, что на письме, в частности, реализуется в отсутствии знаков препинания и заглавных букв, нарушении классической просодии (допустим, сбивке ритма — как дыхания), в появлении семантических лакун, а то и вовсе неувязок и т.п., как, например, в стихах Геннадия Каневского, для которого (и кажется, даже помимо его воли) поэзия существует только в ее архаичном, то есть сакрально-религиозном, смысле — как молитва, медитация, message в запределье. Как попытка, если брать последнюю его книгу «Нечетная сторона», стать равным Богу.

Развивая Александра Исаевича («В круге первом»), Иосиф Александрович писал: «Только размер потери и делает смертного равным Богу». И Каневский движется в этом же направлении (вообще складывается впечатление, что «Нечетная сторона» — это книга потерь):

я по инерции набираю твое имя,

набираю твой адрес,

пишу «построить маршрут».

долго скрипят латунные шестерни,

поворачиваются костяные шпыньки, открываются клапаны,

и на серебряной табличке медными литерами

возникает надпись на древлепольском,

расшифровываемая мною с трудом примерно так:

«утренний дилижанс нерегулярным рейсом,

обязательны два пакетика протоплазмы,

медленные клятвы из лучшего твида,

полное сердце репейника и сорок,

десять крапивных рубах, пять пар башмаков железных,

дырчатые очки от встречного света,

кто говорит? — это новый путеводитель,

сколько платить? — ассигнации за обшлагами,

и не спеши, ведь этот путь навсегда».

Или:

панельный, наспех выстроенный дом

напротив — оседает и клубится,

нутром наружу вывернув объем.

пузырятся и лопаются лица,

взбухает волдырями гастроном

и сквер соседний, улица дымится,

и пленку греет киноаппарат,

и пламя пожирает город-сад

и замирает в незаметном росте.

так, медлен, жесток и необъясним

приходит день войны и плавит кости,

и, наконец, я плавлюсь вместе с ним.

И тут было бы ошибкой полагать, что к сопоставлению с кино поэт прибегнул для того, чтобы показать всю абсурдность и невозможность происходящего, которое в таком его изгибе мыслимо лишь на экране:

пусть эта темнота будет еще не финальной,

но только не потерять зренье, увидеть напоследок

собственные жалкие волоски на синеватых запястьях,

дряблую кожу, подступающие холодные воды

с какими-то крабовидными туманностями пространства,

книги, их буквы, колонны, их капители,

прекрасные приборы из беззаветной латуни,

из благородной бронзы, из зеленеющей меди,

все эти пантографы, циркули, астролябии и секстанты,

все эти кадры, все крупные планы и склейки,

весь этот синематограф.

То есть то, что (вроде бы?) действительно реально, поэтом полагается как вымысел, художественное произведение (и не только кинематограф, но и фото: «ты по частям проявлялась и пыточная удивлялась <…> / всюду натянуты нити на них ты сохнешь <…> / всюду натянута жизнь зафиксируй это»). Искусство же (или шире — картины странствий по Внутренней Монголии) становится настоящей жизнью по другую сторону ненастоящей, но тем не менее существующей. В этой перевернутой дихотомии настоящего/ненастоящего Каневский, надо отдать должное, неоригинален, но в данном случае, учитывая колоссальный опыт предшественников (от Рембо до Поплавского), это сложно поставить ему в минус, скорее, это работает на, как бы странно это ни звучало, придание «объективности», несомненности описываемому им миру (в противном случае не было бы и импульса к написанию текстов: выдуманные миры, как верно подметил Владимир Сорокин, создают те, кто неудовле­творен наличествующим).

Этот дихотомический принцип заложен и в названии книги — «Нечетная сторона», утверждение существования которой отсылает к ее противоположности — четной стороне. И неважно, что то, что на нечетной (по всей видимости, стороне воображения), с точки зрения рассудка — ненастоящее. Поэт не пробует подменить одно другим, в его задачу, «сон и морок превращая в метод», входит лишь заход на территорию Воображаемого: «я хотел бы быть ненастоящим», — признается Каневский (так и называется первый раздел книги — «Ненастоящий»).

И в этом утверждении — не столько отказ от объективной реальности (что было бы просто психическим расстройством, шизофренией), сколько стремление к некоей подлинной реальности, в сравнении с которой наша, по Платону, — не более чем игра теней (на современный лад — кинематограф и фотография).

Нет, Каневский — не визионер (хотя изредка и позволяет себе вольности в этом ключе). Он скорее странник, искатель, «человек ниоткуда дон кихот никуда», по собственному определению. Его маршрут пролегает в зоне пограничья (на что указывает мирное сосуществование в его текстах реальных географических объектов и людей с картинами, не принадлежащими земле, несмотря на все ее многообразие, и мифологическими персонажами) — по направлению к Неведомому (в никуда), что, впрочем, не отрицает наличия цели, которую можно определить как бессмертие: «и вот брожу. ищу могилу смерти». Путем потери: «я на каждом шагу исчезаю / но пока продолжаю идти». В попытке стать равным Богу. И, судя по книге как скрупулезному отчету о пройденном, у поэта (или у его лирического героя, — разницы нет: обитель Бога — тоже не на нашей бренной земле) есть все шансы на успех. Но вот это уже оценить может только сам поэт.

Алексей Мошков