Об авторе | Инна Волошина окончила Кейптаунский государственный университет, факультет истории искусств. Журналист, искусствовед. Работала на центральных каналах телевидения сценаристом документальных фильмов и программ. Фильмы удостоены призов на международных кинофестивалях. Автор искусствоведческого цикла и цикла интервью в журнале «Фома». В «Знамени» опубликованы документальное повествование «Уроки умирания» (№ 5 за 2023 год) и статьи в рубрике «Выставка».

Инна Волошина

Юлькина страсть

рассказ

После многих лет работы сценаристом на телевидении у меня сложилась привычка определять «жанр»  судеб моих друзей и знакомых. Среди моего круга преобладал густой замес драм и мелодрам с приключениями. Познакомившись с Юлькой в спортзале, несколько раз сходив с ней на кофе, я легко описала бы ее как героиню телевизионного сериала средней руки, где все московские реалии и герои будто в скороварке сварены. Потребляешь этот вар, и то ли гущи тянет добавить, то ли соли попросить. И каким же вопиющим диссонансом явились для меня открывшиеся позднее странности ее судьбы, подходящей, скорее, для мистического триллера с постмодерной приправой.

По внешнему абрису Юлька казалась абсолютно глянцевой московской барышней — ей было сорок два, но выглядела лет на тридцать шесть. Волосы блонд модного жемчужного оттенка с темными корнями, последняя модель BMW, персональный тренер по йоге, год обучавшийся на Тибете и берущий за час занятий тридцать тысяч, одежда из ателье «для своих», где обшиваются дамы, избегающие по жизни серийного производства. Как-то по ее рекомендации я съездила в это ателье — там даже вывеска на дверях отсутствует, чтобы не привлекать случайных людей. Был в Юлькиной жизни очевидный перегруз всего этого дорогого и богатого. Казалось, суеверно обвешиваясь со всех сторон разным добром, она, словно через громкоговоритель заклинала судьбу не лишать ее дарованного изобилия. А то повиснешь один раз на подножке трамвая, да так и останешься висеть до конца дней, спугнув удачу. Она была разведена, никогда не работала, все деньги получила от богатого и скупого бывшего мужа.

— Как же тебе это удалось? — поинтересовалась я, слушая Юлькины рассказы о его скупости.

— По зернышку собирала, — засмеялась Юлька. — Был у меня один прием в постели, перед которым он не мог устоять. Я всегда в момент апогея так рыдала от восторга, заходясь в ливне слез, изображая такую буйную истерику, что впору было врача вызывать, а сама в это время разогревала себя воспоминаниями о всех пережитых обидах и мерзостях, которые он делал. Так что плакала я по-настоящему. Он же, принимая мои слезы и восторги за чистую монету, чувствовал себя по-мужицки крутым, гигантом секса и, возгордившись, щедро сыпал в ответ миллиончиками. Вот так кропотливо, по зернышку и наплакала свои капиталы. А сейчас пишу книгу о нашей совместной жизни, хочу издать за свой счет и вручить ему на юбилей. Пусть хоть задним числом узнает правду. Месть нужно подавать холодной, — слышала такую поговорку?

Видно было, как разогревает ее мысль о запоздалом реванше.

Меня всегда удивляло ее упорство довести собственное тело до совершенства. Желание само по себе далеко не уникальное, но безжалостная одержимость, с которой она часами накручивала педали велосипеда, ежедневно, в любую погоду приходя в фитнес-клуб, отсвечивала холодным металлическим блеском.

Чем дальше мы общались, тем больше противоречий я замечала в ее характере. Однажды она призналась, что в школе мечтала стать врачом. Но не просто врачом, а патологоанатомом. А еще лучше — судмедэкспертом. Мечталось разделывать трупы не только тех, кто убил себя сам, но и кому без просьбы помогли. Внутри меня тогда словно глухим молоточком ударило — похоже, я ошиблась с условностями жанра, и Юлька совсем не та июльская знойная героиня легковесного сериала, за которую я приняла ее вначале. Все больше в ней просвечивало что-то предзимнее, со всей сырой тьмой позднего ноября. Однако, я никак не могла мысленно собрать ее паззл воедино, пока однажды мы случайно не встретились в Шереметьево. Выяснив, что летим в Лондон одним рейсом, решили выпить вина в баре. Юлька собиралась провести пару недель с дочерью. Рейс порядком задерживали. Мы разговорились. К чему-то я упомянула общую знакомую, работавшую в паллиативном отделении больницы. Она ходила туда добровольцем. Неожиданно Юлька отозвалась:

— Интересно, а морг там есть при этой больнице?

Я смешалась, пытаясь уточнить ход ее мыслей.

— Ну, — замялась Юлька, — может быть, и мне раз в неделю ходить добровольцем. Только не в паллиатив, а в морг. Санитарам тамошним помогать.

Я смотрела на нее в недоумении.

— Патологоанатомом уже поздно, — вздохнула Юлька, — может, хоть санитаркой попробую. Она поправила рюкзак Givenchy на стуле, достав из косметички блеск для губ.

— И ты не боишься? — я все искала в ее словах скрытый подвох, надеясь, что она не всерьез. Но Юлька выглядела ушедшей в себя и даже строгой.

— Да, что их бояться...

И тут, слово за словом, она заговорила о том, что долго хранила в глухой норе своей души. «От избытка сердца уста глаголят»... То, что мне выпало узнать в этот час-другой совместного ожидания, накрепко осталось в моей памяти.

Раз в неделю Юлька ездила в салон красоты, расположенный в центре города, напротив городской больницы.

Посвежевшая после салонных процедур, в хорошую погоду она шла прямиком к этой больнице. За много лет Юлька прекрасно изучила всю больничную территорию, хотя ее ничего там не интересовало, кроме старого здания морга из белого кирпича. Те прямоугольные окна коридора, по которому покойников на каталке везли в мертвецкую из других больничных корпусов, она, по ее признанию, иногда видела во сне. Юлька вставала напротив морга и начинала ждать момента появления санитаров с их бездыханным грузом. При всей убыли населения, окрестный народ все же не отходил в иные миры ежечасно, и Юлька, как правило, прогуливалась по аллее рядом со зданием морга, не отводя глаз от заветных окон, и подолгу разговаривала с кем-нибудь по телефону, чтобы скоротать время. Чаще всего с дочкой, учившейся на первом курсе университета в Лондоне. Дочь только осваивалась в чужой стране и часто звонила матери, просто поговорить на родном языке. Юлька слушала, говорила, отвечала и ждала...

Редко она уходила, так никого и не дождавшись, но потом целый день мучилась какой-то неясной, неутоленной, точащей тревогой. В плохую погоду она ждала в машине на парковке, откуда было хорошо видно двухэтажное здание морга. Она и салон красоты этот выбрала из-за близости к больнице. Когда, наконец, появлялись санитары, она спешно заканчивала  телефонные разговоры и вся, подавшись вперед, застывала, как под гипнозом, неотступно глядя на ожившие окна. Она видела мелькание санитаров в белых халатах и верхний край каталки, покрытой простыней, и старалась не пропустить ни мгновения этого шествия, мысленно прослеживая его дальнейший путь с того момента, когда все исчезали из поля зрения. Мелькание в окнах людей и каталки длилось считаные минуты, но Юлька словно просвечивала взглядом стены. В ней нарастало странное волнение, нервная дрожь охватывала тело, все это отдаленно походило на неостановимое приближение оргазма. Она словно невидимой нитью связывалась с покойником, пытаясь представлять, где, при каких обстоятельствах закончилось его земное странствие, что он чувствовал, испуская последний вздох. Ее необъяснимо тянуло оказаться в этом коридоре, коснуться безжизненных рук, вглядеться в заострившееся лицо, на ощупь, до небьющегося внутри сердца почувствовать законченную драму уже незаметно тлеющего неподвижного тела. Умерших она совсем не боялась — ни вида смерти, ни мистического облака вокруг покойника, ни мыслей о загробной участи бессмертной души. О душе она вообще не думала, и «тот свет» ее мало интересовал. Ее влекло только здешнее — осязаемая материальная плоть, когда-то бывшая человеком со всей теплотой сердца и жаром в крови, но в особый и таинственный момент ставшая неподвижно-ледяной массой. То, от чего всем хочется отвести взгляд, притягивало ее властно и безотчетно.

Она хорошо запомнила ошарашенное лицо работника морга, когда хоронили ее отчима, капитана милиции Анатолия Ивановича. Осень была, морозило с утра. К двенадцати всей семьей подъехали к моргу. Мать с пепельным лицом стояла, отрешенно глядя в сторону видневшегося неуютного многоэтажного дома, невольного свидетеля ежедневного горя на больничном пятачке заплаканной земли. Голуби крутились возле нищей бабы с редкими волосами, выбивающимися из-под платка, старческим ртом она торопливо кусала крошащийся пирог, завернутый в замусоленный, смятый пакет. Вскоре вышел работник морга и попросил кого-то из родственников зайти, проверить, все ли в порядке с телом. Все замялись, глядя то на мать, то на Юльку. Она тогда смело шагнула вперед: давайте, я пойду.

Зашли в помещение с белыми кафельными стенами. Юлька деловито, без малейшего страха и смущения стала осматривать дядю Толика в гробу. Смотрела за удлинившимися и заострившимися ушами, трогала пальцы рук, рассматривая ногти, заставила работника снять с Анатолия Ивановича обувь и носки и прощупывала холодные синеватые пятки. Он лежал с острым, хищным лицом, неподвижный, не в силах ни возразить, ни попросить пощады. Ошарашенный работник, не выдержав, выпалил:

— А вы что, работали в этой сфере? Врач, наверное?

— Нет, — невозмутимо ответила Юлька, — просто смотрю, чтобы все без сюрпризов было. Как надо. А то у матери нервы слабые, заметит что-то не то, потом истерика случится.

Работник все еще мялся рядом в замешательстве:

— Ну, люди обычно боятся. Так, мельком взглянут и торопятся уйти, а вы будто всю жизнь этим занимались, — не унимался он, наблюдая, как Юлька надевала носки на негнущиеся ноги дяди Толика, пытаясь вправить их в ботинки.

…Юлька сама часто задумывалась, когда же в ней это началось, когда прокралась в душу эта тяга к безжизненному, бездыханному человеческому телу. И зачем мать тогда в старшей школе крылья ей обломала: «Какой тебе медицинский! Летай ближе к земле». Куда уж ближе-то, — думала потом повзрослевшая Юлька, вспоминая тот давний разговор. Обида на мать осталась на всю жизнь — тогда она, как трамваем, переехала ее судьбу.

А тяга эта с возрастом никуда не делась. Она гнездилась где-то в самой глуби души, росла и крепла, все чаще давая о себе знать, пока не превратилась в упрямое, липкое наваждение, неотвязно тянувшее Юльку к предмету ее страсти.

Юлька вспоминала, как ехала с мужем по Кутузовскому, и буквально на их глазах сбили мотоциклиста. Струйка тягучей крови медленно ползла в сторону их остановившейся машины. Не смотри! — крикнул муж, поворачивая ее голову в сторону, а она, вырвавшись, даже окно открыла, чтобы ничего не пропу­стить и с бесконечной жадностью рассматривала то, от чего все вокруг поспешно отворачивали головы.

— Странная ты, — сказал тогда муж. — Не баба, а ведьма. Он пытался объехать столпившиеся машины, вырываясь из этого смертного квадрата.

Часто на неделе под видом всяких неотложных бытовых дел Юлька садилась в машину и ехала на кладбище. Там она чувствовала себя на воле, и манящая близость смерти наполняла ее хмельной бодростью. Наконец, тишина и мертвенность всюду и везде. Она без брезгливости и суеверия брала конфеты с чужих могил. Кое-что ела там же, на кладбище, часть забирала домой и вечером, запивая чаем, смаковала особый, как ей казалось, вкус этих конфет, незримо связанных с покойниками.

Однажды, возвращаясь из гостей и сбившись с дороги, она попала в район Ваганьковского кладбища. У нее тогда был сильный бронхит. Дома бы отлежаться со всякими пахучими микстурами и травяными чаями. Но, увидев кладбищен­ские ворота и знакомую рябь венков и цветов, она неожиданно для себя притормозила в поисках парковочного места. Уже темнело. Хмурый декабрьский день торопил озябших прохожих по домам. А Юлька, отключившись от бега времени, пошла по знакомым, не раз хоженным дорожкам, словно охотник, почуявший дичь. Остановившись у свежей могилы, она села на низкую, влажную каменную скамью, напротив памятника, взглянув на фотографию мужчины средних лет с серьезным лицом и внимательными ясными глазами. Что-то не выразимое словом ожило в ней, но сгинуло, не успев разгуляться, прерванное сильным приступом бронхитного кашля. Согнувшись, обхватив себя руками, Юлька пыталась откашляться, но, наглотавшись влажного, холодного воздуха, никак не могла остановиться. Кладбищенский сторож, торопящий народ к выходу, — зимой ворота закрывались рано, подошел на шум. Пытаясь выразить сочувствие, деликатно спросил: «Он вам кто? Муж, брат?» От неожиданности Юлька растерялась. Как школьница, пойманная на чем-то запретном и постыдном, взглянув на сторожа, она перевела взгляд на фотографию, пытаясь высчитать возраст умершего и на ходу придумать правдоподобную историю их родства, словно кто-то ждал от нее оправданий. Сторож, по-своему истолковав ее смятение — в горе, мол, человек, зря потревожил, перевел разговор на практическую тему: «Снега сейчас много будет, листья опавшие кругом. Хотите, буду прибирать на могиле, если пару сотен дадите». По всему виду Юльки он быстро посчитал, что пара сотен вполне может возрасти до пары тысяч. Юлька, желая избежать подробностей и определенностей, быстро вытащила из кошелька пятитысячную купюру — все, что было наличными, — и, протянув мужику, поспешно встала и пошла к выходу, оставив на скамейке темную проплешину от своего вишневого пуховика «Монклер». Расположение могилы запомнила.

С тех пор раз в неделю она стала приезжать на эту могилу. Заранее волнуясь, подбирала конфеты в магазине, всякий раз разные, и даже цветы покупала, розы и гвоздики, доступные по сезону. Приезжая на Ваганьковское, сразу шла к своему месту, привычно садилась на скамейку и зависала, увязая в странных своих мыслях и мечтаниях. Она задумчиво рассматривала нервные тонкие жилки на своих руках, касалась этими голыми руками без перчаток фотографии на памятнике, пристально глядя в глаза умершего, нарушая холодный, одинокий его покой. Когда она пришла в очередной раз, пропустив до этого пару недель, ей показалось, что он смотрел на нее с покорным ожиданием. Будто обнаружилась щель в пространстве и она смогла каким-то неведомым образом туда протиснуться.

Тот день был холодным. Сидя на лавке, она уже начала подмерзать, и вдруг неожиданно услышала женский встревоженный голос над головой: «Кто вы?»

Обернувшись, Юлька увидела рядом двух женщин: одна лет сорока, другая старше. На бело-серо-черном фоне сугробов, оголенных деревьев и могильных крестов эти двое выглядели как-то увесисто по-земному. Юлька вскочила, за­стигнутая врасплох, и быстро, почти бегом, пошла по заснеженным тропинкам к выходу, разметая сугробы своим длиннейшим пуховиком. И тут среди молчаливых могил ее догнал резкий, тягучий бабий вопль: «Дрянь! Это она, мама! Эта дрянь! Она и здесь его не оставляет в покое!»

Юльке вдруг сделалось страшно, что она движется не куда надо, не к выходу, и она почти вслепую бросилась мимо могильных рядов в ужасе, что эти двое станут ее преследовать. Белые мухи снега летели вслед за ней, а женщина так надсадно кричала, что, казалось, выплескивала из себя последние силы.

Очухавшись и отдышавшись в машине, включив обогреватель, Юлька расхохоталась, сгибаясь пополам, коротко набирая воздух, вытирая слезы с глаз, всхлипывая и снова загибаясь в дугу.  На секунду в голове ее пронеслась мысль: а вот было бы здорово — взять и умереть со смеху прямо в двух шагах от кладбища.

На Ваганьковское она больше не ездила.

…Юлька замолчала, задумавшись о чем-то своем. Ошалев от услышанного, я едва была в силах что-то проговорить в ответ. Тут нас пригласили на посадку. Юлька встала в очередь пассажиров бизнес-класса. Пораженная, я смотрела, как эта красивая женщина с волосами блонд модного жемчужного оттенка, с рюкзаком Givenchy на плече и с давней детской мечтой вскрывать и потрошить трупы, движется в пестром пассажирском потоке.

Суеверно вздохнув и проследив глазами, как за матовым стеклом самолет уносит пассажиров от их будничной земной жизни, я подумала: а ведь иногда лучше и не включать лампочку в потемках чужой души.