Об авторе | Кирилл Михайлович Корчагин (03.09.1986, Москва) — поэт, литературный критик, переводчик. Сотрудник Института русского языка РАН. Член комитета премии Андрея Белого (с 2014 г.). Стихи и переводы публиковались в журналах «Воздух», «TextOnly», «РЕЦ», «Носорог», альманахах «Новая кожа», «Абзац», «Транслит» и др. Статьи в журналах «Новое литературное обозрение», «Новый мир», «Октябрь», «Синий диван», «Русская проза». Стихи переводились на английский, французский, словенский, сербский и другие языки. Лауреат премии «Московский наблюдатель» (2011), малой премии «Московский счёт» (2012) и премии Андрея Белого (2013) в номинации «Литературные проекты и критика». Финалист премий «Дебют» (2009, в номинации «Поэзия»). Первая книга стихов «Пропозиции» («АРГО-РИСК», 2011). Один из авторов учебника «Поэзия» (М.: ОГИ, 2016). Прежде в «Знамени»: стихи «Второй год» (№ 8, 2023). Живет в Москве.

Кирилл Корчагин

Где-то вдали глубокие взрывы

* * *

Сомкнулся день — последнее чудо

из воска, но светится как живое:

трубы с водой дождевой, слёзы

или нет, показалось. Одержимый,

он по ступеням горы все выше

вместе с дождем идёт.

А этот кривой просвет и левее,

вверху над домами то ли восточный

ветер, то ли чья-то ранняя смерть,

но тебе я не верю, ветер, тебе

я не верю, смерть. Кренится там

облако талым дождём долин.

Назовём же это светом, дождём,

долиной, прощанием или свистом

иллюминаций над ночью, ни одного

не найти из тех, кто здесь веселился,

все они как вороны и вода, как любовь

ушли в незнакомое всё ещё тепло.

* * *

До двадцати лет я почти не бывал

в других городах, даже в Питере,

не видел ни моря, ни пегих гор,

не ходил в походы, но пару недель

был в летнем лагере по выигранной

путёвке, на берегу Плещеева озера,

недалеко от древнего Переяславля:

конечно, я ничего не запомнил —

ни прожжённых временем церквей,

ни ослепительного собора, даже

само озеро на пылающем закате

никак не отозвалось, но я помню

оливковый спортивный костюм

на нашей вожатой, цвет её кожи,

которая казалась такой нежной,

хотя случая прикоснуться к ней

так и не представилось. Я исписал

десятки страниц, стараясь схватить

это чувство, выразить его словами,

как любой юный задрот, и писал

стихи как будто совсем о другом —

о конце света и ужасе, одиночестве

и страхе, но до сих пор мне кажется,

что и тогда, и сейчас я пишу о другом —

о том, как нежна её кожа и как к ней

не прикоснуться, как ускользает она

с каждым оборотом ночи, и вот я

почти протянул руку, почти проснулся.

* * *

Стёрты все звёзды, только Венера

снова мерцает издалека,

такая же злая, золой песка

полная по вечерам, и вместо

времени здесь только срез

разворачивающейся пустыни —

вокруг как в Чертаново, совсем

побережье Битцы, и только,

когда что-то рядом большое

мелькнёт, скажут скорее «Илей»:

так из ночной глубины

поднимается кверху свет,

требует: надо определиться,

т. к. в просроченном времени

только мы и остались — постояльцы,

что мебель в отелях передвигают,

прячут в сумках все полотенца, и едут,

все едут шумно на выжженный пляж.

* * *

Хофез, рабочий на фабрике,

он — самая длинная ночь в году,

когда так страшно и весело, —

спускаться в подсобку, рядами

лежат там часы и дни.

А мы, мы с тобой рядом, не затем ли,

чтобы я тебе объяснил устройство

этого «мы», и ты мне затем —

в подсобке с мигающим светом —

смысл той самой любви.

Пока в переулках на самокатах

вместе с курьерами проезжаем

сквозь пожар тополиного пуха,

и на радостных перекрёстках

только дождь ожидает нас.

* * *

Полночь в Каире, как там

    движутся слепки машин

сквозь позолоту трущоб,

  прикосновенья гудков,

и ты в темноте несмело

      перебегал ли дорогу?

Чтобы утром сидеть у мечети,

   где облупившийся купол

и над проулками рынка

 голос старьёвщика, гул,

   из-под решёток заметны

искоса взгляды джиннов.

Подожди, как взметнёт песок

    хилтоны и шератоны,

стишки знаменитых поэтов,

  последние капли дождя,

плавящиеся вместе с солнцем

 на отрогах бескрайних шоссе.

                           Гелиополис

* * *

Ограждения памяти на бульварах сна,

там подходят все новые люди, тянут

рукав, не узнают, что-то невнятно

просят, наверное, приехали издалека

и так тягостно, так невозможно обратно,

а в слоях полузнакомой квартиры —

снежная ночь, невыносимо скорое лето,

и сонно полосы снега с крыш соскользнули,

и снова я вспомню записку: «Как же

мне быть без тебя в теснине заката?»

Вот я танцую среди забавных зверушек

на кухне пятиэтажки, где-то в Перово,

росчерком снег, до поверхности не долетая,

сгорает, и эти слова у ворона по крылу

вьются снова роями перистых насекомых.

                                Санкт-Петербург, улица Пестеля

* * *

Ветер тишины, ветер ТЭЦ и заводов,

только ты нужен мне для прощанья

с рощей дроздов, трещоткой

их раннего вечера, слепого полдня.

И ты, обратное озеро тёмной вершины,

кто ты мне ночью цветущей? Я выхожу

туда, где шлюзы раздвигаются над рекой

туманной своей индустрией.

И по оврагам, по старым холмам, канавам,

двадцатилетние, мы проходим — отражение

уже ни в чём нам не верит, знает:

мы — заключённые в этом раю и не выйти

никому из нас за границы участка.

Вспомни: там отблеск крыла, надрез на ветвях,

где-то вдали глубокие взрывы,

и как тоска летит высоко, растекается

дыханием сирени, грёзой утра.

Поэтический корпус

За жизнь русский поэт пишет в среднем

от 350 до 700 стихотворений,

независимо от того, пережил ли он

37-летний рубеж: это число почему-то

мало зависит от возраста,

от творческой активности, от того,

насколько тяжёлые сейчас времена

(вопреки общему мнению в тяжёлые

времена поэты пишут реже и хуже,

но бывает, что в такие времена

важно слышать голос поэта);

оно совсем не зависит от того,

умер ли поэт после продолжительной

болезни (то есть от рака), разбился ли он

на машине (поэты редко так рискуют,

но с некоторыми, конечно, случается),

выпал ли он из окна (как три моих друга),

не рассчитал дозу препарата, жил-жил да умер

один глубоким стариком, совсем не мудрым,

скорее склочным, отравляющим жизнь

более молодым знакомым (особенно девушкам)

или же застрелился (редкая, но громкая смерть).

Одни русские поэты пишут разными

стихотворными размерами, и всех тошнит

от этого разнообразия. Другие не могут

справиться даже с пятистопным ямбом,

но в этом что-то есть. Одни ведут себя

как Сергей Есенин (даже есть мнение,

что это входной билет в поэзию, но мы

положили жизнь, чтобы это мнение

опровергнуть) или живут жизнью клерка

(хотя их могут резонно спросить: зачем

поэту машина и квартира?).

Биографии, достойные пера, обычно

бывают у плохих поэтов — им же

достаются женщины и деньги,

но и здесь бывают знаменательные

исключения: поэты-насильники,

поэты-бомжи, поэты-авантюристы,

и даже парочка поэтов-министров.

Общительные поэты почти никогда

не упоминают никого в своих стихах,

поэты-молчуны, напротив, вспомнят

всех мимолетных знакомых и даже

кличку собачки, с которой по вечерам

гуляет красавица-соседка.

Одни поэты любят говорить о традиции,

о своих связях с предшественниками,

хотя ничего не понимают в их поэзии,

а другие трепетно следят, как бы кто

не заподозрил, что они что-нибудь

тоже читали, хотя вгрызаются в старые

книги в поисках единственно верных

сочетаний слов.

Одни поэты любят путешествовать,

цепляются за новые впечатления,

удивляются формам дверных ручек,

архитектуре церквей и мечетей,

но другие (их больше) предпочитают

сидеть дома, боятся полётов и поездов,

а вдохновляет их поход за сигаретами

и музыка в подземном переходе,

но есть и такие, что ездят всё время

и всё ругают: какая ужасная страна,

везде мусор, и что это за люди, разве

это люди? Бывают поэты-расисты

(их удивительно много), а бывают

такие, что приходят в восторг

от любого намёка на другую культуру

(не исключено, что они тоже расисты).

Что общего между ними? Столбцы

текста, музыка рифм, мятежная, прости

Господи, душа? Но, кажется, многие

обходятся без всего этого. Бессмысленность

самого занятия, долгие пустые дни,

загорающиеся странным светом,

только если удастся подобрать

строчку к строчке или увидеть,

как поворачиваются поэтические души

вокруг холодного солнца и в дымке

скользят по его острым лучам.