НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Жизнь как вывод

Леонид Романков. Шорты истории. — СПб.: Геликон-плюс, 2023.

Леонид Романков, петербургский литератор и правозащитник, в молодые свои годы — инженер, научный сотрудник ВНИИ телевидения, а позже — депутат Ленсовета в эпоху председательствования в нем Анатолия Собчака, был близким другом Лидии Чуковской, Алексея Пантелеева (псевдоним — Л. Пантелеев), Рудольфа Нуреева и Иосифа Бродского. Другом доверительным, надежным, таким, через кого и книгу за­претную можно было передать — Солженицына, допустим, или Анны Ахматовой, — с кем можно говорить так, будто власть и в самом деле временно отрубилась и никого не может ухватить за загривок. Помечтать о будущем, пусть с усмешкой и изрядной долей скепсиса. Без опеки известных органов и их всеслышащих ушей.

Не случайно же Лидия Корнеевна написала о нем в письме к Пантелееву, своему давнему, аж с 1926 года, другу: «Удивительно он хороший человек и притом какой-то незнакомой породы». Предположу, что порода эта не столько незнакомая, сколько редкая, вдобавок за прошедший век сильно истончившаяся: традиционная российская интеллигентность вкупе с добродетельным умом и неизбывной сострадательностью.

А эпоха, утверждает автор самим настроем книги, была в чем-то замечательной (не забудем тут скептически крякнуть вместе с автором). Не только потому, что на нее пришлась наша и автора молодость, которой вообще свойственно радоваться жизни почти в любые времена, кроме разве самых трагических. Главное, что с эпохой, лукавой, коварной, можно было как бы играть во всевозможные игры/прятки.

И можно было, рассказывается в книге, находить вполне понятную радость, даже стоя восемь часов в огромнейшей очереди в панорамный кинотеатр «Ленинград» за билетами на фестиваль французского кино. Это целая жизнь, прожитая среди единомышленников и сотоварищей, и потому впечатавшаяся в память намертво. Напротив кинотеатра, правда, был винный магазинчик, сильно облегчавший страдания мучеников. «Мы туда регулярно бегали, — пишет автор, — поили очередь, пели песни, рассказывали анекдоты, вовлекли очередь и сделали концерт, выпустили даже стенгазету!»

Все бы прекрасно, жаль только — билетов нам не хватило. Кончились, как тогда и бывало, перед самым носом.

А тогдашний книжный дефицит, точнее, книжный голод! Это счастье – заполучить талон на подписное издание классиков, причем любых, простояв в очереди всю ночь; этот гигантский «чернокнижный» рынок, незаметно переползший с самого севера города на самый юг! «Моя приятельница из Грузии, — пишет автор, — которую я привел на рынок, шла около рядов, наслаждаясь видом редких книг, прошла по снегу больше километра и чуть не отморозила ноги, не в силах оторваться от зрелища».

Вы, нынешние, — ну-тка!

А способы передачи друг другу запретных и недоступных книг, начиная от Пастернака и кончая Набоковым, Гайто Газдановым и Ходасевичем! — тут народная смекалка воистину превосходила саму себя. Их проносили в специальных прорезях в пальто, прятали от обысков, о них нельзя было говорить по телефону. «Случались смешные истории, — продолжает веселить читателя неунывающий автор, — например, сестре позвонил не очень трезвый друг и сказал, что торт, который она им дала, они уже съели и передали дальше».

Припоминает Романков даже такую древность, как переплетенные в книгу вырезки из толстых журналов с публикациями зарубежных и отечественных классиков.

Именно благодаря этим книгам, читай — непрерывающейся связке интеллигентов разных поколений, эстафетесовестливого ума и благородства, — автор и познакомился со старой гвардией петербургской интеллигенции: с Ефимом Эткиндом, Дмитрием Лихачевым, Лидией Гинзбург, Владимиром Адмони, Ниной Гаген-Торн.

Горечь эпохи прорывается даже сквозь жизнерадостные молодые воспоминания. Неизбежно встающие в памяти при чтении книги, такие воспоминания и согревают нас всех изнутри — и в то же время рвут нас на части. Будет ли конец вечной этой российской маете и печали?

Евгения Щеглова