Зуфар Гареев
Жизнь в отсутствии литературы не так трудна, как многие, может быть, думают. Вообще, это здорово, что ход вещей заставляет тебя менять виды самовыражения. Здесь появляется свое честолюбие: насколько ты гибок, чтобы меняться вместе с ходом вещей? А когда-то казалось, что кроме литературы больше ничего не существует на свете. Довольно жалкие мы были люди, этакие радикал-романтики. Теперь, когда меня кто-то спрашивает, пишу ли я, испытываешь чувство неловкости за собеседника. Уж очень конкретный вопрос. Ответ: нет, не пишу, а просто живу — никогда не годится. Это за пределами понимания. В конце концов этот вариант тоже классический: сначала чего-то там ерепенился, теперь развел садик, настругал детишек и вполне счастлив.
Одним я точно могу быть доволен. Давно открыл для себя скуку жизни. И когда все жили интересно, я был занят невыносимым этим занятием: крупица за крупицей постигал ее именно в этом качестве и в каком-то недавнем возрасте вдруг очнулся счастливый. Наконец-то я научился жить скучно! Это ошеломляющий успех — ни о чем не мечтать, ни к чему сильно не стремиться, ни о чем не жалеть и ничему не завидовать! Литература — это ведь форма бегства от жизни, потому что жизнь как таковая, как есть день за днем, когда ничего и ничегошеньки не происходит, — штука очень страшная. И если ты не идиот, то психологически ее невозможно переварить. Организм даст сбой, тебя разнесет на мелкие кусочки по дорогам и к моменту физической смерти от тебя уже давно ничего не останется. Выскочкой может быть всякий, в том числе и писателем (якобы или вовсе даже неплохим) — а вот стать анонимным? В общем, это мой козырь.
Понятно, что эти записки ни о чем. И адресованы большей частью в никуда. Хотел бы я встретить нормального человека в литературе, с которым можно было бы выпить бутылку водки и порассуждать, сколько ветров пролетело над головами, сколько дождей пронеслось и вот-вот сами мы скоро превратимся и в ветер, и в дождь, и гармонично улетим в природу — не оставив на Земле, слава Богу, никакого следа (читай: умственной вони, смердящей духовности или маразматической исповедальности). Куда там! Какой-нибудь гад встретит тебя, стакана доброй водки не нальет, а начнет душить в углу беседой о том, что выпустил книжку или написал роман. И ведь действительно ни дня не сидел без строчки.
Но если угодный человек все-таки встретится, я бы с забавностью порассуждал с ним о мастерстве мимикрии, приспособленчества и прочей проституции, как бы выразился Зоил. “Чего изволите?” “Служить бы рад, прислуживаться тошно!”— в этих вопросцах, в этих негодующих восклицаниях есть люфт, который раньше не замечался. Не суть, что ты бес — ты не будь мелким бесом. И ложь вообще-то должна быть чудовищной, иначе ею неинтересно заниматься. Самое смешное, что до сих пор кто-то думает, что массы можно оболванить. Масса всегда была массой, всегда, между прочим, оболваненной (если это выражение вообще имеет смысл). Это не истина. Наблюдая за данным процессом (Зоил бы сказал, участвуя в нем день за днем), приходишь совсем к другому выводу. Массу ты, увы, не оболванил. Есть стихотворение про желтые окна с дешевым драматическим финалом вроде: и в желтых окнах засмеются, что этих нищих провели. Так вот, нищих не проведешь. А вот что с тобой стало — это еще надо посмотреть. Меня поймет тот, кто уже побывал на этом пути и понял, что нет в подлунном мире ни одного человека, кто бы “хорошо устроился”. Ни те, кто обманывает, ни те, кого обманывают (якобы или в самом деле). Просто одних убирают конкуренты, другие умирают сами. Вот такая открывается тайна ремесла на бульваре. А вкалывать надо везде: “высокому” ты служишь или поставил свое перо на потребу дня, даром никто денег не платит. Радоваться можно лишь тому, что вчерашнему андеграунду находится потреба дня более приличная, чем служба коммунистической идее.
Что же касается собственно литературы, то наступило время удивительного спокойствия за нее. Они же все равно остались, некие молодые люди, которые со сладкой таинственностью в сердце нет-нет, да и отправляются в путь под названием литература. У нас та сладкая таинственность была — потому что был режим. Теперь, когда мы в возрасте, трудно представить, с какого бодуна может кто-то возмечтать в наши дни стать писателем. Для себя путь некоего молодого прозаика я прошел. И понял, что писателем я лично могу быть либо молодым, либо старым. Среднего возраста, кажется, не получилось. В среднем возрасте литература — состояние души, а не бумаги. В общем, шанс на глубокое старческое будущее остается, но выльется ли он в желание — не знаю.
