Вид вокзальной площади города Самара был смазан всеобщим оживлением и перемещением взад-вперед, но одна группа отрадно выделялась: молодые люди держали плакаты и что-то скандировали. Явно кого-то встречали и приветствовали. Еще несколько шагов навстречу, и удалось расслышать, что приветствуют не кого-нибудь, а Пушкина. Это подтверждали тексты на плакатиках: “Приветствуем приезд А.С. Пушкина в Самару”, “Все будет хорошо” А.С. Пушкин”, “Ай да Пушкин, ай да сукин сын” и т.п. Уже на подходе стало очевидно, что это именно к нам обращаются как к коллективному Пушкину. Встречающие (как потом выяснилось, студенты Педагогического университета) выстроились в ряд и зачли кое-какие пушкинские произведения, а одна девушка даже исполнила кантату.
Вокзальная публика реагировала на зрелище с неопределенно окрашенным интересом. Одной старушке, правда, не понравился плакат “Во всем виноват Пушкин”. “Нет, не Пушкин во всем виноват, Пушкин не виноват”, — утверждала она и пыталась указать других виновников.
Как всегда в таких случаях, жизнь стала бурно подыгрывать литературе. Тут же появились Цыганы, не ряженые, а настоящие. Их предводительница обратилась за денежной поддержкой почему-то именно ко мне, называя меня Председателем (и как угадала?).
Но пора уже объяснить, кто это “мы”, и при чем здесь Пушкин. Впрочем, последнее нужно было объяснять и нам, потому что я, например, считал, что еду принимать участие в почти традиционном (проводящемся уже в третий раз) фестивале “Европейские дни в Самаре”. Только на вокзале выяснилось, что в этом году фестиваль решено совместить с предъюбилейными торжествами, а чтобы торжества не выглядели уж слишком торжественно, их скрасили легким зубоскальством. Мол, если Пушкин наше всё, то и господа, прибывшие в Самару 23 апреля 1999 года, тоже отчасти Пушкин.
А прибыли галерист Мария Каткова, художник Константин Звездочетов, поэты Лев Рубинштейн, Александр Макаров-Кротков и ваш корреспондент. Европа вне пределов отечества на этот раз (в отличие от предыдущих) была представлена количественно скромно: польский переводчик и литератор Ежи Чех и чешский переводчик Мирослав Гавел. Частями и с разных сторон съехался руководимый композитором Алексеем Айги ансамбль “4,33”. Приезд этих людей обеспечил Институт “Открытое Общество”, а все придумал и все организовал самарский поэт Сергей Лейбград.
Размер и жанр этого сообщения вынуждают говорить обо всем по возможности кратко. Но даже краткая характеристика С.Лейбграда с перечислением основных занятий и успешных начинаний заняла бы несколько страниц, и придется отложить перечисление до какого-нибудь (еще нескорого) юбилея. Роль культурного подвижника очень подходит Сергею. Он ведет ее без аффектации, достаточно деликатно, с деятельным и как будто неистощимым упорством. Впрочем, замечательный самарский журнал в газетном обличье “Цирк “Олимп”, который много лет редактировал и издавал Сергей, сейчас не выходит. Все надеются, что временно. Нет денег, хотя на такой “вестник современного искусства” их и нужно-то всего-ничего. Возможно, у Сергея просто нет времени добывать эти деньги: он работает в шести местах (зарабатывая в каждом рублей по шестьсот). Недавно стал вести передачу на местном отделении “Эхо Москвы”, и сходки протестующего электората украсились новым лозунгом: “Заткнуть рот Лейбграду!”
Открытие фестиваля (организаторы предпочитали называть это акцией) прошло в тот же день в Доме ученых, зал которого вообще-то вмещает 700 человек. Набрать такую аудиторию мы не надеялись даже при помощи музыкантов. И, представьте, действительно не набрали. Было занято немного больше (меньше?) половины мест, тем не менее огромный зал не казался полупустым. Отсутствие дополнялось активной доброжелательностью. Ансамбль “4,33” в Самаре хорошо знают и, как мне показалось, очень любят. Впрочем, не любить их довольно трудно. Еще труднее понять, как им удается соединять утонченность звучания с доводящим почти до исступления “драйвом”, сохраняя при этом ироническую дистанцию между собой и собственными усилиями.
Аудитория была в основном молодежная, и, по моим предположениям, зал должен был заметно опустеть после ухода музыкантов. Кое-кто действительно ушел, человек двадцать, кое-кто потом вернулся. Литературная часть началась с выступления Сергея Лейбграда, за ним вышли сразу двое: Макаров-Кротков и Ежи Чех. Один читал свои стихи, другой— переводы этих стихов на польский. Странная, казалось бы, затея в русской аудитории. Но эффект оказался неожиданным: нам показывали не подлинник и копию, а двойное существование оригинала. Родство языков самым очевидным образом подтверждало блестящую работу переводчика.
О невероятной чуткости Ежи Чеха к русским стихам можно судить по одному эпизоду. Осенью 1993 года он впервые приехал в Москву, и до начала известных событий мы успели совершить несколько экскурсий по городу. Зашли и в Рождественский монастырь. В какой-то момент Ежи почему-то забеспокоился, прервал прежний разговор и вдруг спросил про одно мое стихотворение (о Москве, но без упоминания каких-либо реалий): где оно было написано и имеется ли в виду конкретное место? Чтобы описать мое состояние, нужен испытанный литературный штамп, наподобие “его прошиб холодный пот”. Действительно, какое-то холодящее дыхание коснулось моего лба (чела), когда я вспомнил, где мне в голову пришли в голову первые строчки упомянутого стихотворения: ровно на том месте, где мы в ту минуту стояли.
Чтобы не усугублять скрытую саморекламу, даже не упомяну о собственном выступлении, после которого на сцену опять вышли музыканты, чтобы исполнить импровизированную композицию вместе со Львом Рубинштейном. Они выступают вместе не в первый раз и замечательно сыгрались (даже записали совместный диск).
24 апреля было основным, самым насыщенным (но и последним) днем фестиваля. Уже в одиннадцать утра в музее-усадьбе А.Н. Толстого открылась выставка московских художников “Пушкин и Дантес”. Центральная работа выставки ехала с нами в одном купе, и в упакованном виде интриговала свисающей бахромой и необъяснимой, очень беспокоящей подвижностью. В экспозиции она оказалась ковриком-аппликацией с вялым черным хоботом и портретиком Пушкина в середине. А через час в малом зале музея началась открытая конференция “Пушкин и современное художественное самочувствие”, которая, как ни странно, вполне соответствовала теме, а завершилась незапланированной дискуссией. Спровоцировать литературную дискуссию среди не очень знакомых друг с другом людей и в середине воскресного дня— это, согласитесь, некоторый подвиг, и нужно назвать имя героя: Виталий Лехциер, самарский поэт и философ.
В четыре часа дня небольшое шествие с уже знакомыми нам плакатиками и слишком бравыми даже для Пушкина лозунгами двинулось от музея на берег Волги, к памятнику поэта. Пушкин здесь очень смешной: комически высокомерный, похож на подвыпившего Хлестакова. Читать ему его же стихи было не страшно.
А вечером в том же музее-усадьбе было закрытие фестиваля, начавшееся театральной премьерой: композицией “Пушкин после Пушкина”. Довольно сложное драматургическое действие было разыграно двумя актерами, членами студенческой труппы, руководимой Вячеславом Кульковым и вдохновляемой тем же неистовым Лейбградом. Успехи маленького театра очевидны. Одну из первых постановок (а в репертуаре труппы их уже пять) я видел два года назад, она была уместна и мила, но, что называется, “в заданных параметрах”. Совсем молодые люди играли в театр. Как у большинства начинающих, там было много не относящейся к делу акробатики, все с удовольствием кувыркались. В новом спектакле есть осмысленный ритм, выдержанный с начала и до конца, строящий новый драматический организм из вещей разных авторов. Его основная тема — присутствие Пушкина (на разных уровнях нашего сознания). То есть в представлении (в обоих смыслах этого слова) существуют Пушкин и “пушкин”, только первый постоянно берет верх. После спектакля присутствующие — в зале, а не в представлении — поэты читали свои стихи, потом опять играли музыканты, и опять замечательно. Чем и завершилась официальная часть фестиваля.
Перечисление программных мероприятий выглядит несколько понуро, и это неизбежно. Надо бы включить в него погоду, выражения лиц, бесконечные разговоры на ходу с самыми разными людьми, а главное — не прекращающееся почти два дня радостное возбуждение. Хорошо бы понять и природу такого чувства. Это непросто, мы люди не местные. Радостным было впечатление от самого города, который оживает на глазах. Справедливости ради скажем, что в Самаре было чему оживать, советская власть не смогла (не успела) окончательно ее испоганить. Но живая, обитаемая часть городской среды становится плотнее и шире. Новые здания грамотно и стильно варьируют местный — очень милый — вариант модерна, не кичатся собой, как в Москве, не насилуют традиционную застройку. Даже не меняют сложившийся образ ее бытования: вольный и домашний, ностальгически напоминающий о Москве ранних 50-х, когда знаменитые дворы еще всеми правдами-неправдами не подчинялись архитектурным указаниям улицы.
Я не случайно отвлекся на архитектуру и городскую среду. Эти наблюдения можно — уже как метафору — перевести на другую область. Я в Самаре третий раз, количество знакомых лиц (и просто знакомых) увеличивается, усиливается не обманное, я уверен, впечатление, что время и подвижнические усилия делают свое тихое дело, что-то стягивается и строится, может быть, даже незаметно для самого себя. Возникает то, что журнал “Неприкосновенный запас” вместо бессодержательного на сегодняшний день слова “интеллигенция” называет “культурным сообществом”. Дьявольская разница, если вернуться к Пушкину.
Два счастливых, солнечных дня. Погода действительно была прекрасная, и поэтому ли, не знаю, или так все сошлось, но мы видели только счастливую, солнечную сторону города, обстоятельств, людей. Думаю, что опять во всем виноват Пушкин. Ведь это он — солнце русской поэзии.
