НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Дельфины не бывают плотоядными

Денис Безносов. Свидетельства обитания: роман / Предисловие Д. Ларионова. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023.

Выйдя следом за «Радио Мартын» Филиппа Дзядко и «До февраля» Шамиля Идиатуллина — романами, очертившими текущее время и текущую катастрофу, — «Свидетельства обитания» Дениса Безносова волей-неволей оказались в той же среде, в том же экспериментальном вакууме. Рассказывать об ужасе, припечатывая и усложняя, пошло; ссылаться на голубые небеса, наблюдая ужас, еще пошлее.

Если Дзядко выстраивал хрестоматийную и, прямо скажем, до раздражения очевидную дистопию, выкручивая элементы новой реальности до предела, а Идиатуллин упивался сюжетным отдалением — дескать, все самое важное по краям, но вы прочитаете занятный триллер (название с подмигиванием), — то Безносов ушел в третью крайность и предложил нам вопль на руинах модернистского проекта.

Это памятный Беккет, голос которого трудно с кем-либо спутать. Хор скорби, выстраданный монологизм; с первых же строк «Свидетельства обитания» убеждают нас в том, чем так не хотят казаться. Принимая во внимание этот факт, легко полюбить и вжиться в курсивный, нарочито европеоидный нарратив. Безносов — в первую очередь большой и многообразный поэт.

Важно понимать.

К суровой прозе, очевидно, клонят не только лета, но и обстоятельства. Отказ от методологии — шаг, смелый сам по себе; в контексте же происходящего он неминуемо обрастает символическим мясом. Молчание — шаг; неумолчные повторы — тоже. Шпигуя роман поэзией, объектом своего первородного интереса, Безносов не стремится переписать личную библиографию, даровать нам удобоваримый дистиллят стиля.

Цель, кажется, прямо противоположна — суммировать нажитое понимание и выгравировать боль, обязательную к прочтению и комментарию. Именно поэтому начало «Свидетельств» встречает нас обособленной поэтической речью, разбегом мысли; конкретность, живость этих фрагментов вселяет одновременно и надежду, и сомнение на самостоятельность последующего нарратива.

«Когда проснулся, а рядом ничего нет» — чуть ли не важнейшие здесь слова. Далекий ирландский анекдот, прищур лимерика, — вывернутая наизнанку действительность того, что происходит после февраля, умаляет культурные контексты и возвеличивает их генезис. Разыгрывая ноту ничейности, Безносов сзывает к столу ту пустоту, тот холод, что дирижировали ярчайшими кошмарами литературы XX века. Эту пустоту необязательно заполнять — ее, кажется, стоит просто оставить в покое.

Модернистский проект катится прочь и реконструирует нечто более туманное: шозизм, несметные перечисления — Кржижановский, Хармс, Кондратьев, — оживляя пыль и даруя ей обособленное звучание. Бродский с «Вещи приятней. В них нет ни зла, ни добра» в сравнении со здешними конструкциями выглядит чем-то совсем уж детским, игривым, завязанным на притворстве; распоясанный полилог Безносова, наоборот, не играет ни во что.

Стоит понимать: первая треть романа абсолютно ничейна. В ней забыто все, кроме функции речи. Живы лишь основные слова, основные понятия — «пришел», «сел», «камень», «окно», — а прочее, составляющее неминуемую картину жизни, отмотано вспять, снято за невостребованием.

Новое время далеко не всегда предполагает старые обязательства. Разрыв с уточнениями, благородными изысками слога играет на руку тому, как «Свидетельства обитания» воспринимаются прямо сейчас — в контексте бушующей гуманитарной катастрофы. Разыграна, должно быть, единственно верная нота из всех возможных — нота нагого осмысления, беспристрастного взгляда.

Иное впечатление создает образ книги в целом, ее, если угодно, рукотворный миф. «Свидетельства обитания» — при всей стилевой ловкости и аутентичности — воспринимается как апелляция к литературе прошлого, ее целебной недостоверности. То, что не спасло людей от Освенцима, Лидице, Хиросимы и Нагасаки, теперь не спасает и от кошмаров непосредственной близости (как ментальной, так и исторической).

На что способна языковая конструкция наедине с чудищем из плоти и крови? Жива ли она в принципе?

«Мы все там застряли, стоим, задумываемся и понимаем». Кажется, что, сделав очевидно благородный выбор, «Свидетельства обитания» прошли мимо потенциала действительного высказывания. Модернистский проект по-прежнему допускает тысячи вариантов побега — в герметическую утопию Генри Джеймса, когда язык растворяет элементы реальной жизни, в апокалиптическую кататонию Малькольма Лаури и т.д. — но не предполагает осознания живого времени посредством живых слов.

Бастер Китон, прячущийся в комиксных катакомбах, ослепительно-синее безумие Ива Кляйна, выделка мебели как разновидность тайного, вневременного мастерства (спасающего от конкретности громыхающего за окном сегодня) — вот что такое «Свидетельства обитания» на самом деле. Калейдоскоп искусствоведческих бликов; монолог цепляющегося за культуру человека.

Цепляться за нее — авантюра опасная, непредсказуемая; равнозначная кляйновскому «Прыжку в пустоту», она не предполагает нейтрального исхода — и обязательно приводит к смене парадигм. Либо пан, либо пропал. Мы знаем случаи возведения стен вокруг правды, ретуширования секунд, категорического неприятия современности (Борхес!), мы знаем и кровь на полу в столовой от лобового столкновения с правдой.

Безносов стоит неподалеку от кошмара наших с вами двадцатых годов — годов повторения идиотизма, реконструируемой танатологии. Научиться можно, лишиться человеческого — нельзя; «Свидетельства обитания» и его бумажные гардемарины все поняли, застряли, стоят и задумываются. Больше-то, по правде говоря, ничего не остается!

«Чтобы подальше.

Чтобы не видно было, что они есть.

Да. Чтобы создавалось ощущение

Благополучия.

Благополучия. Что все в порядке.

Думаю, для этого».

Наиболее пронзительные — и сильнее всего отошедшие от языковой конкретности фрагменты романа — напоминают мне все о том же: о Безносове-поэте. Это химерическая амбивалентность, гибкость речи, способность переплавлять, течь и испаряться — заведомо универсальна. Верлибры позднего Брехта, лингвистиче­ские экзоты Неруды, даже, положим, Тюя Накахара, — все рифмуется со «Свидетельствами обитания»; все в них находится.

Главное, впрочем, не это — и даже не афористичный финал романа, — а пресловутое благородство выбора, которое я упоминал чуть выше. Безносов предложил нам, может быть, самый правдоподобный извод реализма в условиях 2023 года и его антириторики. Как возможно сейчас писать правдивее? Свалиться в бешенство уточнений, чувственного примитивизма? Увлечься бесконечными подмигиваниями читателю — дескать, понял, да, я ведь о другом пишу, но приходится маскироваться? Среди этих вариантов вопль на руинах модернизма кажется мне исключительно витальным.

Ведь если мы не научимся тонкости в минуты абсолютного, беспросветного очерствения, то получим ровно то, что началось даже не два, не три года назад, — что началось вечером случайного, как будто бы неважного апрельского пожара; когда мы наблюдали — пускай и по телевизору, — дымящийся Нотр Дам де Пари, едва предполагая, что совсем скоро может случиться пожар крупнее — и куда прозаичней.

Кирилл Ямщиков