|
Об авторе | Дарья Алексеевна Андреева родилась в Москве в 1991 году, окончила филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова в 2013 году. Филолог, писатель, переводчик. Автор романа «Личная война Павла» (Эксмо, 2013) и более 20 переводов, опубликованных в издательствах «Синдбад», «КомпасГид», «АСТ» и др., а также в журнале «Иностранная литература». Лауреат премии им. Соломона Апта (2016), премии «Инолит» (2020). Финалист конкурса «Новая детская книга» (2022).
Дарья Андреева
Сашенька на поводке
рассказ
Сашенька идет на поводке. Точнее, на шлейке, как выгуливают драгоценных мосек заботливые собаководы. В кожаную плетенку ремешков продеты ручки, на груди — толстая перемычка.
— Год и три, — неохотно отвечает на вопросы мама. Она не настроена знакомиться и не разрешает Сашеньке брать чужие игрушки.
Другие мамы робеют спрашивать, но из любопытства присматриваются украдкой: может, у девочки что-то с ножками? Тонус там, или ДЦП, или еще что-нибудь…
Но Сашенька топает хорошо, уверенно. Иногда смешно взбрыкивает ножками — пытается побежать. Только бежать ей некуда.
— Да что ж ты, лапочка, все на вожжах-то!
Бабуля говорит «возьжях», она сидит на лавочке, улыбается едкой, приторной улыбочкой сволочной учительницы начальной школы. И мама объясняет:
— Тут носятся на самокатах, на велосипедах! Да еще качели… Дети, которые качаются — они же совершенно по сторонам не смотрят!
У Сашеньки золотистые кудри и нарядная, тепловатая не по погоде красная кофточка. Она улыбается и вприпрыжку рвется с поводка. Ей все интересно.
В школу Сашенька идет, конечно, уже без вожжей. Мама и папа ведут ее за руки. На Сашеньке белоснежный фартук, огромные банты и ранец с двумя звонкими пряжками. Она крупненькая, золотистые кудри заплетены в две толстые косы. Золото за годы стало темнее.
— Чужие вещи не трогай. И перед столовой обязательно мой руки!
Сашеньке жгуче интересно, что там — в этом мире тонких перышек и книжек добрых. В детский сад она не ходила и чувствует, что чего-то не умеет, чего-то не знает, что другие дети уже освоили.
— Тебя как зовут? — без церемоний спрашивает ее соседка по парте. Сашенька и не знала, что так можно: попросту, напрямую.
— Сашенька, — отвечает она.
Девчонки хохочут, подхватывают юбочки, отвешивают книксены и сюсюкают:
— А я Настенька!
— А я Юлечка!
Сашенька смеется вместе с ними, смешки неловко подпрыгивают, она чувствует, что смеется не с ними, а для них, и сердито крутит толстую темно-золотую косу.
За окном серое небо и желтые каштаны. Сашенька считает, сколько на ветках назрело зеленых ежиков. Или читает от скуки рассказы из конца букваря.
После уроков все как есть, в школьном-приличном, лезут в грязь, ищут обляпанные землей каштаны в полуразломанных, полусгнивших колючих шкурках. Меряются, меняются, трут чудесную гладкость. На колготках черные кляксы, на туфлях галошки из засохшей грязи.
У Сашеньки туфли чистые, и единственный каштан дарит ей Настька — за то, что подсказывала, когда Настьку вызвали читать стихотворение про скучную картину и тучи без конца.
Через неделю Сашенька уже дома — в постели, с градусником под мышкой и малиновым чаем в кружке. Мама достает градусник, смотрит и озабоченно говорит:
— Тридцать восемь с половиной! Ну что, сходили в школу, ничего не скажешь!
Сашенька переживает, что класс без нее уйдет вперед и трудно будет нагонять. С тоской смотрит в окно, а там — то же серое небо, те же желтые листья, скучная картина, тучи без конца...
Еще через неделю Сашеньку выписывают. Мама долго расспрашивает педиатра — точно ли уже можно? Не будет ли осложнений?
— Ну что вы, конечно, — спокойно говорит педиатр. Она вся белая — белые волосы, белый халат, — и заглядывала в горло уже не одному поколению Сашенек. — Банальное ОРЗ — сколько их еще будет!
Сколько их еще будет! Столько, и еще столько, в квадрате, в кубе, в прогрессии — прилегшие от усталости восьмерки бесконечности...
Мама несет серенькую бумажечку-справку опасливо, словно какую-то пакость, а Сашенька счастливой припрыжкой несется по коридору поликлиники, где по лавочкам ютятся кашлючие дети и ноют груднички.
Придя с серенькой бумажечкой в школу, она обнаруживает, что класс никуда не ушел: писали в прописях букву Б, а теперь дошли до Д. И она снова потихоньку перелистывает учебники к концу. Оценки в первом классе не ставят, но все знают, что, если учительница рисует на полях звездочку, это пятерка. В Сашенькиных прописях целая россыпь звезд, как на южном небе.
Южное небо улыбается кареглазой девочке, песок липнет к мокрым голеням, золотой пудрой сверкает на плечах.
— Смотри, мама, я плыву! — кричит Сашенька, барахтаясь в круге и нарукавниках.
Папа надувает их до туготы, так, что в разбухшие шарики едва пропихиваются Сашенькины крепкие ручонки. При этом лицо у него краснеет, щеки раздуваются. Сашенька приплясывает на песке.
— Папа, скорей!
Волосы слипаются от соли, корявые, непослушные, после купания мама старательно моет ей голову под уличным пляжным душем и заворачивает белым полотенчиком. Сашенька ест налитые солнцем персики с рынка, нежная мякоть брызжет на руки, мажет вокруг рта. Домик, где они снимают комнату, утопает в абрикосах, мохнатые желтые солнышки ложатся на доски стола, где Сашенька с родителями играют в настольные игры. Бело-черные кости гулко и весело стучат по серому дереву, коричневые пупырчатые кости звонко стучат о миску.
Мама смотрит, как Сашенька в полосатых плавках и нарукавниках вбегает в пену прибоя, а вечером покупает Сашеньке купальник. Сашенька в восторге любуется на себя в зеркало — как большая!
И вот Сашеньку волокут домой. Она рыдает, упирается ножками, сандалики волокутся по пыльной брусчатке.
— Я как кит! Я как ки-и-ит!
Она так рыдает, что у нее получается: кэ-э-эт. А мама чеканит:
— Я сказала: воду в рот не набирать! Мало ли какая в ней зараза! Люди у берега ссут, срут, сплошной гепатит!
Дотащив Сашеньку до утопающего в абрикосах сада, она кипятит в чайнике воду, бросает в нее кусок мыла. Сашенька полощется мутной мыльной жижей до тех пор, пока ее не начинает тошнить.
— Ну вот, наверняка уже что-то подцепила! — пугается мама.
Язык у Сашеньки черный от активированного угля, она показывает его себе в зеркале. Под зеркалом — коллекция ракушек с пляжа, Сашенька намерена сделать из них бусики.
По математике проходят десятичные дроби, а Сашенька с ними давно знакома. Тридцать восемь и шесть, тридцать девять и одна... Сашенька складывает, сколько температуры в ней за день. Получается, как на Венере. Сашенька взахлеб читает детские энциклопедии про космос.
Вся-белая педиатр уже не спрашивает у мамы, каким полотенцем можно вытереть руки и где взять ложечку, чтобы посмотреть Сашенькино горло. Все на привычных местах, и Сашенька на отлично разевает рот.
— Совершенно здоровый ребенок, — жалуется мама. — Но эти контакты!
— Ну что вы хотите, — вздыхает педиатр. — Детский коллектив…
Мама кормит ее клубникой и пирогом. Покупает Сашеньке денди. Они сидят перед телевизором, рубятся в игрушки. На уроках однообразно и тягомотно, а дома, наспех сделав все заданное, можно путешествовать по Арктике с «Двумя капитанами» и шагать по «Дороге», которая уходит вдаль. Сашенька лежит и читает, темно-золотые кудри распущены по подушке.
Мама заносит ее тетрадки в школу и приносит назад с неизменными «отлично». Когда Сашенька выходит с больничного, всегда оказывается, что ничего существенного без нее не прошли.
Почти ничего.
Приседавшие вокруг нее Настька и Юлька шушукаются и перехихикиваются в уголке. В каких-то других, нешкольных прописях они явно ушли дальше буквы Д, а вот Сашенька так и выводит петельку у А. Зато петелька у нее образцовая.
Золото совсем поблекло в Сашенькиных кудрях. Косы у нее теперь темно-русые, как медь, купрум, молярная масса 63,546, и одноклассников она едва знает в лицо. Она ходит в школу писать контрольные, сдает домашние задания, учителя почти не глядя ставят ей пятерки. Ей ничего от них не нужно, и им от нее тоже.
Зато каким свежим, чистым золотом блещет медаль! Мама утирает слезы умиления, папа ведет ее под руку на торжественную часть выпускного в атласном платье, купленном за двести долларов. На неофициальную часть Сашенька не остается, и пока одноклассники дрыгаются под «Руки вверх» и напиваются из-под полы, она сладко спит, и сладко спят на письменном столе анатомический атлас и задачник по химии.
Из далекой вышины с медалью перемигивается золотая звезда на высоком шпиле. Они хорошо понимают друг друга.
Над прописями можно было и не корпеть, не выводить крючочки и палочки, вырабатывая красивый почерк — по случаю поступления родители дарят Сашеньке ноутбук. Он поскрипывает, как комарик, кнопочки у него мелкие, стрекотучие. Курсовые Сашенька приносит на дискете, и научная руководительница говорит:
— Да это же почти диплом!
Сашенька едет на стажировку. Мама в обмороке бежит покупать большой чемодан на колесиках, составляет список вещей, складывает аптечку. Собрав темно-русые волосы в небрежную гульку, Сашенька с ноутбуком в ручной клади и маминой дубленкой на минус тридцать в чемодане машет рукой с пограничного контроля.
Опять брусчатка, но в швах между камнями снег, впрочем, в маминой дубленке все равно жарко и как-то нелепо: тяжелая, северная, дамская шкура. Сашенька ходит по кампусу расстегнутая и румяная.
— А еда в столовой как? А из окна в общежитии не дует?
Мамин голос в трубке шуршит и скрипит, волнуется где-то далеко-далеко. Сашенька спешит:
— Ладно, мама, не будем зря деньги транжирить!
В библиотеке стрельчатые окна и деревянная резьба, в лабе — суперсовременное оборудование. Сашенька секвенирует, высевает, экстрагирует. Язык угловатый и цеплючий, как готический шрифт на уличных указателях, и на нем смешно звучит: ду бист зо хюбш!
В каком-то удивительном раннем марте вылезают крокусы на клумбе перед университетом, и всё вокруг — и каменный мост, и островерхие домишки, и витражи огромного собора, напоминающего Сашеньке альма-матер, — вся эта древность смотрит весело, как будто ей тоже двадцать. Речка бежит с гор, ее акцент похож на Сашенькин, трескучий, жесткий, и совсем не похож на другой акцент, плавуче-певучий, льющийся в уши средиземноморской волной. В сумрачной кнайпе Сашенька слушает, как в будущем году он опубликуется в большом коллективе в «Ланцете», как собирается поехать на пиэйчди в Штаты, как сестренка хочет учить русский... Сашенькины кудри по цвету как пиво в кружке, голова легкая, мысли как пузырьки.
Из окон в общежитии не дует, но кроватка хлипенькая, суставы у нее только для учебы. Чужая слюна отдает кнайповской картошкой. Сашенька бежит в ванную, в косметичке у нее — бутылочка хлоргексидина, мама положила в чемодан, полоскать горло и прижигать раны. Она собирает с ног красные потеки ваткой, пропитанной C22H30Cl2N10. Вот какие прописи выводить научилась!
Сашенька приезжает и защищает диплом, и на защите завкафедрой говорит:
— Да это же почти диссертация!
Сашенька идет в парикмахерскую, отрезает темно-русые косы. Теперь у нее модное каре. Она жмет руку декану, на бордовом, как ватка с хлоргексидином, дипломе парит золотой орел.
В щелястые окна сифонит, весь маникюр обдерешь впихивать в рамы поролон, но новое оборудование приезжает оттуда, где брусчатка, и горы, и кнайпе, и Сашенька снова секвенирует, и высевает, и экстрагирует. Приподняв густую соболиную бровь, приникает к микроскопу, и от этого взгляд получается как будто презрительно-снисходительный.
Так же она приподнимает бровь, когда Ирка из лабы ведет ее в клуб. Она сидит у барной стойки, Иркино платье немного режет под мышками, музыка долбает по ушам, и когда стробоскоп окрашивает зал фиолетовым, ей кажется, что она наблюдает очередные вибрионы в гематоксилин-эозине.
Пиво у нее в кружке тяжелое, резкое, совсем не такое играющее, как там, и мама с порога ужасается:
— Чем от тебя пахнет?
— Пивом, мама, — говорит Сашенька. — Сахаромицес церевизиай…
— Ты пьяна? — истерически-звонко рвется мамин голос.
— Я совершенно трезва, — отвечает Сашенька. — Выпила полкружки, не люблю темное. Остальное отдала Ирке. Кстати, Ирка ищет соседку на съем, и поскольку теперь мне платят зарплату…
Сашенька на головокружительном шестнадцатом этаже, с которого видно МКАД. Дорога живая, вечно ползет и не уползает, наезжая самой себе на хвост. В холодильнике чаны с едой — наготовить на пять дней и не думать.
Так же головокружительно стоять на радиомачте. Страховка стягивает, ветер бьет по губам — ни вздохнуть, ни крикнуть. Сашенька прыгает, взбрыкнув ногами, летит вниз, туда, где лес похож на мох, воздух под ней тугой, но не ловит, она летит, умирая…
Рывок, пружинит страховка — она повисает над деревьями, которые снова стали деревьями, и хохочет, раскачиваясь на веревке, словно на огромной тарзанке из детства. Собственные ноги, которыми она сучит, кажутся ей чужими и как будто из папье-маше.
— С первым прыжком! — говорит инструктор.
Земля зыбится под ногами, вот уж действительно шар, действительно крутится, так и норовит провернуться. Никогда Сашенька в науке не сомневалась, но эмпирика — страшная сила.
Южные звезды как будто бы стали мельче — или это Сашенька так выросла. Мама ходит тяжело — обострился артрит, болит колено, юг должен пойти ей на пользу. Она и родители лежат на пляже, каждый со своей книжкой. Когда Сашенька выходит из воды, просоленная и наплескавшаяся, на ее белый купальник посматривают местные жгучие ухажеры и курортные отцы семейств, чьи визжащие дети валяются в прибое, в самой мути и песке.
Сашенька с мамой с удовольствием объедаются за шведским столом, а папа все ворчит, мол, гадость одна, только язву бередить, не едали этой дряни, нечего и начинать. Сашенька с мамой хихикают и накладывают себе еще салатов, еще мороженого — на весы встать страшно, ну и не надо.
Веселый разноцветный автобус возит их на экскурсии к древним развалинам, и так уютно они разваливаются под ослепительно-голубым жарким небом, что кажется — лучше и нельзя, кажется — так их и построили, полстены там, треть колонны здесь. У Сашеньки маленький новенький фотоаппарат, очень компактный и бруснично-красный, и родители позируют ей, а она — им.
Сашенька читает лекции. Входит в высокую аудиторию и чувствует саму себя — под микроскопом, каплей на стекле.
Капля, впрочем, оказывается довольно-таки едкой.
— Молодая, а дерет! — шепчутся студенты, почему-то уверенные, что есть какая-то связь между шкалами возраста и требований.
А один мальчик, которому она влепила уд., приносит ей цветы.
— Теперь, когда экзамен сдан, вы не подумаете, что мне от вас что-то надо… — сбивчиво бормочет он.
— Надеюсь, и вы не подумаете, что мне от вас что-то надо, — ласково отвечает Сашенька.
У нее эксперимент, еще какие-то уды подсовываться будут! Цветы долго потом увядают в лабе, среди пробирок и мензурок, и в конце концов превращаются в гербарий.
Шведский стол, видимо, как-то основательно нарушил папино пищеварение, потому что дома он продолжает ворчать на мамину еду: то остро, то горько, то пересолено. Мама покупает пароварку, колдует над таймером, осваивает новые рецепты. На паровую тилапию с кабачком зовут в выходной и Сашеньку.
Сашенька жует, кивает, смотрит, как папа, поковыряв тилапию, обедает маалоксом и энтеросгелем, и хмурится.
Вечером, с тилапией в животе, она сидит и читает интернет, и мигает и мигает за окном живая гирлянда МКАДа — белая река, красная река, — а Сашенька все читает и хмурится...
Поутру она звонит папе и долго, долго его убеждает. А еще пару недель спустя стоит в пахнущем дезинфекцией коридоре, и врач говорит ей:
— Вы молодец. Вовремя…
Мама испуганно плачет, лопочет ерунду:
— Ты должна изобрести лекарство!
Сашенька изобретает веселые улыбки, когда приходит к папе, а еще изобретает врача, знакомого своего научного руководителя, которого попросила о помощи. Все эти изобретения идут на пользу, операция проходит успешно, и когда резко постаревшего, похудевшего папу выписывают домой, у мамы в пароварке уже потеет диетичнейшее суфле и филе.
Компания едет в горы на арендованном джипе, Сашенька сидит, держась за поручень, ей круто и привольно. Осенние горы умопомрачительны, словно кто-то взял палетку с красками и плеснул на пейзаж. Мост висит над пропастью, вдалеке пронзительно-голубое небо перерезает нитка фуникулера, внизу курлычет зеленоватая горная речка.
Все карабины проверены, все стропы натянуты, Сашенька балансирует на краю площадки, вдыхая всю эту желть, и крась, и ветер, и солнце. Сигает она уже не мешком, а сразу в парашютистскую позу: грудью на воздух, руки-ноги полусогнуты, — и делает-то это в который раз, но что-то идет не так: неловко взбрыкнув ногами, она задевает площадку и летит вниз, в великолепную пестрядь и речной гул под оглушительную боль в лодыжке…
Боль не проходит, когда она приземляется. Сашенька сидит на сухой траве, осеннее солнце выжигает золотистые костерки на ее темно-русых кудрях, выбивающихся из-под банданы и шлема. Подбегают другие ребята:
— Встать можешь?
Сашенька пробует подняться, но тут же бухается обратно на сухую траву и начинает смеяться:
— А мама говорила: не доведут эти прыжки до добра!
Она смеется, когда Петя, с мальчишески-ошалелым лицом руливший джипом, несет ее на руках. Сашенька увесистая, а он щупловат, но он тащит, дурея от запаха ее пота и мягкости ее грудей, сажает бережно в джип. Они едут в больницу, серпантин кружит голову, боль крутит лодыжку. Роскошь горной осени сменяется обшарпанным приемным покоем местной больницы, Петя на пальцах объясняется с врачом, они опять смеются, сейчас загипсуют невесть что, но нет, какой бы вязью ни плелись буквы на табличках, рентген изъясняется на понятном для всех языке: вот она, косточка, вон он, надлом.
Остаток отпуска Сашенька сидит на балконе на стареньком, махрящемся по краям парусиновом шезлонге и смотрит, как драгоценная ржавчина разъедает зелень гор, поднимаясь к неизменно сияющему небу. Она на костылях, сама катить чемодан не может, его катит Петя. Пестрые горы машут им в иллюминаторе, когда самолет ложится на крыло, стюардесса наливает приторного винишка из пакетика, и они чокаются бумажными стаканчиками. В светло-желтой хмельной жиже блестит жгучее высокоэшелонное солнце.
— Как ты умудрилась? — у мамы глаза с монету в два лари.
Сашенька снова дома, в своей кровати, за окном — старый двор, помнящий ее кудри совсем еще аурум, молярная масса 196,967, и костыли стоят, привалившись к стулу, на котором сиживала когда-то пожилая педиатр. Она взахлеб перечитывает «Двух капитанов», энциклопедии про космос и ест клубнику и сырники.
Потом приезжает Петя, и его тоже угощают клубникой и сырниками, пока Сашенька втрамбовывает загипсованную ногу в папины джинсы. Они идут гулять.
На улице сырость и тоска, тротуар размокшей кашей хлюпает под ногами, и серое небо хочется высморкать. Лужи даже на скамейках, но они садятся и сидят подолгу. А когда встают и идут домой, мокрые пятна на задницах напоминают улыбающиеся смайлики.
Засунув костыли в такси, Сашенька едет на работу, греет глазом захолодевший без нее ободок микроскопа.
Надев бандаж, она отправляется в ВАК, отвозит документы и сшитый том диссертации.
И вот на столе фрукты, Сашенька с цветами и совсем уже не хромает.
— Да это же почти докторская! — говорит научный руководитель.
Петя притаскивает два пакета нарезок, сыров и торт, и Сашенька смеется:
— Колбасу взял авансом… Надо было брать кандидатскую!
И остро, аппетитно взрезает крепкими зубами пухлый розовый ломоть.
И опять на столе фрукты, и Сашенька опять с цветами, гостям строго-настрого запретили кричать «горько» и прочие пошлости. Они пьют шампанское под сиренью у загса, пьют шампанское под яблонями в парке. День прохладный, майский, то и дело принимается накрапывать дождь. Не жалея джинсов, фотограф припадает на коленки, ему никто не позирует, у него полный объектив смеха и умиления, и разноцветных зонтиков, и короткого Сашенькиного белого платья и темно-русых кудрей, в которых путаются случайные лепестки.
— Смотрите, кораблик! Давайте на кораблике прокатимся!
Кораблик пустует и скучает на серой реке, но пустовать и скучать ему осталось недолго. Сашенька уже скачет по ступенькам к набережной, взбрыкивая ножками, и этот снимок фотограф сохраняет в свое портфолио: белоснежные туфельки в счастливой припрыжке над обитыми ступеньками, спрыснутыми майской моросью и яблоневым цветом.
У мамы опять разболелось колено, она ковыляет по квартире и смахивает пыль с «Двух капитанов».
— Я для нее все, а она забросила… — жалуется она подругам в телефон.
К Сашенькиному приезду демонстративно выставляется Сашенькин же костыль, и паровая курочка идет с подливкой из «совсем забросила».
— Ну мам, — морщится Сашенька, с аппетитом уминая курочку.
А мама, подкладывая ей тыквы, втайне присматривается к Сашенькиному животу.
Но Сашенька как ни в чем не бывало перетягивает живот белым поясом халата и приникает к микроскопу. От этой жестоковыйной позы у нее в последнее время часто болит шея. Боль сползает вниз, в спину, кое-как спасает только массаж.
С массажа она приходит промятая, промякшая, промолотая, а в квартире пахнет едой. Вино ждет на столе, Сашенька увлеченно рассказывает новости из лабы, звенят вилки о подаренный мамой сервиз.
Вино ждет их и в спальне, они специально купили менажницу. Темное дерево: колотый сыр, виноград, оливки. Светит торшер, за окном на другой стороне двора — такие же окна, окна, окна, квадратно-гнездовая вселенная новостроек…
Сашенька великолепна в коже. В торшерном свете отблескивают пряжки и заклепки, Сашенькина кожа такая нежная по сравнению с дубленостью портупеи, Петя стискивает ее полные, очерченные ремнями груди. Соски смотрят из колец, зацелованные бокалы подрагивают в менажнице, и охает кровать, и сладость и слабость разливаются по бедрам…
— Любимая…
Пустые бокалы в потеках, раздербаненные горочки заветренного сыра. Накинув халат, Сашенька идет на кухню, моет, брезгливо выкидывает рассопливившийся виноград.
Когда она возвращается, Петя уже спит. Сашенька подбирает с пола кожаную сбрую, звяканье заклепок его не тревожит. Сашенька убирает ее в шкаф на прилежанное место, между пижамой с сердечками и флисовой кофтой. На флисе — круглые вмятины от пряжек.
Сашенька едет на стажировку. Там ни брусчатки, ни стрельчатых сводов — серые кубы с окнами, сухая геометрия сухой фантазии. И никаких шалых крокусов.
Только вот кровать очень похожая — тощая, рейчатая, с костлявым матрасом, и когда к ночи она пристраивает на нее свою затекшую, закаменевшую спину, накопившаяся за день боль, кажется, только усиливается. Сашенька осваивает йогу: выходит на бритую, как новобранец, лужайку кампуса, раскладывает цветастый коврик из ближайшего супермаркета и делает всякие собаки-кошки. На ее обтянутую красными лосинами попу, когда она стоит ею кверху, иногда посматривают издалека, но никто не говорит: ду бист зо хюбш.
Зато той же самой крепкой попой она высиживает в лаборатории контракт на полгода.
— Соглашайся, — говорит по скайпу Петя. Лицо его кривится и пикселится. — Я тоже что-нибудь поищу, на ЛинкедИне уже зарегился.
— Но я же не могу бросить папу…
Папа опять в больнице, рецидив, врачи стараются вывести в ремиссию, мама возит ему затуманенные пластиковые контейнеры с паровой едой, хотя, наверное, съедают паровое врачи — папу кормят через трубочку.
Когда Сашенька приезжает со стажировки и включает телефон, ей блямкается сообщение: «Папа сегодня сам поел!» Фотография темная и мутная, против большого белого больничного окна, но видно, что папа улыбается. Какой же он худющий! Кощей, кощей, крутится в голове у Сашеньки, только вот ни утки у него, ни зайца… «Слава богу!» — отвечает Сашенька.
Такси мчит ее по ночной ленте-дороге, которая все так же мёбиусно вьется и не кончается и сияет, и Сашенька на полчаса становится частью этого бега, одним из огоньков. Торшер светит приветно, Сашенька ложится на кровать, и матрас, дорогущий, с конским волосом матрас принимает ее в свои объятия. Наутро у нее впервые за долгое время не болит спина.
В очень зожном магазине Сашенька заказывает баночки с приправами. Не простыми, мудреными: халапеньо с кокосом, базилик с кедровыми орешками — за полгода привыкла, видно, к другой кухне, более острой и пряной. Проверяет срок годности, с чпоком сворачивает банке голову, выкладывает экзотическую массу на край тарелки.
— Вкуснотища! — смакует она. Встает из-за стола и привычно целует Петю, смазывая его губы розмарином с вялеными томатами. — Спасибо.
После ужина она до ночи сидит за ноутбуком, пишет и пишет диссер, во вкладках пабмед, и натура, и ланцет (слабый запах мартовских крокусов)… Когда глубокой ночью (завтра к третьей паре) она наконец приходит в спальню, Петя уже спит. Она убирает ноутбук, мышка соскальзывает, пластиковый грохот по ламинату — но Петю он не тревожит.
Когда на улицах наступает дикая пустота, а поры квартир забиваются людьми, каждый из которых пытается перекричать других в свой зум, Сашеньке не тесно. Хочешь — с кухни читай лекции, хочешь — прямо с конского волоса. Но она затевает в лабе эксперимент и ездит на такси по апокалиптично беспробочным дорогам, сидя на заднем сиденье в маске.
Мама с папой тоже ходят в масках и моют привезенные доставщиком продукты, но — 38, 38,7, 39,5… Сашенька опять считает десятичные дроби. В папе температуры за день как на Венере, плюс бактериальная инфекция, плюс ослабленный организм…
На кладбище тоже пусто. Неизвестно для кого цветет жирная, мясистая сирень, неизвестно для кого побрякивает колокол на кладбищенской церкви. Работник колумбария прикручивает табличку, на ней папа молодой и с усами, как в Сашенькином детстве.
Постояв у черной ячеистой стены, Сашенька с мамой садятся на лавочку под сиренью.
— Размениваться будете? — спрашивает мама.
— Ну да, — говорит Сашенька. — Квартира-то общая, ипотечная…
— Тебе бы поискать что-нибудь поближе, — робко говорит мама.
Она не решается сказать: переезжай ко мне, — знает, что Сашенька не поедет.
Сиреневый аромат забирается даже под маски, они сидят и дышат сиренью и отсыревшим спанбондом-мельтблауном-спанбондом — три слоя, как надо.
В темно-русом Сашенькином каре уже появились первые пепельные нити. Их пока еще не видно нигде, кроме как в ванной, под безжалостным ярким светом. Прежняя хозяйка была раскрашенная, усушенная ягодка-опять, с губами и каблуками, и от нее Сашеньке достались все эти подсветки вокруг зеркал и даже туалетный столик. На туалетный столик, перед круглым зеркалом, Сашенька водружает ноутбук, в ящички с перламутровыми ручками рассовывает флешки и диски, и очень даже ловко на таком рабочем месте пишется автореферат.
На защите завкафедрой говорит:
— Ну, будет кому кафедру передать!
Колбаса теперь по-настоящему докторская, но приносит ее доставщик еды в глянцево-желтом непромокаемом плаще. И домой к Сашеньке тоже ездят доставщики полуфабрикатов — удобно, когда приходишь вечером в темную квартиру, приготовить что-то на скорую руку. Иногда с паровой брокколи приходит мама. Идти ей теперь близко, через двор.
Мама ходит с палочкой, у Сашеньки болит спина. Сашенька записывает их обеих в бассейн. Пока мама, обвязавшись пробковым поясом, под музыку разводит руками и ногами под бодрые окрики тетеньки на бортике, Сашенька большими гребками волнует бассейн. Иногда с ней пытаются познакомиться пузатые, волохнатые, разгоряченные баней мужики. Сашенька улыбается, меряя их микроскопным прищуром, и в морской подсветке бассейна ей снова кажется, что это одноклеточные в метаксилиновом синем.
После бассейна Сашенька с мамой тщательно смывают с себя хлорку в соседних кабинках.
— Передай гель.
— Ты мочалку взяла?
Они стоят в открытых кабинках под душем — крепкая грудь и скисшая, темные и седые волосы. У них одинаковые тапочки, только разных цветов, и похожие купальники.
В холле у ресепшна Сашенька ворчит:
— Мама, я же сказала тебе не бегать в этих бахилах! Не хватало поскользнуться…
— Да я вовсе не бегаю, — стыдливо оправдывается мама, шурша синими пакетами.
Приходя домой, Сашенька надевает корсет, который прописал ей ортопед.
Препоясанная эластичными лентами, местами уже в зацепках и катышках, она сидит и читает студенческие работы.
| 
