Об авторе | Сергей Геннадьевич Круглов (1966, Красноярск), учился на филологиче­ском факультете Красноярского университета. Одна из первых представительных публикаций была в «Знамени»: «Стихи, присланные из Минусинска», 1996 год, № 12. Лауреат литературных премий Андрея Белого (2008), «Московский счёт» (2008), ANTOLOGIA (за книгу стихов «Царица Суббота», 2016). Стихи в «Знамени»: «Вернись по чёрным рекам, венами…» (№ 2, 2009); «Серафимополь» (№ 9, 2010); «колокольчик цимцум» (№ 1, 2012); «вот он тебе и вай-фай» (№ 6, 2015). Живет в Минусинске Красноярского края, служит в местном Спасском соборе.

Сергей Круглов

«Дуня! Выдь ко мне…»

Станционный смотритель

В роскошно изданное

Посмертно избранное,

В золотой обрез,

Постучался робко: «Дуня!

Выдь ко мне,

Покажись старику отцу!»

Ничего мне стих не ответил,

Скрыл презрение

Декольтированных плеч,

Застыл в сливочной

Крафтовой безкислотной

Полей пене,

Взмок, поплыл

Пятнами, сносками

Под пудрой, румянами,

Смутился, дёрнулся

На повелительный окрик

Из примечаний,

Из дальних комнат:

«Кто там ещё?»

Ничего, ничего, доча.

Я пойду. Я не плачу.

Стихи, вестимо,

Уж дело такое.

Были бы пристроены.

Мать твоя поэзия

Говорила, покойница:

«На детях, попомни,

Природа отдыхает.

Пусть их, старый.

Поживём сами».

Борис Рыжий

                              кто там пляшет в терновых кустах

                              в красных одеждах

Сам знаешь: кто мил богам —

Тот уходит к ним молодым,

Того уж не найти

Ни в раю, ни в аду, ни в чистилище,

И на погосте надгробье его — мираж:

Только раз в двадцать семь лет

Назначает его своим мужем хмельная владычица Медб,

Выезжает за ним дикая охота,

Отворяется для него сид

На одном из островков Нижне-Исетского пруда —

«Дай твою руку,

Любовь моя!» — и поющая волшебная знать,

Усадив его на огненного иноходца,

Всей кавалькадой, тая в пластмассовых дымах

Окрестных свалок,

Незримо рушится внутрь. И отравленная промышленными отходами,

Но по-прежнему золотая вода

Молчит, не выдаст ни тебе, ни кому другому

Своей тайны.

«Москва — Петушки»

Премудрость, прости! (встань — ибо

тостуемый Небом

пьёт стоя,

дрожа вцепившись распухшими шелушащимися пальцами

в ноздреватый мусорный пристанционный снег).

От Венедикта

бессильнаго Евангелия чтение —

вонмем.

Миллениум

Сыр тогда был отовсюду: спускался с неба,

Приплывал по водам,

Вырастал из-под земли.

Мыши таскали и таскали сыр,

Пока белые пятна чёрной кладовой

Не заполнились до отказа.

И тогда в исполненной тьме

Объявили миллениум.

И зачарованные мыши, как по незримой команде,

Сев на хвосты,

Обратили лице свое горе

И стали вслушиваться в мерное, гулкое

ТОППП ТОППП ТОППП

Наступающего кота.

На смерть Пушкина

И вот уж смерть за Пушкиным приходит,

Вся с деловитой скорбью на лице.

Выходит уж — совсем не с деловитой,

А слёзки на колёсках, и едва.

«Да что я, девочка ему на побегушках!

Да, говорит, но весь я не умру!

Все нервы вымотал!» — Показывает нервы:

Действительно, увесистый клубок.

Никто не умирает в Петербурге:

На невском парапете смерть сидит,

Глядит в ничто, смолит окурок «Примы»,

Какой там план, какая пятилетка,

Какая смерть, да ну, какое что.

* * *

Два летних облачка, видишь,

Не по сезону перистых,

Занесло в наш март.

Это небесные Пушкин и Гоголь —

Два наших вся.

Занесло и плывут.

Распадаются в теченьи на мелкие,

Словно наломали они самовластья,

На обломках гусиным пером, легко поскрипывая,

Кончики погрызывая,

Наши имена написали —

И пустили корабликами по великой реке,

В бесконечный иммрам: кто больше

Наберёт по пути островов.

Или нет, или нет, говоришь ты,

Как будто обломки они положили

В небесную шляпу — что выпадет

Этому фанту. А этому.

Да, говорю, или так. Или что

Выпадет, тяжко, чугунно ли, сминая, покатится,

Легко ли от дна отскочит, запрыгает,

В нетях весны затеряется,

Нам с тобой.

Ян Твардовский

Все достопримечательности рая наконец осмотрели,

и у нас ещё осталось немного личного времени.

И мы попросили гида: «А нельзя ли нам увидать

батюшку Яна Твардовского?»

Гид поднял брови, пожал плечами:

«Батюшку Яна!.. Ну… пожалуйста».

Он привёл нас во двор — там цвела старая липа,

одуванчики буйствовали в трещинах асфальта,

и было всегда пять утра, — «Вот он!»

Мы увидели мальчишку,

который, стоя под окнами, задрав голову вверх,

пускал зайчиков куда-то в стёкла третьего этажа

и кричал: «Господи! Выходи!»

Ангел свесился через балконные перила:

«Вот чего ты опять вопишь на весь двор

в этакую рань? У тебя что, мобильника нету?»

Мальчишка сунул зеркальце в карман шорт, поправил лямки,

потом — очки наморщенным движеньем носа,

смущённо, щербато улыбнулся: «Да есть…»

«И чего тогда?» — «Ну… просто!»

И музе я сказал: «Гляди —

брат твой родной».

Мой Маяковский

Когда я был маленький,

мой Маяковский был большой.

Он был конь-огонь, сажал меня на шею,

нёс в май, во флажки, в солнце,

делал размаха шаги саженьи,

стальной изливался леевой

во весь Эрос-Эф-Эс-Эр.

Потом я рос, росла в окнах Россь.

А он умалялся.

Сегодня совсем умалюсенький.

Зажат в моей ладони.

На бегу заглядываю одним глазом:

блед, скрюч, из дырки сочится, весь слипся.

Только бы донести. Потерпи,

не умри ещё, Маяковский.

Лев Толстой, бегство

1.

В нетопленом вагоне класса третьего,

Трясясь на стыках бытия,

Поедем-ка к сестре мы в Шамордино,

Поедем, музонька моя.

Уткнёшься там в родное, затаённое,

Поплачешь в шальку на плече

Своими смыслами, своими кошемарами,

Своею рифмою «вотще».

2.

Лишь тот достоин жизни и свободы,

кто каждый день идёт за них на бой,

и кашлем оглашает ада своды,

не слыша неба над собой,

плывя температурой как дорогой,

трясяся в детской под оконною луной

железною игрушечной, убогой,

простуженной тревогой кольцевой.

Иконостас

открыв банку морской капусты

я туда постного масла добавил

а у вас не было такой возможности

о. Павел

чёрными линиями ламинарий

выложим у черты прибоя одну

словно бы чёрную присыпанную набухающим берёзу

весну

непрекращающийся мозг

новый путь, весы

новый век

поднимет нас за власы:

соловецкий лагерный завод

левашовская пустошь

перечисление непустот

нам не понять — ну что ж

имя «флоренский» в наш век —

плывущее в пустоте:

не вы воссоздатели

и не вы

и не вы, и не те.

Век Мандельштама

Кто не вкушал салатов недоетых,

Не игрывал в жестокие снежки,

Не лазывал на ваши табуреты

Читать свои бессмертные стишки,

Тому синички-норны спели

И коготками норку выщербили в льду,

И сизых звёздочек наколотых чреду

Под килевидной маечкой продели.