ЖУРНАЛЬНАЯ РОССИЯ

Об авторе | Сергей Григорьевич Боровиков — литературовед, критик, эссеист. В 1984–2000 годах — главный редактор журнала «Волга». Постоянный автор «Знамени».

Сергей Боровиков

Перекаты «Волги»

1

На обложке первого номера было напечатано приветствие Михаила Шолохова: «Желаю новому журналу “Волга” мерить глубину своих страниц глубиной Волги, силу духа каждой строки — силой духа могучих волгарей».

Шундик врал, но не настолько, чтобы приписать реальное авторство Шолохову, а про то, как якобы исхитрился подсунуть строки классику, чтобы тот на страничке расписался. А сколько было тем для якобы авторизации в нетрезвые больные 1960–1980-е годы — в собрании «Огонька» целый том, и подумал, что лукавое провидение мстило ему таким образом.

В Саратове считали, что город получил журнал благодаря Федину. Тот еще не был главой Союза писателей, но землякам покровительствовать любил. Журнал начался в 1966 году, чему предшествовала многолетняя борьба между Яро­славлем, Горьким, Куйбышевом, Саратовом и Сталинградом. Федин писал в Саратов моему отцу Г.Ф. Боровикову еще 23 июня 1950 года: «…насчет тяжбы за журнал между Сталинградом и Саратовом могу сказать следующее. Мне представляется, что Саратов вполне созрел для издания журнала <…> Перед Сталинградом у него много преимуществ»¹. Спустя пять лет, 21 сентября 1956-го, он же ему же: «Вчера, в первый день говорения о волжских альманашно-журнальных делах, дело об организации в Саратове журнала Поволжья, в сущно­сти, уже закончилось победой. <…> если поехавший в Саратов представитель ЦК, возвратившись, не будет возражать против этого замысла, то саратовцы журнал получат»². Отец вспоминал: «Вскоре после этого письма в Саратов приехал работник ЦК партии Д.А. Поликарпов. Долго говорил он со мной о возможности издавать журнал, расспрашивал о редакционных работниках, о типографиях»³. И еще девять лет прошло, и тот же Федин писал тому же Боровикову в апреле 1965 года: «…если бы Вы пошли на самопожертвование и согласились редакторствовать — чего и кого бы желать лучше». А вскоре, когда все было готово для выпуска первого номера, к удивлению всех причастных лиц, было объявлено, что в Саратов едет главный редактор. В Саратове никто даже не слышал редкостную и вроде бы несколько комедийную фамилию — Шундик. Николай Шундик. Из Рязани. Ну, хорошо, пусть не Боровиков, но мало ли в Саратове и других волжских городах писателей, зачем же варяг из Рязани⁴? Потом знающие люди в Москве объяснили, что у Шундика были веские основания покинуть Рязань, где он с 1958 года возглавлял местную писательскую организацию. Это близость к первому секретарю обкома Ларионову, автору знаменитой рязан­ской аферы с тремя планами по заготовке мяса, молока и масла, когда пустили под нож молочное стадо, быков-производителей, а сливочное масло скупали в соседних областях за наличные деньги. Это и отношения с Александром Солженицыным; и, наконец, получившая скандальную огласку связь с замужней рязан­ской актрисой.

И все же почему не имеющему ни малейшего отношения к Поволжью писателю дают поволжский журнал? Но ведь и в Рязань его назначила Москва. Ответ однозначен: Николай Елисеевич был активнейшим участником того общественно-литературного движения, что назвали впоследствии «русской партией», верным соратником М. Алексеева, А. Софронова и других «автоматчиков партии», подписантом знаменитого «Письма одиннадцати», направленного против журнала «Новый мир» и А. Твардовского. Отдать новый журнал в руки абы кому руководство Союза писателей РСФСР во главе с Леонидом Соболевым не могло. Но раз уж «Колю» надо убирать из Рязани, нельзя оставить его без приличной должности: к слову, после «Волги» он стал в Москве секретарем СП РСФСР по национальным литературам, а затем директором издательства «Современник». Кадровая политика руководства Союза писателей копировала таковую же ЦК КПСС. Ну а Шундик в поволжском журнале должен был проводить, как и все, политику, понятное дело, партии коммунистов, но при этом и партии русских националистов.

В Саратов выпускать журнал Шундик пригласил единомышленников и друзей по ВЛК: поэтов Виктора Кочеткова⁵ (завотделом прозы) и Валентина Сорокина⁶ (завотделом поэзии). Были приняты на работу саратовцы Михаил Котов (завотделом критики) и недавно приехавший с Сахалина Борис Дедюхин (зав­отделом очерка), а заместителем главного обком назначил завсектором печати Николая Ключарева.

Когда в 1971 году я поступил в редакцию корректором, Кочетков и Сорокин уже вернулись в Москву, а Ключарева заменил Котов. Всего в «Волге» было по штату семнадцать человек, в столичных журналах — больше и оклады выше. У нас главный получал 250 рублей, корректор — 75, остальные между.

После окончания филфака я год проболтался в киногруппе технологического НИИ. Отец предложил: «Волге» требуется корректор — попробуй. Не став редактором «Волги», отец, однако, выписал журнал и что-то читал с карандашом, я же, заглянув туда раз-другой, понял, что рядом с моим любимым «Новым миром» ему делать нечего. Да и никто из приятелей журнал не читал, на филфаке относились к «Волге» иронически, но публикациями там гордились, как Коля Машовец, которого даже приняли редактором в отдел критики. А я вот буду всего лишь корректором.

Шел я туда насторожившись, и не зря. Литредакторами были четыре дамы огнеопасного возраста около сорока и Машовец, вскоре уехавший на службу в ЦК ВЛКСМ⁷. Еще была технический редактор Тимохина, писательская вдова пятидесяти лет, корректор Полынкова лет 35, инвалид первой группы, с трудом передвигавшаяся на костылях, и секретарь-машинистка Света. Шундику — 51 год, Котову — 64, Давыдову — 60, завотделом очерка и публицистики Дедюхину — 40, завотделом поэзии Благову — 40, завредакцией Евграфову⁸ — 40, мне — 24. И сделали меня предметом пестования и натаски в патриотическом духе. Когда, поощренный первой публикацией рецензии, предложил написать статью к 75-летию Валентина Катаева, услышал от завкритикой Ольги Авдеевой: «Катаев? Этот сионист? Галя, ты понимаешь, что у него в голове?» Заведующая отделом прозы и сама писательница Галина Ширяева удрученно качала головою. Подобных сцен будет еще немало, и главным там звучало неходовое ни дома, ни у друзей, ни на филфаке шипяще-зловещее слово: сионист, сионизм, сионисты.

В отделе прозы редактором была Валентина Коркина, а Ольга Гладышева — в отделе очерка и публицистики. Все они, кроме Ширяевой, побывали замужем и носили фамилии бывших мужей. Ко времени моего поступления Авдеева и Гладышева дружили при поддержке Ширяевой против Коркиной, не разделявшей их убеждений. Авдеева же недавно заменила доцента Иду Винникову, убранную Шундиком за сионизм. У Достоевского есть слова о натурах, однажды уверовавших в идею и ею раздавленных. Для Авдеевой таковой была идея о возрождении русского национального сознания и как непременной его составляющей — борьбе с сионизмом, а попросту — с евреями. Собственно, такой же идеи придерживались и другие редакторы, но Авдеева была воистину неистовой ревнительницей. Именно ее пригласили на работу в Москву, в Госкомиздат СССР. Выступала иногда как критик, но ни она сама, ни другие этому значения не придавали.

Наверное, самым поразительным в редакции было безразличное отношение ко всему для меня в литературе главному, скажем так, новому, и враждебное к тому, чему однажды уже был вынесен приговор. Так, Шундик, мало сказать, что искренне, очень лично ненавидел Зощенко.

Существовало какое-то общее почитание Достоевского, но рассуждал о нем только Дедюхин, да разве что Гладышева скажет вдруг со смутной улыбкой: «Знаете, Сережа, в скверне-то слаще…»

Все они были разные и, когда я все же задавался вопросом, почему для них безусловными являются ксенофобия и антисемитизм, со временем сам себе и ответил. Ведь в первых и как бы успешных критических пробах я остро чувствовал нехватку цели сочиняемого. У всех пишущих хоть какая она должна быть, пусть даже речь о поисках «возвращения к ленинским нормам», как у большинства знакомых. В «Волге» про Ленина не высказывались, и, вступая или не вступая в партию, все же дистанцировались от этих самых норм.

Что вообще печатали? К сожалению, не имея возможности выбраться в библиотеку с комплектами «Волги», вспомню, что гордились публикацией повести Андрея Платонова «Происхождение мастера», якобы неизвестной частью за­прещенного романа «Чевенгур», добытой Ширяевой в Москве на ВЛК, не ведая, что в 1928–1929 годах повесть была опубликована в «Красной нови» и книге. Но то было исключение из ровного ряда, как, например, сочинения пензенского классика Николая Почивалина. Гордились цензурными придирками к «Истокам» Григория Коновалова, с удовольствием в лицах рассказывая, как запивший по этому поводу автор явился во Фрунзенский райком, кинул на стол партбилет со словами: «Я с Ним в одной партии был, а с вами не хочу». Вообще скандалы случались редко, как было с неодобренной Шундиком какой-то частью романа Николая Кочина, который не забыл свои успехи 1920-х годов и долгое сидение в 1940-х и поднял шум в Москве. Почему-то с большим подъемом проходила публикация романа украинского писателя Павла Загребельного «С точки зрения вечности» в переводе жены Дедюхина Натальи Высоцкой. Тогда же Дедюхину, а следом и главному очень понравилась повесть «Угол прицела» молодого Евгения Мельникова из Ульяновска, которую готовить поручили мне, хоть я был в отделе критики, а не прозы. Там молодой солдат то и дело вспоминал Достоев­ского. А мой ровесник Женя Мельников поразил меня, когда в Саратове у Троицкого собора на предложение зайти, искренне испугался: «А можно?»

Шундик избегал прямо говорить о сионизме, его главным жупелом, ругательством и пугалкой был американизм. Но и он сразу велся на известную тему. У каждого номера был дежурный редактор, который докладывал на планерках. Как-то Шундик меня вызвал и рассказал, что дежурный Киреенко сообщил ему, что встревожен в таком-то материале упором на еврейские фамилии. Материал был об агитационных окнах в войну, которые делали саратовские художники и среди них Франц Заборовский. Я сказал, что он мой дядюшка по матери. Шундик вроде посмеялся, но осадочек, думаю, остался.

Никогда не высказывались про сионизм Котов, Благов, Коркина, Евграфов, а когда Давыдов однажды на планерке назвал очередную статью суперпатриотки Таисии Наполовой националистической, Авдеева закричала: «А вы докажите!»

Михаил Поликарпович Котов, фронтовик, в прошлом, до Николая Палькина, секретарь Саратовского отделения Союза писателей, с виду угрюмый, был по натуре мягок, чем пользовались. Как-то зашел в редакцию недавний завпоэзией в дым пьяный Исай Тобольский, и в полузакрытую дверь кабинета Котова было видно, как он в пальто и шляпе усаживается на колени щуплому Котову с криком: «Как мне плохо!» (По поводу любви Тобольского к рыданиям Дедюхин сказал: «А ты заметил, что у Исая ни слезники? Только сопли по усам».) Злые языки утверждали, что в бытность редактором Смоленского издательства Котов зарезал поэму Твардовского «Страна Муравия», в чем сам он винил местных перестраховщиков⁹. Когда Котов умер, Шундик сделал замом Дедюхина, который вмиг нашел себе замену, убедив обменять Куйбышев на Саратов неудавшегося писателя Ивана Киреенко. В недалеком будущем Киреенко выступит на партийном собрании против Бориса Васильевича и поведает, в каких жутких условиях живут брошенные им жена и ребенок-инвалид. Саратовские совписцы недолюбливали Дедюхина за бедовость. Он часто и вызывающе ссорился, особенно в пьяном виде, играл в карты на деньги по-крупному, ездил под видом командировки в Пятигорск на бега, покупал пачками билеты «Спортлото», заполняя их по какой-то изобретенной системе. После изгнания их с Палькиным из «Волги» в 1983 году женился-таки на Гладышевой, и они уехали в тихий старый Хвалынск, где вместе сочиняли исторические романы из жизни древнерусских князей.

Коркина сама не писала, но утверждалась в редактуре, заслужив нелюбовь поколений саратовских писателей и авторов журнала. Ее изощренный редакторский фанатизм диктовался не только личными свойствами, но и неуверенным положением из-за ее беспартийности. Из следов, оставляемых Коркиной на рукописях, были надписи: «Глупо!», «Так не бывает» и жирные оттиски пальцев, ошибочно приписываемые обиженными авторами пирожкам или пончикам, тогда как они принадлежали крему для лица, которым редактор беспрестанно мазалась.

Гладышева писала рецензии в «Волгу», тексты для студии кинохроники и телевидения, а также прозу, для которой при Ширяевой в журнале места не находилось. Бурный конфликт, до расплева, случился у Авдеевой и Гладышевой, когда Дедюхин придумал своей Ольге возможность публиковаться в каждом номере, затеяв серию обзоров «Литературная жизнь Поволжья», где Гладышева давала оценку новым книгам волжан. Если раньше новинки из городов Поволжья попадали в редакцию нечасто, то теперь Дедюхин, с присущей ему энергией, весь рабочий день сидел на телефоне, обзванивая издательства и писательские организации, и вскоре его кабинет заполнился книгами. Затея была недурна, но к произвольным и поспешным оценкам текстов критик добавляла оживляж в виде личных характеристик рецензируемого автора. Обзоры предварительно не обсуждались, вызвав в итоге активное неприятие Авдеевой, курирующего ее отдел профессора-филолога Павла Бугаенко и главы Саратовского отделения Союза писателей Палькина.

Потом Авдеева уехала в Москву, Ширяева ушла писать роман, Коркина же работала при редакторстве Палькина, и.о. Зверева, Благова и моем. Не все задерживались в редакции. Недолго в отделе прозы прослужил Владимир Васильев, подобно Машовцу отбывший в ЦК комсомола.

2

Вскоре после того, как меня утвердили главным редактором, позвонил Палькин и, приглашая в гости на пироги Александры Семеновны, начал с таких слов: «Я большой русский поэт, ты большой русский критик, мы должны дружить». Словно бы я и не служил не один год в «Волге» под его началом. Прелесть же эпизода в следующем. Как-то я выпивал с главредом Приволжского книжного издательства Владимиром Гришиным и рассказал ему о звонке Палькина. Владимир Семенович радостно захохотал: «Так он и мне, как меня назначили, точь-в-точь эти слова говорил: “Ты большой русский поэт, и я большой русский поэт, мы должны дружить”».

Николай Егорович Палькин был не тот, кто на вопрос «Стой, кто идет?» ответит «Свой», ведь его и так везде пропустят, он нашенский на 100 процентов. Став в 1967 году писательским ответсеком, оставался бы им и второй, и третий десяток лет, если бы не мечта о редакторстве.

Критик Роман Арбитман писал: «Выйдем на улицы столицы Поволжья и обратимся к первому встречному с вопросом: кто такой Николай Палькин? Пусть не первый, но второй встречный (особенно из старшего поколения) наверняка ответит: писатель. А что пишет? Стихи и песни. А про что стихи и песни? Про Волгу и про Саратов. <…> “Издалека-долго / Течет река Волга…” Нет, это не Палькин, это Ошанин. “Много песен про Волгу пропето…” Нет, опять не Палькин — Лебедев-Кумач. “Волга, Волга, мать родная…” Тоже вроде не Палькин. А-а, вот Палькин (уже цитируем двухтомник): “Родная Волга, я с тобой навеки”. Помните такую песню? М-да. “Огней так много золотых на улицах Саратова…” Нет, это снова не Палькин, это Доризо»¹⁰.

Палькина действительно все знали, его видели на полевых станах и в заводских цехах, домах культуры и интернатах, школах и воинских частях, обычно в разъездной группе, где еще автор музыки к песням на его стихи Евгений Бикташев, их исполнительница из филармонии Римма Сергадеева, аккомпаниатор на баяне Валерий Ломако, произведенный в ректоры консерватории.

Арбитман обозрел двухтомное собрание сочинений Николая Егоровича, а я вспомню книгу-альбом «О, Волга!», точнее, историю появления этого роскошно отпечатанного тома с предисловием Михаила Алексеева. Там путевые заметки Палькина перемежаются его стихами, отрывки из разных книг о реке — множеством фотографий. Год снятия Палькина с должности главреда «Волги» — 1983-й, а выхода альбома — 1985-й. Между этими событиями главный редактор издательства «Молодая гвардия» Коля Машовец с задумчивой улыбкой мне сказал, что решено поддержать пострадавшего за русское дело Николая Егоровича солидным изданием.

Нельзя сказать, что при Палькине редакционная политика изменилась, но новый главред «Волги», про что сказал даже Дедюхин, был смелее Шундика, точнее, бесшабашнее, и при этом был легче внушаем. Как-то будущий его погубитель Михаил Лобанов прислал своего жэзээловского «Островского». Текст мне крайне не нравился, а Палькин, как обычно в столичных общениях, уже автору пообещал напечатать, и я сказал Николаю Егоровичу, что целиком, как Евгения Осетрова, давать Лобанова опасно, потому что он против Добролюбова. Осетров, чьи многостраничные книги о Карамзине и других печатались постоянно, и в тех номерах, куда хотел бы успеть до ЖЗЛ Лобанов, сделался его злейшим врагом, и даже рассказывали об их драке у кассы Гослитиздата. Также в Москве он обещал и публикацию романа «Прозрение и надежды» Леониду Корнюшину. Ничего подобного, что было бы сопоставимо с этим текстом по злобе и наглой убогости, «Волга» не печатала никогда. Тогда завпрозой был Васильев, который с упоением зачитывал место, где Сталин приказывает заменить у себя в кремлевском кабинете портреты Маркса — Энгельса на портреты Суворова и Кутузова. Когда Васильев убыл в столицу, Палькин предложил мне стать завпрозой, и я согласился, чтобы хоть такого в журнале не было, а на критику пригласил Бирюлина из газеты «Заря молодежи». Витя надолго сел на мое место в критике и все больше тянулся к саратовским совписцам, которые приняли его как родного в свои ряды и наконец избрали секретарем.

С должности Палькина сняли за публикацию статьи Михаила Лобанова «Освобождение» в № 10 за 1982 год, но власть не любит объяснять наказание идеологическими прегрешениями, и здесь сам Николай Егорович ей помог: в постановлении о его освобождении говорилось про злоупотребление служебным положением, когда за короткое время он выпустил в Саратове «Избранное» без обязательного для этих изданий одобрения Роскомиздата и выдвинул книгу на Госпремию России, представив протоколы писательского собрания, которого не было. И уж для полноты картины купил по обкомовскому лимиту «Волгу» и продал ее кавказцам.

3

Когда в 1983 году Николая Благова назначили главным редактором журнала «Волга», я уволился с должности заведующего отделом прозы по собственному желанию, что его удивило: несколько лет мы дружно занимали общий кабинет, и он долго уговаривал меня остаться. Но я отчетливо сознавал, что делаю. Очень хорошо зная обстановку вокруг редакции, вызванную скандалом с публикацией статьи Лобанова и увольнением Палькина и Дедюхина, и зная Благова, был уверен, что все это продлится недолго.

Пребывание Благова в редакторском кресле началось с того, что он забыл явиться в назначенный день и час в обком для официального утверждения, в чем там углядели непозволительное фрондерство, отказываясь верить, что Николай Николаевич просто забыл, а не запил или пренебрег, хотя я уверен, что действительно забыл.

До этого в редакции заправлял назначенный вместо Дедюхина заместителем главного редактора Юрий Зверев, который как инструктор отдела культуры обкома курировал «Волгу» и читал в верстке крамольную статью Лобанова, но не был наказан и даже направлен в провинившуюся редакцию «для укрепления», а в перспективе и руководства ею. Здесь уместно вспомнить, что у Благова уже был семь лет назад шанс возглавить журнал, когда Шундика взяли в Москву. В то время главным саратовским писателем был Григорий Коновалов, который предложил поставить Благова редактором. Дело шло к назначению, но на пути затеи вдруг встал Саратовский обком партии, потому что там были за Палькина. Как-то на крыльце поликлиники, по старинке называемой «партактивской», встретились Коновалов и первый секретарь обкома Шибаев, который сказал: «Ну что, Григорий Иванович, значит, Палькин у нас редактор, так?» И стало так. Благов весной 1976 года вернулся в Ульяновск. Однажды прислал стихи Палькину, и тот, недоуменно пожимая плечами, протянул мне лист: «Что-нибудь поймешь?» Стихи были про умирающего старика на постели, а в солнечном луче плавают пылинки: «Уткнулся луч, / Как столбик ртутный, / И гонит душу в высоту».

Разным я видал Благова в бытность его завотделом, но никогда столь растерянным, каким он предстал, когда впервые летом 1983-го зашел к нему в огромный редакторский кабинет, где сам проведу столько разных часов. Мое мнение о скоротечности его пребывания в должности укрепилось.

А в 1976-м Благова как руководителя отдела сменил Владимир Бойко, который явно наслаждался ролью командующего поэзией, комично было его обыкновение при стуке в дверь снять телефонную трубку и облокотиться на стол. Вскоре он влюбился и ушел от жены. В тот год Палькин собрал очередную выездную редколлегию, с приглашением иногородних членов и москвичей из Правления СП РСФСР, с пленарными заседаниями, выездом писательских групп на предприятия Саратова и в районы, с поэтическим вечером. О нем-то и расскажу. Собрались в филармонии, зал был полон, на сцене гости, приглашенные местные писатели, начальство в лице заведующей отделом пропаганды горкома Маргариты Петровны Дмитриевой. Палькин, словно созданный для таких мероприятий, легко, с шутками и прибаутками ведет вечер, представляя в стихах каждого выступающего. Я сижу там же и не могу не обратить внимания на волнение сидящего рядом Бойко. И чем дальше, тем больше он дергался, а человек был сдержанный. И наконец, Палькин закрывает вечер, и Бойко ринулся к нему. Причина оказалась проста, была она такая, партийно-бабская. Маргарита Дмитриева запретила участие Бойко в вечере, так как дружила с его женой, работавшей на саратовском телевидении. Бойко вскоре ушел из редакции.

4

То, что мы печатали, за что нас читали, хвалили, подписывались на журнал, что перечисляется в любой информации о «Волге» времен моего редакторства — это в первую очередь заслуга того времени, на которое оно пришлось: наступала горбачевская перестройка, а следом и конец Союза. Ослепительный список текстов от Розанова до Солженицына не был возможен в СССР. Я вовсе не прибедняюсь и не хочу даже предположить, что мои предшественники могли опубликовать в 1988 году — когда еще были и советская власть, и ее цензура, которая только что издевалась над нашей версткой, заставляя вымарывать из воспоминаний об актере Солоницыне даже упоминания фамилии Тарковский, — ставший знаковым роман Евгения Попова «Душа патриота» и многое другое. Конечно, нет, и я во все годы все-таки прежде всего ценил литературный уровень текстов, что отличало меня от Шундика и особенно Палькина.

В то время в редакцию пришли, кто раньше, кто позже, люди нового поколения, лет на десять меня моложе. В отделе прозы — прозаики Валерий Володин и Алексей Слаповский, редактор Алла Кисина, а после ее отбытия в США — Роман Арбитман. Для самого креативного среди нас поэта и критика Владимира Потапова (ослепительный список — его заслуга) открыли отдел публикаций. Продолжали работать завпоэзией Владимир Пырков, завочерком Владимир Панов, завпрозой Владимир Серов, стала ответсекретарем Наталья Шульпина. И мой заместитель, о котором стоит рассказать отдельно.

Когда я заявил в обкоме, что с Юрием Зверевым более работать не смогу, встал вопрос о преемнике. В отделе культуры на месте Зверева теперь был Коля Болкунов, которого я знал по филфаку, где он, как и Машовец, учился на курс младше. Выбор у меня был невелик, точнее, его не было, а обком еще ой как был! И стал Коля моим замом. А заведовать критикой я пригласил острую на перо и язык Анну Сафронову, что, как показало время, было очень разумно¹¹. В журнале ему, конечно, нравилось, на планерках выступал без ожидаемой всеми от него партийной твердолобости, правда, принес с собой обкомовскую привычку вместо «я» говорить «мы»: «мы тут посоветовались и решили». В его варианте понимай: мы, вершители судеб русской литературы. И вроде не озвучивал прямо, про себя полагал, но в силу невеликого ума проявлял наглядно и так, что оторопь брала. К концу рабочего дня завел привычку заходить ко мне в кабинет и вести литературные беседы. Но как, скажите на милость, можно отнестись к такому: задумался Коля у огромного окна, вздохнул и говорит: «Я вот, старик, о чем думаю: с прозой у нас плоховато, вот бы нам роман типа Льва Николаевича или Федора Михайловича…» Можно такое придумать?

Неприятна в нем была подозрительность. Особо неблагонадежной, по его мнению, была Аня Сафронова. Как-то говорит: «Анна Евгеньевна испытывает наше терпение». Поначалу я подумал, что имеются в виду опоздания на работу, постоянно толкущиеся в ее кабинете приятели и тому подобное, но Коля пояснил, что в одном ее письме обнаружил какие-то не такие, как надо, слова. На мой вопрос, откуда информация, он спокойно сказал, что читает все исходящие редакционные письма. Я сказал, что чужих писем не читаю и ему не советую. И Коля стал мне объяснять, какая на нас лежит ответственность. Это был первый открытый конфликт. И все же было терпимо до тех пор, пока не стал Коля директором.

Тогда вышел воистину революционный закон о печати 1990 года, отменивший предварительную цензуру, — лучшее, что сделал Горбачев, и Володя Потапов стал меня тормошить, чтобы по новому закону редакции обрести самостоятельность. Подготовили мы документы, съездили с Потаповым в Москву, где замминистра печати Михаил Федотов зарегистрировал «Волгу» за № 61. А поскольку стала «Волга» малым предприятием, нужен был директор. Был опыт других редакций, где директором становился главный редактор. Я и стал. Но по мере разнообразных новых сложностей, прежде всего добывания бумаги, Болкунов проявил к хозяйственной деятельности куда большую, чем я, склонность. Тогда я придумал, а общее собрание решило разделить руководящие должности и избрало директором Николая Васильевича. И вживую, не в кинокомедии, мы все чаще слышали от Коли: «Я как директор…». Что это за волшебное слово «директор», если уж оно так могло преобразить гражданина? Или наружу полезло все, скрываемое до поры? Колиных подвигов не перечислишь, но результат был тот, что он восстановил против себя всех, не только независимого Потапова, но даже идейно близкую ему Шульпину. Из их диалога: Он: «Я тебе как директор приказываю!» Она: «Не буду я этого делать!» Он: «Мужу дома так будешь отвечать!» Таких слов и интонаций я в «Волге» не слышал не только при Шундике, но и при Палькине. И настал момент, когда мое терпение лопнуло. Я предложил Коле мирно уйти, так как против него настроен весь коллектив. Самоуверенности ему было не занимать, ответил, что я все выдумываю, а коллектив его любит и уважает. Не оставалось ничего другого, кроме как собрать этот самый коллектив. В исходе собрания я был не вполне уверен, зная обычай русского человека размахивать кулаком на кухне, а перед начальственным ликом тушеваться. Но собрание было еще решительнее меня, никакого шанса Болкунову не оставив. Он убежал из редакции, но очень скоро показал свою выживаемость. Сначала пришел и попросил уволить по собственному желанию, а не по недоверию коллектива, и я, конечно, пошел навстречу обиженному. А вскоре он принял участие в конкурсе на должность начальника областного управления печати и занял это место. Вероятно, суд вершили те чиновники, которым по душе было его обкомовское прошлое. Потом на какой-то срок Болкунов сделался главным редактором созданного на деньги обладминистрации журнала «Волга — XXI век», в который я не заглядывал, но верю Арбитману: «Болкуновская “Волга” — это бессмысленное и безнадежное создание аяцковской администрации, которое не нужно никому, кроме тех, кто в нее пишет...».

А время начинало ускоренно катиться вспять, и жизнь самостоятельная, без обкома и цензуры, стала нас душить копейкой. Первое, что поддержало, — книгоиздание. Но если деньги еще можно было добыть посредством кредита, то бумага была жар-птицей. В пору книжного дефицита — наследия советской эпохи — оборотистые люди делали состояния на простой перепечатке романов об Анжелике, ста способах любви или поваренных книгах. На Севера потянулись бойкие люди с разнообразными взятками, чтобы выбить вагон-другой бумаги. У нас не было бойких снабженцев, и все же мы издали более двадцати книг, в том числе оригинальных — «Пароход на Волге», «Саратов купеческий», Александра Меня «Сын человеческий». В кабинете окнами на Волгу открыли книжную торговлю и стали продавать не только свои книги, но и канцтовары. Российское телевидение сняло про нас фильм, как дружно коллектив журнала хрупкими плечиками и ручонками корректоров и редактрис разгружает-погружает огромные «КАМАЗы». Славы у нас прибывало и в литературном отношении. В рейтингах критики выходили на первые места, получили даже престижного «Малого Букера» как лучший нестоличный журнал. Когда обрыв маячил совсем близко, пришло временное спасение в виде гранта фонда Сороса, на который мы приобрели копи-принтер, компьютер, кое-что еще из полиграфической мелочи и принялись печатать журнал своими руками в своих же стенах. Первые пробы были ужасны, но, как известно, если зайца долго бить, он научится зажигать спички. Не только сам журнал, но и средства на приобретение бумаги, краски, клея добывались на японской офисной машинке, которая, убежден, единственная из многочисленных, использовалась таким широким образом: кроме «Волги» — брошюры, ценники и путевые листы, меню и научные работы, этикетки и сборники стихов. Японская машинка трещала, как грузовик на проселке, и начинала протестовать. Требовались запасные детали. Родина не давала соскучиться — и грянул дефолт. Все материалы, естественно, импортные, температурно подскочили в цене, а запчасти исчезли вовсе. Добрые люди, в том числе авторы, которым уже давно не платили гонорар, искали детали по всему миру, скажем, в Германии и Англии.

Тем временем местные писатели упражнялись в изготовлении доносов на «элитарный» журнал, куда простому русскому человеку вход закрыт. Для всяческих справок, прилагаемых к челобитным о помощи, я производил специальные на этот счет подсчеты. Вот что, к примеру, писал в ответ на запрос Комитета по печати (22.10.1998): «Журнал “Волга” стремится быть независимым от групповых и политических пристрастий литературно-просветительским изданием, продолжающим традиции русской литературы. Печатая произведения авторов России, дальнего и ближнего Зарубежья, мы, естественно, отдаем предпочтение землякам. Так, из 79 авторов, опубликованных в 1998 году, было 43 литератора из Саратова, остальные из Самары, Волгограда, Костромы, Пензы, Тулы, Вольска, Санкт-Петербурга, Воронежа, Ферганы, Липецка, Москвы, Усть-Каменогорска, Нью-Йорка и Мюнхена».

Когда в 2000 году оказались, по-моему, исчерпаны все возможности добычи и зарабатывания денег для «Волги», я подписал в печать № 413¹².

Потом были приключения, в которых я уже не участвовал. И все-таки в 2008-м «Волга» ожила и раз в два месяца выходит благодаря тем, кто делает журнал безо всякой материальной подмоги на средства их команды: Алексей Александров, Алексей Голицын, Олег Рогов и шеф их Анна Сафронова.

* * *

Анна Сафронова

P.S.

Спасибо, коллеги, за предложение подробно рассказать о сегодняшней «Волге». Собственно говоря, о нынешней истории журнала лучше судить по работе: за 15 лет (2008–2023) вышло 94 номера, и, надеемся, «Волга» себя зарекомендовала как профессиональный, независимый журнал (хотя хвалить себя неловко, да и недостатков, вероятно, найдется достаточно). Как действующее издание мы на виду, работа наша открыта — пусть читатели и критики высказываются, мы ценим отклики, дай бог, и дальше без внимания не останемся. Это про творческую часть. Что касается материальной части… Как и в прежней (до 2000 года) «Волге», радуемся успехам авторов — и огорчаемся из-за бедности. Но жаловаться не хочется. Никто не обязан это выслушивать, и никто не виноват. Нет у нас административных талантов, склонных к зарабатыванию денег, а если б и были — скорее всего, и журнал был бы другой.

Вы просите: «Расскажите о том, как вы бились за “Волгу”, как к этому относились (относятся) саратовские власти и саратовские письменники, а также о том, как вам сейчас и зачем живется».

В строгом смысле слова я особо и не билась. В 2007 году, через семь лет после закрытия нашей «Волги», позвали работать в «Волгу — XXI век» (учредители — областное Министерство информации и печати и региональное отделение Союза писателей России) — и я пошла; была возможность работать — работала; когда возможность такая иссякла — перестала и переключилась на «Волгу» без всяких приставок. Все вернулось на круги своя: «Волга — XXI век» опять стала унылым местечковым изданием, а «Волга» вернулась к независимому течению. Но был безусловный толк от кратковременного (полтора года) «романа» с властью: стало ясно, что журнал способен жить без вышестоящих организаций, можно работать с небольшим составом профессионалов (в настоящее время мои коллеги — Алексей Александров, Алексей Голицын и Олег Рогов; все производство, включая корректуру, верстку, рассылку и так далее, осуществляется исключительно нашими силами), а остальное не так уж существенно. А что в настоящий момент думают саратовские власти и письменники о «Волге» — я просто не знаю, неинтересно, это какая-то параллельная реальность. Мы же о них вообще не думаем.

Сейчас, конечно, накопилась усталость, но это и неудивительно, учитывая общую атмосферу. Что будет дальше с «Волгой»? Вероятно, то же, что и с другими «толстяками». Надеемся, жизнь будет продолжаться.

1 Константин Федин. Собрание сочинений в 12 томах. — М.: Художественная литература, 1986. Т. 11. С. 295.

2 Там же. С. 378.

3 Там же.

4 Так что назначение через 18 лет главным редактором «Волги» сына имело для него особый, компенсирующий, смысл. Интересно, что советов он мне не давал, лишь однажды сказал: «Никогда ни при каких обстоятельствах не позволяй начальству орать на себя».

5 «Со сталинизмом покончено, теперь радикал-демократы принимаются за ленинизм, покончив с ним, примутся за марксизм и, изгнав марксизм, сделают нас адептами американского прагматизма, если, конечно, не войдет в силу и не встанет на их пути разрушения Отечества русская идея, о которой мы начинаем догадываться, читая Соловьева и Бердяева, Леонтьева и Лосского, Достоевского и Тютчева» (Виктор Кочетков).

6 «Для тебя и ракета, и книга, / И такси, и гремучий состав, / Ты страшнее монгольского ига, / Ядовитый сионский удав!» (Валентин Сорокин).

7 Коля успел-таки меня помучить, желая создать в редакции комсомольскую группу. Не вступив в комсу в школе, успешно отстояв беспартийность на филфаке, я этим гордился будто принадлежностью к инакомыслящим, и Колиным призывам вступить не внял.

8 Точнее сказать, выпускающему редактору, обязанность которого была отвезти на троллейбусе (машины не было и не будет) подготовленные к набору тексты и иллюстрации на полиграфкомбинат, потом забрать и привезти в редакцию верстку номера и после ее правки и разрешительного штампа обллита отвезти обратно. Завредакцией в других местах — это и завхоз, но никакого хозяйства в редакции не было, даже канцтовары приобретались Приволжским книжным издательством, не было ни бухгалтерии, ни банковского счета. А наш Валентин Евграфов был еще и графиком, автором бело-голубой обложки, и рассыпанных по номеру виньеток, поставщиком репродукций.

9 С Котовым у меня связана и более свежая информация. В двухтомнике «Идеология и филология» (М.: Новое литературное обозрение, 2012) П.А. Дружинин предположил, что автором статьи против Гуковского в «Правде» в 1944 году мог быть Анатолий Котов, а инициал намеренно исправлен на М. Я написал исследователю: «Думаю, что автором статьи мог быть саратовский литературный критик и партработник Михаил Поликарпович Котов (1907–1972), послушный исполнитель всех партийных заданий. Ведь и Гуковский в то время жил в Саратове, и успел здесь позднее попасть под разборки после постановления 46 года», и он принял мою информацию.

10 Роман Арбитман. Волга, Бог, колготки, стерлядь... // Знамя, 2003, № 9.

11 А она в свою очередь порекомендовала совсем молодого Алексея Голицына, с годами ставшего моим близким другом. Шел уже 1996 год…

12 См.: Андрей Немзер. Передо мной лежит последний номер «Волги» // Новый мир, 2001, № 1.