Об авторе | Александр Павлович Радашкевич (родился 30 апреля 1950 года в семье офицера в городе Чкалов, в Оренбуржье) — русский поэт, эссеист, переводчик.  Вырос в Уфе. В 1970-е годы жил и работал в Ленинграде. В СССР не печатался.  Эмигрировал в США в 1978 году. Работал в библиотеке Йельского университета (Нью-Хейвен), в 1984 году перебрался в Париж, где служил в еженедельнике «Русская мысль», поддерживая литературные и дружеские связи с И.В. Одоевцевой, К.Д. Померанцевым, З.А. Шаховской. Автор двенадцати книг поэзии, прозы и переводов. Член Союза российских писателей. Официальный представитель Международной федерации русскоязычных писателей (МФРП) во Франции. Стихи переведены на английский, французский, немецкий, серб­ский, болгарский и арабский языки. Предыдущие публикации в «Знамени»: «Последняя дорога к маме» (№ 11, 2016); «Скатерть в алых пятнах» (№5, 2018). Живёт в Париже.

Александр Радашкевич

Сны ботанического сада

* * *

В ботаническом саду* всё многоцветие, всё

многодревие мира, и когда читаю таблички,

то вдруг понимаю, что эти исполины, как и

пигалицы эти, вовсе не знают своих имён, но

для нас, пока не назовём, ничего не существует,

будто и не было в мире его, и чтобы совсем

не исчезло, не растворилось под бурливым

небом воскресенья и в ручном блаженстве

бытия, именуем петунией, араукарией крестим,

этот жалобный кустик — salix viminalis, то бишь

ива прутовидная или корзиночник даже, эту

травку в лопастых цветочках — аж saponaria

officinalis, а по-простому мыльнянка лечебная,

что показана при подагре и лишае, но где-то,

где-то, где нас нет в земном помине, сохлый

тополь тихонько верует себе, что он крылатая

берёзка на умытом ветрами юру, а пропылённый

лопух лопоухий на обочине стёртых дорог, что

баобаб он неохватный на обратной сторонке

земли, и в долах нежных небожителей, в тех кущах

без докучной тени Бог ведает их первоимена.

*  Сад растений Парижа (фр. Jardin des plantes de Paris) — открытый для публики ботанический сад в 5-м округе Парижа, между Парижской мечетью, университет­ским городком Жюсьё и Сеной. Является частью Национального музея естественной истории. Занимает площадь 23,5 га.

Под шатром

Под шатром плакучего бука не поплакать ли с ним

о себе, и под аркой стриженого тиса не утешиться

ли впрок барочным слепым поцелуем? И бережно

ступаю в пустоту, где только соль изъевшей боли и

хоровод заповедных теней, и катаюсь в лугах веко-

вечной весны, не сминая её васильков тонкогубых.

Как нам вынести было всё это, и не вынести было нам

как? Заводя истошный хор неразомкнутыми ртами,

обживаемся в прощаньях, как в непролазном, как

в безвылазном, необитаемом лесу, где я уж до смерти

устал писать смертельные стихи. И вот уж брата моего

или то, что им было однажды, не глядя, перехоронили

к новопреставленной супруге. Об этом, может быть,

нельзя, но теперь уж нельзя не об этом. В ноль часов

и ноль минут на всех часах, что захлебнулись своим

ходячим постоянством и под сенью разлапистой бука,

и под арками резными хвоевеющего тиса, как может

быть, что мы над ними любовно месим эту грязь, где

песни смерти веют мимо и пляски жизни после нас.

Магнолии в марте

Но взорвались магнолии в марте

хладным розовым огнём, откололось

наживное, неотвязное сошло, и

заводят гимны лета в неочнувшихся

ветвях, попирая ход сюжетов, пред-

апрельские дрозды, хоть пока лишь

про себя. Я забрёл сюда невольно и

непрошено уйду, ничего вовек не понял,

всё в сердцах благословил: эту вязь

напрасных песен и весеннего шалого

бога в покровах обнажающего света,

что нарочно поверил в меня, небо,

что стирает ветер над рекою редеющих

снов, сиротливую свободу и нечающее

сердце, что сорвалось обомлело в пламя

хладное магнолий по беспамятной весне.

Фисташка тысяча семьсот второго

Волглая тень, анаконды ветвей, расцветает фисташка,

которой с лихвою три века, упираясь вовсю на железный

костыль, и мне, кто любит нежно сетовать на жизнь, вдруг

стыдно за себя. Я глажу шкуру крокодилью, замшелую,

которая была девичьей под королевскими перстами, когда

Людовик нехотя садовничал под старость, бросив на тын

августейший парик, и мы расходимся по суженым векам

их коротать всегда впервые, хотя и мимо, пусть и зря,

пока фисташковая вечность счёт её вёснам снова забыла,

пока та грядущее помнит и прошлого больше не ждёт.