Об авторе | Юрий Викторович Казарин — (11 июня 1955 года, Свердловск), поэт, лингвист, доктор филологических наук, профессор. Автор ряда статей и монографий, посвященных исследованию поэтического текста. Профессор кафедры истории театра и литературы ЕГТИ. Автор нескольких книг поэзии и прозы. Член Союза писателей России (с 1989 года, один из поручителей — А.А. Тарковский). Председатель Екатеринбургского отделения Союза писателей России. Лауреат нескольких литературных премий (Москва, Екатеринбург). Стихи публиковались в журналах «Урал», «Октябрь», «Знамя», «Юность», «Новый мир» и др., а также в США, Испании и Италии. Предыдущие публикации в «Знамени»: большая подборка стихотворений «Колодезный лёд», № 2, 2001; «За глагольной иглой», № 9, 2022. Живет в Екатеринбурге.
Юрий Казарин
Кто-то идёт по воде
* * *
Когда бы мне зашили рот,
иглой цыганской и суровой стянули нитью: — что поёт во мне зимой белоголовой, мычит, и плачет, и дрожит беззвучно, медленно, навзрыд — и соловей, и конь соловый, и светлый волк, на всё готовый.
И дождь по-русски говорит…
* * *
Ожиданье съедает жизнь. Устало время. И отходит, отрывая луну, как лицо, которого мало, как воды в азиатском плену. Не накопишь — как слово — слюну, чтобы плюнуть в лицо конвоиру. Дай одну покурить. Дай одну.
Я оставлю чинарик иному миру, где мой ангел надстроил струну золотую, тугую, одну — и ласкает плакучую лиру.
* * *
Вздрогнешь — и колышутся серые ночи, птица большая слетает с прибрежной ветлы: у глаголов очи — тёмные, как черника, — светлы.
Серые ночи идут, как семья нерождённых: это призраки, хвойники, локти горы — это туман на холодных поддонах: кто-то идёт по воде, и ведёт за собой коридоры без единой дыры.
Только стены и стенка, тупик — так тебе говорит нерождённый язык.
И возносятся сосны, как крик…
* * *
О, не буди меня у чёрного костра, где пальчик золотой легко погладил ветку: я света не видал, как ласточка во мне. С утра. Дай сигаретку.
Дай темноты и дай огня — темнее тьмы, светлее снега — и сумерек мужская нега не тронет мёртвого меня.
Я обниму себя землёй, и мне легко остаться глиной, пока сквозь небо, боже мой, иду походкой тополиной.
* * *
Почернело небо добела, в кубике оконного стекла плавали серебряные свечки, речка лёгкая текла, рассыпая сивые колечки, и шумела, и себя рвала луковая шелуха на печке — и двуглавого орла крепче жеребца вела, и блистали без осечки карих капель купола, раскаляясь добела.
* * *
Дрогнет купол капли дождевой, в капле бог кивает головой, отражаясь и в себе, и в капле, и лучи расходятся, как цапли белые, и клювы их остры, и воды высокие костры полыхают, ударяя в крылья, и одна лишь капелька бобылья длится, долетая до стекла,
потому что жизнь твоя прошла, а за жизнью новая стучится, как большая медленная птица в нежный купол божьего стекла.
* * *
Ты вернулся домой, не вернувшись с войны: слишком много любви и вины и вина, малосольного с кровью, — всё пропахло любовью.
Ты вернулся домой: пахнет маковка детская дымом, веет лесом и небом любимым, мальчик мой.
Чистым временем ручки помой — я вернулся домой…
* * *
Озеро с трещиной перейду — детство бросает в дрожь: слово произнесёшь — дом замолчит в саду.
Любит лёд золотые ноги, ласковые башмаки,
по берегам рассаживаются боги и, красивые, слушают кровь реки.
Бормотанье пустот, песнь немую глубины, вспоминающей рот: дозимую — а вода разрывает себя и поёт.
* * *
И ужас тишины, звучащей ниоткуда, и музыки иная глубина, тень голоса и песнь — молчание и чудо, и глина вымыта до дна, — всё светится, дрожит, сбежавшее от речи, и тянется к земле и к звёздам, как вода, и чувствует душа, как выстудились печи, и чередом луна показывает плечи в деревне счастья и стыда… И тишина, как дождь, стоит одна и хорошо над озером видна.
* * *
Вот костерок на пригорке у брега: кто там на корточках — бог, человек?
Снега набеги готовят побег глины безглазой и снега: если вода превращается в снег — в смерть обращается нега. Это пейзаж пустоты, жестов и взглядов лекало: так обнимаешься ты с тем, что от жизни тебя отвлекало и отвлекло: рыбки рисуют восьмёрки, колечки… Вспомнит тебя ледяное стекло речки.
* * *
Ветер — и горький, и ледяной, неба немая часть — ни языка, ни речи, можно легко отойти от себя далече, но тишина стоит за спиной и обнимает твой крик за плечи.
Нет, ещё покричи громче: все спят, и никто не слышит, разве что первый мороз в кирпичи белым дышит. Дом остынет — станет твёрже сосны вода…
А умрёшь — не молчи, не молчи никогда.
* * *
Войти в окно, войти с поклоном и, лбом уткнувшись толоконным, в стекло, отсечь стеклом оконным иные лики от стекла, и заслонить лицом — сирени, их свет из живородной тени — и усмотреть себя: старик, весь состоящий из растений, к себе, отцвётшему, приник сквозь снегопады поколений.
* * *
Дыши и пой, пропащей музыки сестра:
пусть щели струн дрожат вдоль неба
и клавиши бегут с краюхой хлеба
из раскалённых пальцев, из костра
мелодии иной, мелодии словесной,
мелодии как Бог, или как дождь, отвесной,
и никому доселе неизвестной,
но ведомой тому, кто был немтырь с утра
и до утра.
* * *
Капель не портит, а портачит:
чужого Моцарта подначит,
твои слова переиначит —
млекопитающее плачет,
когда летает и поёт
и с мокрой морды слёзы пьёт, —
и лапу луже подаёт,
и свет глубинный будет начат,
и пастью станет нежный рот,
или уста,
где глубина и высота.
* * *
То болит, чего нет. То продолжается, что иссякло. Это любовь. Или после неё смерть в сердце набрякла. Вот-вот обрушится на ручей божий, прозрачный, ничей… Сорока стреляет из пулемёта деревянного палочками кленовыми.
* * *
Крупа, крупичка и крупица, ещё не птичка и не птица, глядь, и сама себя клюёт и в сердце серое, и в грудку — похожа, бедная, на утку — на магаданскую, косую, покуда я её рисую уже вмороженную в лёд.
* * *
Одноглазое не перейти — одноглазое дерево стоит у себя на пути — пробует пыль, грязь и соль, чтобы дальше идти или врастать не в себя, а мимо крепче белого дыма, или — идти по воде, шлёпая рыжими листьями, лапками лисьими, пахами рысьими — и над водой возвышается Бах с курицей белой в рыжих зубах.
* * *
Гр. Дашевскому
Не садись, улетая, на крышу, не вжимайся в пуховую тьму: чем тебя я услышу, чем тебя обниму…
Говори, говори понемногу — русских гласных колечки крути и согласные сыпь на дорогу, чтобы в божьей сияли горсти. Только губы запомнило слово, только в снег зарывается взгляд… Чем увижу себя неживого, чем увижу себя в снегопад.
* * *
Прорва без боли в тебе как равнина: по-над обрывом стоим. Сына отдам тебе. Сына. Бездна, поговорим…
Сердце во тьму твою окунаю — не умираю никак. Жизнь неживая, иная сердце сжимает в кулак.
Бездну сжимаю в горсти и говорю: отпусти сына… И отвечает равнина: нам по пути.
* * *
Мякоть твоей беды дрогнула. И ледяную наволочку с воды тёплая жизнь стянула. И содрогнулась рябь: рёбра небесной ряби освободили хлябь, освободили хляби.
Спи в себя. Говори. Плачь. Улыбайся. Вой. Песенку в кровь сотри. Медленной, горловой болью на жизнь смотри…
|