НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Точка доступа к бесконечности

Александр Чанцев. Духи для роботов и манекенов: сборник рассказов. — М.; СПб.: Т8 Издательские Технологии / Пальмира, 2023. — (Пальмира — проза).

Тексты Александра Чанцева актуализируют понятие «затрудненного чтения», о котором писал Павел Флоренский. От читателя требуется интеллектуальное и духовное усилие, чтобы докопаться до истины, пройдя сквозь дебри насыщенного затемненными зонами смысла постмодернистского письма с характерными для него фрагментарностью, аморфностью сюжета, эстетикой заметок на полях и тяготеющей над всем депрессивностью.

Разрозненность повествования, сотканного из цитат, наблюдений, воспоминаний, аллюзий, способна породить на первом этапе чтения непонимание и даже отторжение, связанное, по словам автора послесловия Василисы Шливар, «с ломкой канонов повествовательного жанра, отнесенного к рассказу <…> с расшатыванием классических представлений о нем».

Но если рассматривать явление как особую тактику реализации художественного замысла, возникает потребность и в принципиально новой тактике прочтения подобного материала. Для этого надо воспринимать текст не как нечто имеющее пространственную протяженность, а как многоступенчатую систему парадигматических связей, в которых сюжет условен и представлен не рядом последовательных событий и действий, а сквозными образами-модусами авторских идей, регулярно повторяемыми и варьируемыми элементами смысла.

Для автора характерно мышление антиномиями: в книге «Духи для роботов и манекенов» органично сочетаются фрагментарность и целостность, глубокая древность и ультрасовременность, мизантропия и тоска по человечеству. Выбранный стиль «рассказов в заметках» Чанцев обосновывает так: «фрагмент — это единственный доступ к бесконечному». Действительно, фрагмент как нечто вырванное из потока сознания, как моментально схваченная реальность являет собой лакуну, вокруг которой — только кажущаяся пустота. На самом деле за этими пустотами незримо присутствует жизнь в ее неостановимом движении. Авторские изречения — всего лишь краткие передышки, минутные озарения, попутные аналитические наблюдения и констатации происшедшего. Это рефлексия наблюдателя, привыкшего мыслить и анализировать. Спасительную целостность мозаичному повествованию придают становящиеся смысловыми скрепами излюбленные темы одиночества на фоне современных технологий, смерти, дачи, любимых авторов и книг. Характерно, что темы эти еще и мифологизируют повествование, выстраивая его как особую реальность, соотнесенную с авторской шкалой ценностей и нравственных ориентиров.

Дача — точка сакральности, место духовной силы, где человек может оставаться человеком, пребывая в гармонии с природой. Ей противопоставлено десакрализованное пространство Москвы или любого другого мегаполиса, в которых техно­кратия преобладает над естественными жизненными законами. Это и порождает антиутопию наподобие рассказа «Юнак», и объясняет столь необычное название самой книги. Почему духи для роботов и манекенов? Да потому, что людей практически не осталось — человеческий фактор канул в небытие технократического мира с его суррогатом жизни и отношений. Даже кладбища воспринимаются как «планшеты с лицами», а сами мы превращаемся в оцифрованные голограммы, не нуждающиеся ни в любви, ни в еде, ни в запахах. Вот и еще одно обоснование названия: «Люди, расфасованные на кьюбикалы, не могут пахнуть. Единственный дозволенный запах — продающийся в таких же коробках». Духи для роботов и манекенов — как что-то не имеющее запаха для таких же не имеющих запаха.

Страшен мир, в котором «оцифровка идет полным ходом»,где души будут «развлекаться в Сети, как в одном таком большом айфоне», где, чтобы спасти и спастись, — нужно убивать.

Об этом хочет нам рассказать Александр Чанцев. Его видимая мизантропия и отчужденность от людей, потребность в уединении порождаются желанием вернуться к животворным истокам, корням существования, где природа настоящая, где кошки и собаки сделаны не из гипоаллергенного пластика, а из крови и плоти, где чувства искренние и неподдельные. Тема памяти, детства, воспоминаний о близких людях становится антидотом против искусственности мира. Эстетствующий герой-одиночка Чанцева на самом деле страдает о человеке, о мире вочеловеченном, одухотворенном живой мыслью и чувством. «Человек, неудачное селфи Бога» — таков авторский приговор себе и окружающим. Но тем пронзительнее звучат слова, обнажающие тайные, сокровенные резервы души, еще способной прислушиваться к голосу мироздания — порой такому близкому и знакомому: «И шаркающие, медленные шаги припозднившегося пешехода за окном я буду путать с шагами мамы ночью в туалет всегда, наверное, пока сам не стану листвой под ногами».

Нарочитая парадоксальность, граничащая с эпатажностью, — еще одна черта книги. В разделе «Bomzhateenque» бомжи, наряду с мертвецами, кажутся в наибольшей степени живыми, настоящими, гуманными. Бомж-духи поистине лучше духов для роботов, ибо они пахнут, шибают в нос, обращая нас к первозданному естеству.

Когда барьер жанровой и концептуальной новизны успешно преодолен и сознание привыкает к непростой магии фрагментов — книга вознаграждает тебя утолением жажды подлинно интеллектуального и духовного чтения. И тогда легко, вслед за автором, оказаться в точке доступа к бесконечности. Книгу, как хорошее вино, начинаешь пить медленными глотками, ощущая на языке приятное послевкусие, желая посмаковать подольше каждое слово, фразу. Потому что явственной становится ее иная (возможно, главная) цель, которую Василиса Шливар увидела в желании автора «установить мозаичное единство по сию сторону, в доонтологическом слове-канатоходце, возвышающемся на роковой границе между смыслом и бессмыслицей, между сознанием и бессознательным, между сном и явью».Так возникает еще и точка доступа к живому, подлинному языку, призванному выполнять свою главную функцию — мистического проговаривания бессмертных смыслов и значений.

Действительно, слово тут вочеловечено, и его прелесть, его животворная сила раскрываются в границах языковой игры, превращающей прозу жизни в настоящую поэзию. Казалось бы, еще одно обоснование прерывистости и цитатности текста — в том, что именно такой стиль повествования более всего отвечает потребностям современного читательского сознания, воспринимающего мир квантово, частями и урывками. На долгое дыхание просто не хватает ни времени, ни сил.

Но у Чанцева эта краткость нередко становится прозрением хайдзина, сумевшего поймать в обыденной картине подлинную красоту мира: «мимозы собачьих луж на весеннем снегу. Сломанные тени веток. Осваивая новый алфавит».

В отдельных авторских цитатах чувствуется тяготение к экспериментаторству, стремление постичь потенциальную природу языка, его образную составляющую: «Отчаяние — чаяние от» (переворот слов наизнанку), «Кессонная болезнь после всплытия из сна сюда» (интересная аллитерация), «Гусеница смычка взбирается по живому дереву виолы да гамба» (яркая метафора) и т.д.

Итак, мы имеем дело с текстом, который можно назвать феноменом современного художественного мышления, новой формой мемуаристики, утверждающей себя в границах жанра интеллектуального романа, главный герой которого — не сам автор, а его идеи и мыслеобразы.

Елена Севрюгина