СВИДЕТЕЛЬСТВО

Об авторе | Алексей Валентинович Улюкаев родился в 1956 году, окончил МГУ им. Ломоносова. Доктор экономических наук, профессор, доктор экономики Университета Гренобля (Франция), заслуженный экономист РФ. В 2000–2004 годах — 1-й заместитель министра финансов, в 2004–2013 годах — 1-й заместитель председателя Центрального банка, в 2013–2016 годах — министр экономического развития РФ, в 2017–2022 годах — подсобный рабочий ИК-1 УФСИН Тверской области.

Автор четырех сборников стихов. В «Знамени» печатается с 2011 года.

Окончание. Начало см. в № 6 за 2023 год.

Алексей Улюкаев

Тюрьма

И милость к падшим призывал…

                                             А.С. Пушкин

В каком-то смысле тюрьма — это машина времени, перемещающая человека в далекое прошлое — технологическое и социальное (или — страшно подумать, будущее?), где нет IT-технологий, гаджетов, интернета, где пишут от руки, читают по бумаге, носят дедовскую одежду. Это не всегда однозначно плохо. Есть и позитивное, например, то, что тюрьма — своеобразный заповедник «прочного мира», где вещи ремонтируются и чинятся, где поэтому у вещей долгая жизнь, а не просто быстрый транзит из сырья в мусор, что свойственно безумному в своей непрочности современному большому миру.

Но в основном это сохранение в холодильнике ФСИНа устарелых правил, норм, требований нелепо и бессмысленно. Причем такая закономерность: чем нелепее правило или требование, тем больше у него шансов сохраниться в архипелажьем быту. Проверки по часу с непременным снятием шапки, доклад по форме (ФИО, год рождения, статья УК, срок, начало и конец срока) всякий раз, когда входишь в любое помещение администрации (то есть в любое помещение тюрьмы, поскольку за исключением туалета и бани все они суть административные), заправка коек простыней поверх одеяла, обращение «гражданин начальник» — все актуально, как актуально и солженицынское «взлом сейфа с помощью карандаша и фотографирование секретных документов с помощью пуговицы от штанов»: фольга на шоколадке или на бутылке кефира запрещены как грозное оружие.

Иллюстрация к характеристике труда в тюрьме: раньше контрольно-следовую полосу пахали на лошади (пахали, чтобы в случае нарушения зеком периметра зоны следы были хорошо заметны). Но лошади не выдерживали такой нагрузки, «ломались». Теперь перекапывают зеки. Они всё выдерживают, не ломаются! Гвозди бы делать...

Еще о симулякрах в тюрьме. В ходе прокурорской проверки медчасти ИК-1 прокурор потребовал, чтобы кабинет приема больных был отделан кафельной плиткой (зачем?— бог весть). С прокурором не поспоришь. Но денег на плитку нет. Поэтому найдено соломоново решение: поменять на этом кабинете табличку! Был кабинет первичного приема больных, стал кабинет психиатра (который по прокурорским нормам может и не быть отделан плиткой). Цимес в том, что никакого психиатра в медчасти ИК не было и нет. Он придуман, как подпоручик Киже. И так же живет теперь полноценной бюрократической жизнью.

Тюремная медицина вообще подобна двуликому Янусу: с одной стороны, врачи, которые в самом деле в меру своих скромных возможностей стараются облегчить участь сидельцев, помочь страждущим, с другой стороны — режимники, которые относятся к больным зекам ровно так, как и к зекам вообще. В ФСИНов­ской больничке практикуются те же «обысковые мероприятия», те же построения и проверки, те же двухуровневые шконки, те же короткие «прогулки вокруг курилки», что и в любой зоне.

Технологическая хрупкость и уязвимость современной цивилизации, как и многое другое, особенно зримы в тюрьме. Электрические сети и в целом энергетическое оборудование до крайности изношено (кабель уложен в 1947 году, мелкого залегания). Но есть же резервный? И резервный до крайности изношен! В ИК-1 регулярными были в 2019—2021 годах аварийные отключения электричества. То есть фактически — «конец света» в одном отдельно взятом географическом пункте. И это действительно конец света: хаос, неразбериха, ничто не работает, никого никуда не выпускают (как бы не было побега!), все сидят в переполненном бараке. На улице плохо, холодно. Но в бараке вообще ужасно! Селедки в бочке! Так и мечешься между Сциллой и Харибдой. В канистрах приносят кипяток, сваренный от дизель-генератора. Вокруг канистр собираются озверелые толпы. Очень похоже на кинохронику военных лет: блокада Ленин­града, Дорога жизни и т.п. А когда от перенагрузки дизель-генератор вышел из строя, воду принялись кипятить на дровяном котле.

При этом очень быстро идет одичание людей, быстрее, чем в «Повелителе мух». Разжигают костерки, пытаются согреть чай на тлеющих простынях, щепочках и т.п.

Чтобы выпечь хлеб, муку везут в соседнюю ИК. Холодильники с нехитрыми харчами из передачи текут. Еще активнее течет горячая вода из кранов в туалете. Это зеки пытаются разогреть гречку или тушенку водой. Туалет накрывает горячий и мокрый пар. В нем можно и погреться. И плавают зеки в нем как ежик в тумане.

Без электричества не работают системы видеонаблюдения, прожекторы, электронные замки. И только необъяснимая сознательность зеков, их самодисциплина, «самоохрана» уберегают от побегов или каких-либо грубых нарушений ПВР (правил внутреннего распорядка). Зеки долгими часами сидят в ПВРке (помещение воспитательной работы — есть в каждом бараке, попросту — телевизионка) перед черным экраном телевизора. Как будто это ритуал поклонения «черному квадрату» Малевича.

Читателя могут ввести в заблуждение двойники-ПВРы: то они одно, то совсем другое. Но что же делать, если тюремная реальность не вмещается в прокрустово ложе дефиниций? А ведь есть еще двойники-КПП: то контрольно-пропуск­ной пункт (в зону их ведет несколько, различаются цифрой — КПП-1, КПП-2 и т.д.), то комната приема пищи, да и КДС означает вовсе не Кремлевский Дворец съездов, а комната длительных свиданий.

И вот на этом фоне — шествие Бессмертного полка в зоне (один из наиболее длинных «концов света» пришелся аккурат на День Победы и прилегающие даты). 09.05.2019. Большие Перемерки. Холод, ветер, противный моросящий дождь. Одетые в малиновые пиджаки замерзшие клубники-оркестранты дуют в трубы синими губами, играют, немилосердно фальшивя, веселые мелодии из кинофильмов вперемежку с «Вставай, страна огромная». Этот героический оркестр живо напоминает сцены из кино про концлагеря во время ВОВ или про Гражданскую войну, когда мужественные оркестранты играют «Интернационал» перед расстрелом. Полторы сотни зеков ходят с транспарантами, на которых скачанные из интернета портреты каких-то военнослужащих, вокруг строящейся церкви (на церковь деньги откуда-то берутся, а на замену кабеля — нет!). Их мотивация — обещанная за этот подвиг гречка с тушенкой из полевой кухни (на дровах приготовленная) и чай. Возле баков с этим богатством стоит ряженный в солдата ВОВ зек.

Интересно, как менялось психологическое отношение зеков к этим многодневным отключениям электричества. Если сначала они воспринимались как катастрофа, беда, шокировали, депрессовали, то с течением времени перешли в, так сказать, «новую нормальность». Стали частью обыденной жизни, бытом, рутиной. Ко всему-то подлец-человек привыкает! Точно так же люди привыкают и к войне, особенно если ее втиснуть в прокрустово ложе специальной военной операции.

Но: всюду жизнь. В колонии женятся, расписываются, играют свадьбы, мотивацией для которых является право на получение длительного свидания — внеочередного по случаю самой свадьбы и очередных, возможных лишь с официально зарегистрированной женой. Есть прокат свадебного снаряжения, есть бричка для торжественного проезда новобрачных, есть «кафе» для отгуливания.

Оказывается, институт «заочниц» существует и процветает до сих пор. Две мотивации его существования: а) «чисто-конкретная» корысть — что-нибудь урвать материально-вещественного от этих несчастных женщин (передача, бандероль, денежный перевод), б) инфантильная — устроить свое будущее «посредством взаимной переписки». И ФСИН тут играет роль гигантской свахи и гигантского посаженного отца. Хотя посаженным в данном случае является, конечно, не отец, а сын. А может, и дух святой.

Счастье в тюрьме: большое — длительное свидание с родными, малое — письма и телефонные звонки. Письма есть и аналоговые («Почта России»), и цифровые — так называемое «ФСИН-письмо». Зеку может его послать любой человек. А вот зек такого права лишен. Он может ответить, если написавший ему пришлет заранее оплаченный бланк письма. Телефонные звонки совершаются из специального помещения (дежурной части жилой зоны, у нас его называли «вагон»). Чтобы получить право на телефонный звонок, нужно каждый раз писать заявление на имя начальника колонии с указанием данных того, кому собираешься звонить, и обязательством говорить на русском языке и не более 15 минут. Начальник колонии может такого разрешения и не дать, но, как правило, дает, хотя зачастую с большими задержками. Есть еще короткие свидания, но они большой радости не приносят, поскольку совершаются что в СИЗО, что в колонии через стекло по телефону. Гонять из-за этого родственников за сотни километров нелепо. И вот длительное свидание — это 67 часов чистого счастья. Вообще-то по УИК — 3 суток, то есть72 часа, но на деле 5–6 часов всегда съедается процедурой допуска, оформления и обыска родственников, а затем — допуска и обыска зека. Как и положено всякому раю с милой, тюремный рай располагается в шалаше, который официально называется гостиницей (а в зоне — комнатой длительного свидания — КДС), за право пребывания в котором надо платить деньги. У нас в ИК-1 КДС это 12 боксов, в каждом из которых кровать, стол со стульями, телевизор и общая кухня с плитой, холодильником и посудой для варки-жарки, общий туалет и душ. На кухне все трое суток располагается «геенна огненная» — жены и матери зеков готовят на сейчас и впрок (к длительному свиданию, как правило, приурочивается и передача — чтобы отдельно не ездить, что для многих семей зеков очень накладно). Мы же старались за пределы нашего бокса не выходить. Еду жена привозила уже приготовленной — быстро разогрел в микроволновке — и снова шмыг в свой рай в шалаше, где мы одни и где все как раньше...

Что отличает Мертвый дом от прочих?

Употребление артикля «бля»,

Кормежка в день — 72 рубля

И сон на двух квадратных метрах ночи.

Зек есть то, что он ест. А что же он, собственно говоря, ест? Зеки, равно как и вертухаи, кстати, этот глагол не употребляют. Они «кушают» либо «принимают пищу». И соответствующее помещение в бараке называется «комната приема пищи». Принял тюремную пищу за пищу. Зря, конечно. Так вот, здесь, как и во многих других случаях, можно выделить три источника и три составные части: тюремный рацион, продукты из ларька, передачи родственников.

1. Рацион (понятия пайка и баланды как якобы его в тюрьме обозначающие существуют только в воспаленном воображении сценаристов криминальных сериалов НТВ) стоит в день на каждую зечью бессмертную душу 72 рубля — 2200 примерно рублей в месяц, которые из моей зарплаты, равно как и из зарплат других работающих зеков, регулярно вычитались независимо от того, принимал я эту пищу за пищу или нет. В составе рациона известное количество калорий, белков, жиров и углеводов, в чем может убедиться каждый, прочитав обильно развешанные на стенах столовой и весьма информативные плакаты.

В точном соответствии с известной народной максимой тюремный завтрак можно смело съесть самому. Это треть буханки вполне приличного черного или серого хлеба и каша — чаще всего перловая, овсяная либо пшенная, хорошо, что на воде и практически без следов жиров или сахара. Зеки компенсируют это сгущенкой (называемой ими сгухой), которую покупают в ларьке и невозбранно приносят с собой в столовую, щедро орошая ею кашу. А вот напиток, фигурирующий как чай, напротив, очень даже сладкий. В этом, кстати, одно из отличий колонии от СИЗО, где этот напиток дают отдельно, а сахар — отдельно, а желающие могут их смело соединить. Хлеб из столовой брать нельзя, но все берут и жуют его между «приемами пищи». Итого полагается буханка в день, разделенная на три дозы.

Обед можно при случае разделить с другом: тот же хлеб и суп (как правило, щи, борщ либо гороховый суп) вполне съедобны. Хорошо, когда на второе такая же каша, что и на завтрак (а иногда и — подымай выше — гречка!)— вот ее съедаешь, а полужидкую сосиску в целлофане отдаешь товарищу. А если каша или макароны вперемешку с так называемой тушенкой или иным подобием мяса, то ограничиваешься щами.

Ну, а ужин отдал бы врагу, если бы они у меня в тюрьме были. Но поскольку все они остались на так называемой воле, приходилось просто оставлять его в казне РФ. Как правило, это что-то как бы рыбное с чем-то как бы овощным. Для того чтобы избежать вечернего визита в столовую, существует методика сверх­урочного задержания на работе для уборки рабочего места. Как уже говорилось, уборку в колонии осуществляет особая каста — «категория», но на рабочем месте невозбранно убраться и самому, общественного порицания за это не будет.

Праздничным блюдом является винегрет (писал об этом в одном, переданном в свое время из тюрьмы стишке), вареное яйцо, на Пасху — кулич. Есть и диетическое питание: оно приходится на завтрак и может означать дополнительное яйцо или кусочек сливочного масла, иногда даже творог! После того как я отвалялся три месяца в тюремной «больничке», пытался, ссылаясь на букет обозначенных в моей медицинской карте хронических заболеваний, оказаться в когорте получающих диетпитание. Но не тут-то было! Отказали. А вот вдвое-втрое младшие меня зеки — чеченцы, ингуши, дагестанцы вполне соответствовали предъявляемым требованиям и маслице исправно получали.

Большинство продуктов в рационе — собственного колониального производства. В колонии выращиваются все потребляемые тут овощи: картошка, морковь, свекла, капуста, кабачки, тыква, лук, огурцы. Частично они консервируются на зиму. Выпекается хлеб. Разводятся свиньи и куры, несущие «праздничные» яйца. Даже перепела разводятся. Производятся сосиски и колбаса. Есть чаеразвесочный цех. Мой товарищ работал в этом цеху, набивал чаем из мешка пакетики, которые шли на продажу. Был забавный случай: его родственники в Смоленске купили для передачи ему среди прочих продуктов несколько пачек чая, прислали ему, он открыл — и обнаружил дело рук своих! Пачка чая совершила товарно-денежный анабазис по маршруту: Перемерки — Смоленск — Перемерки. Все дороги ведут в тюрьму. Даже чай. Хотя этого и не чаяли.

2. Ларек (лабаз), официально — магазин. Раз в месяц в него выводят поотрядно. Есть целая технология, как можно пораньше к нему подобраться и занять очередь. Обычно поход туда с неминуемыми построениями и перестроениями отнимает 4–5 часов, из которых 3 часа — стояние, тесно прижавшись друг к другу, в узком пространстве перед двумя окошками. Стоит ли говорить, что, запустив в эту бочку партию селедок-зеков, инспектор запирает их снаружи на замок? В одном окошке сидит бухгалтерша, говорит тебе, сколько у тебя денег на личном счету, а ты ей в ответ — сколько хочешь с него потратить в этот раз. Обычно зек говорит: оставь 500, остальное трачу. В тюрьме не принято копить — что съел, то твое, уже не отнимут. Потом подбираешься ко второму окошку, где продавщица отоваривает тебя на указанную сумму. Но пока толчешься в очереди на пути от одного окошка к другому, нужные тебе товары один за другим раскупаются. Деньги уже списаны, и вернуть их на счет нельзя. Потому берешь что попало, не то, что намеревался, а что не взяли более проворные твои товарищи. Отдельный квест, а также тест твоей «зекопригодности» — донести свои съестные богатства до барака и разместить их: скоропортящиеся — в холодильнике, остальное — в так называемой ячейке — твоем гнезде в настенном стеллаже в КПП (напомню, что эта аббревиатура комнаты приема пищи). В нашем отряде на 100 человек было 4 холодильника. С трудом, но вмещали добычу. Но пришел новый начальник колонии и сказал, что это слишком жирно. И два холодильника из четырех были «аннексированы». Вот тут-то конкурс самых веселых и находчивых и начался! Причем холодильники эти, равно как и микроволновки, электрочайники, телевизоры и т. п., были куплены отнюдь не за бюджетные средства, а, как и все в колонии, за кровные грошики зеков!

3. Передача. До 20 кг шесть, четыре или три раза в год в зависимости от «условий содержания» — обычных, строгих или облегченных. В стеклянной или жестяной таре нельзя, любая другая протыкается младшим инспектором вверенным ему табельным оружием. Домашнего консервирования или приготовления нельзя. И еще много чего нельзя. Но то, что все-таки можно, это лучшее из возможного в тюрьме! Как обычно в России, строгость требований УИК в части получения передач компенсируется необязательностью их исполнения. В тюрьме вполне развиты рыночные отношения и любой может легко купить внеочередную передачу. Плата по таксе. Такса — 15 пачек сигарет, всеобщего тюремного эквивалента. То есть родственники Иванова, не имеющего права на очередную передачу, поскольку уже использовал его, как бы передают ее Петрову, такое право имеющему, а он доставляет ее вышеназванному Иванову за вышеуказанные 15 у.е. Понятно, что, как и в случае покупки в ларьке, за получением передачи следует игра «размести еду в КПП». Тут, правда, проще: в день ларька в игре участвуют все 100 обитателей барака, а передачи размазаны по времени, и на день приходится в среднем 2–3 играющих. Получение передачи такое же времязатратное мероприятие, как и поход в ларек: сначала построение возле дежурной части жилой зоны, потом движение строем, потом построение возле закромов (у пресловутой комнаты длительных свиданий), перекличка, расписывание за получение, потом длительное ожидание, получение по списку, построение, движение строем до вагона, построение, расход строем по своим отрядам. Старожилы сказывают, что раньше было по-другому: когда родственники привезли передачу, тогда тебя и вызывают. Зеки приходили за передачами по мере их поступления, очередей и построений не было. Это не понравилось кому-то. Теперь, когда бы ни привезли, вызовут всех разом после 15 часов. А принесенные родственниками продукты, хотя бы и скоропортящиеся, полежат 5–6–8 часов.

Отношение администрации колонии к зеку вообще и к «спецзеку» в частности. Оно распределено по административной пирамиде: чем выше, тем суше, настороженнее, чем ниже, тем проще и человечнее. Хорошие и плохие люди распределены здесь так же примерно, как и в миру. Рыба здесь, как и везде, тухнет с головы. Чем меньше звездочек, тем больше шансов встретить нормального человека. Ближе всех к зеку — те, что в самом низу. Это младшие инспекторы, то есть вообще без звездочек. Среди них совсем не редки добрые, внимательные, неглупые, чем-то интересующиеся, умеющие говорить по-русски. Один такой встретился мне еще в «Матросской тишине». Он был единственный, кто первым здоровался и употреблял такие ретрослова, как «спасибо» и «пожалуйста». Хотя было это довольно комично: «Лицом к стене, пожалуйста, руки на стену, будьте добры. Руки за спину, пожалуйста». Затем идут младшие офицеры — начальники отрядов и сотрудники отдела воспитательной работы в колонии. Я за свои колониальные годы жил под водительством шести начальников отрядов. И могу сказать, что пять из них были в целом хорошими людьми, заботящимися о быте и здоровье зека, не злоупотребляющими своей немалой властью. Кроме них это «нережимные специалисты» — медики, психологи, технари. Хуже всего — сотрудники отдела безопасности. Вот эти как раз при любой возможности властью злоупотребляют, ведут себя хамски, щедро разбрасывают взыскания, с удовольствием лишают зека возможности получить УДО или улучшить условия содержания. Это они во время «обыскных мероприятий» топчут и изымают продукты, чашки-ложки, весь нехитрый зековский скарб.

Тюрьма помогает лучше понимать человеческую природу, ее сложность, неоднозначность, перемешанность в ней 50 оттенков черного, серого, белого, а то и горелого. Колония строгого режима — место, где содержатся в большом количестве убийцы. Убийство — страшный грех, преступление. Отнять человеческую жизнь, разрушить целую уникальную вселенную — что может быть хуже? Нет и не может быть этому прощения. Но не прощать и мучить, издеваться, топтать — не одно и то же. А современная российская пенитенциарная система настроена в основном на то, чтобы топтать.

Нет однозначно хороших и столь же однозначно плохих людей. Лев Толстой долго шел к пониманию этого. Даже в «Войне и мире» у него еще есть зачерненные персонажи. Это, например, брат и сестра Куракины — Элен и Анатоль. Но в «Анне Карениной», которую я считаю лучшим романом всех времен и народов, их уже нет. И Каренина, и Каренин, и Вронский, и Облонский — не хороши и не плохи, и хороши и плохи, вот тут чуть лучше, вот тут — чуть хуже. Это относится и к персонажам фильмов Тарантино, казалось бы, явным отморозкам, населяющим самое что ни на есть социальное дно. И жизнь в этом смысле следует за настоящей литературой и настоящим кино. Оказывается, что министр запросто может быть очень плохим сыном, а профессор филологии — домашним садистом, избивающим жену. В то же время мошенник может быть примерным сыном, а убийца — заботливым отцом. И в тюрьме, в бараке ты обнаруживаешь это особенно явственно, не на словах, а на деле, когда оказывается, что твой сосед по шконке — убийца, мотающий 24-летний срок строгого режима — спокойный, трудолюбивый человек, доброжелательный и всегда готовый помочь. Где здесь настоящее, где поддельное? Где глубинное, где привнесенное? Не знаю.

Тюрьма — обитель инфантилизма, возвращение взрослого человека в младенчество, если не сказать — в перинатальный период. Это дает даже некоторый психологический комфорт, связанный с оставлением житейских проблем на «потом». Зеки во многом ведут себя как дети: любят сладенькое и легко жующееся, смотрят по ТВ передачи детско-подросткового формата, склонны к бахвальству. Возможно, с этим впаданием в детство связано и так поразившее меня вначале целомудрие зеков, полное отсутствие зацикленности на вопросах пола, которую по всем показаниям легко было бы обнаружить в обществе нескольких сотен половозрелых мужчин. В этом смысле тюрьма — даже более абсентеист­ское учреждение, чем монастырь, запретный плод в ней — менее желаем, грехопадение — менее вероятно. Целибат по приговору отличается от целибата по выбору и тем, что монастырь связан с грешным миром гораздо более простыми и комфортными стежками-дорожками, и тем, что в монастыре легко грех скрыть (поэтому там нередко процветает потаенная педерастия), а в тюрьме ничего не скроешь — все на виду и у надзирателей, и у других зеков.

Что бы я — как зек, как библиотекарь зеков и просто как библиофил — считал бы необходимыми настольными (точнее, нашконочными) книгами зеков, какие пять книг взять с собой на один из островов Архипелага? «Робинзон Крузо» Дефо, «Граф Монте-Кристо» Дюма, «Война и мир» Толстого, «Психолог в концлагере» Франкла и Библия (точнее, Новый Завет). Это и вообще очень правильное чтение, которому все возрасты, равно как и все нации, политические группы и социальные слои, покорны, и специфически правильное тюремное чтение, помогающее выстоять, стоически смотреть на себя и свои беды, пестовать в себе надежду и веру. А ту страничку, на которой спасшийся после кораблекрушения Робинзон Крузо сводит баланс белого и черного, бедствий своих и надежд, я вообще носил бы всегда при себе, подобно тому, как многие носят листок с «Живый в помощи».

Еще о тюрьме как рефрижераторе, везущем через века практически в полной сохранности заморозку норм, правил, суеверий, бытовых привычек и прочих элементов старого уклада. Если сравнить «Записки из Мертвого дома» Достоевского (тюремная реальность середины XIX века), «Архипелаг ГУЛАГ» Сол­женицына (тюремная реальность середины XX века) и современную тюремную реальность, то мы увидим очень много общего. Начиная от построения «по пять» и заправки простыни поверх одеяла и кончая системой начальника и четырех его дежурных помощников. И самая суть: «кроме лишения свободы... в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это вынужденное общее сожительство». Я правоту Достоевского подтверждаю всеми своими почти двумя тысячами тюремных дней и ночей.

Что делать? Если, конечно, не ограничиваться проверенным советом сухари сушить, то: прежде всего резко сократить сферу СИЗО и либерализовать содержание там с учетом того, что в них находятся юридически невиновные люди, приговор которым либо вообще не вынесен, либо не вступил еще в законную силу. Характерно, что при существенном общем сокращении населения архипелага с более миллиона человек до примерно 400 тысяч, в СИЗО как было около 100 тысяч, так и остается. Это означает, что на вход система работает с той же интенсивностью, что и прежде, а вот на выход — чуть быстрее, вероятно, вследствие сокращения присуждаемых сроков лишения свободы, а также более активного применения УДО. Причем постоянная переполненность СИЗО свидетельствует о том, что только количество койко-мест там ограничивает число сидельцев.

Следствию и прокуратуре удобно и комфортно, оказывая мощное психологическое давление на подследственных и подсудимых, добиваться от них признаний, заключения сделок со следствием и т.п. Суд же, как правило, просто штампует представления прокуратуры, у которой наличие загранпаспорта, изъятого в ходе ареста и обыска, становится фактором возможного сокрытия подсудимого за границей. Сейчас время содержания в СИЗО все больше увеличивается. И хотя по закону не может превышать18 месяцев, нередко бывает и по 2, 3, даже 5 лет. При этом разрешение свиданий и телефонных разговоров с родными и близкими полностью в руках следствия, которое прекрасной возможностью шантажа пользуется без стеснения.

Число подследственных и подсудимых, содержащихся в СИЗО, следовало бы сократить даже не в разы — на порядок, на два порядка! Каждый случай избрания мерой пресечения содержание в СИЗО должен рассматриваться особо, вескость аргументов следствия о его необходимости подвергаться всесторонней проверке.

В СИЗО сохраняется больше всего рудиментов ГУЛАГа: прогулка один час и то в прогулочной камере, по величине такой же, как и прочие камеры, запрет на часы, регулярные плановые обыски, при которых сиделец должен со всем своим немудреным скарбом пройти в смотровую камеру, где все его добро будет высыпано, а он разденется догола, общупывание при каждом выходе из камеры и входе в нее, включение сирены во время следования сидельца по коридору СИЗО, дабы он паче чаяния случайно не встретился со своим товарищем по несчастью, и т.п. Их необходимо срочно отменить как несовместимые с правами человека и гражданина, напомним, пока еще не признанного преступником. Или сам факт рождения под несчастливой звездой Московского царства уже равносилен судебному приговору?

СИЗО — важнейший элемент навязывания девиантной этики и девиантного поведения, именно там отроки, а то и люди постарше сталкиваются с носителями блатной романтики, там большинство из них набирают кучу взысканий, стараясь следовать навигатору блатных понятий, за что потом они горько расплачиваются отказом в УДО или в смягчении условий отбывания наказания. Даже мне, сидевшему в «Кремлевском централе», соседи по камере, тоже, между прочим, первоходы, но каким-то образом уже «окормленные», пытались втюхать какие-то «понятия». А ведь это были бывший председатель правления небольшого коммерческого банка и руководитель компании в сфере IT! Что уж говорить о «некремлевских» СИЗО! Чем меньше будет пользователей у этого «навигатора», тем лучше.

Что касается собственно осужденных. В тех случаях, когда судом постановляется приговор о лишении свободы с содержанием в исправительной колонии общего или строгого режима, паллиативом является развитие системы федеральных исправительных центров, где не нарушается социализация осужденных, они работают и живут в нормальных условиях в общежитиях или на съемных или собственных квартирах, пользуются деньгами, современными информационными, образовательными и прочими условиями, имеют возможность посещать спортивные, культурные, рекреационные, лечебные, образовательные и другие учреждения по месту жительства и главное — могут жить в семье, что является единственной гарантией недевиантности поведения. С учетом имеющихся бюджетных ограничений это могут быть не только государственные, но и (и даже скорее) корпоративные центры. Крупные компании в условиях дефицита трудовых ресурсов, острого кадрового голода могли бы эффективно инвестировать в создание таких центров.

Хорошим решением было бы введение автоматического (по умолчанию) применения механизма условно-досрочного освобождения, что уже апробировано в некоторых странах, например, в Швеции, Великобритании, Финляндии. Это означает, что по истечении установленного законом срока (например, как сейчас: для общего режима — половина назначенного судом срока, для строгого — две трети его) осужденный освобождается условно-досрочно без решения суда, без решения администрации колонии и вообще без чьего бы то ни было решения, кроме его собственного. Если же администрация имеет основания возражать против этого УДО, она должна обратиться с ходатайством в суд и там доказать обоснованность своих возражений. А суд должен будет принять решение об отказе в УДО. Понятно, что в такой системе доля осужденных, освобождающихся условно-досрочно, кратно возрастает. А следовательно, сокращается и средний срок пребывания осужденного за решеткой.

Но самое главное, конечно, — это, максимально используя современные технологические средства контроля поведения, заменять лишение свободы на ее гибкое, эффективное и относительно гуманное ограничение. При этом вариативность ограничения может быть очень большой и по времени, и по месту (запрет посещать или даже приближаться к определенным учреждениям, географическим точкам и т.п.), видам деятельности, средствам коммуникаций и т.д. Ограничение свободы может быть дополнено обязательным или даже принудительным трудом с возможным отчислением части заработка в бюджет или на компенсацию потерпевшим. Приблизительный исторический аналог — так называемая «химия» — широко практиковавшаяся в советской уголовно-исправительной системе. Но на современном уровне информационно-технического развития эффективность наказания и действенность исправления (если кого-то оно на самом деле интересует) будет существенно выше.

Трудно себе представить более антигуманное наказание обществом отдельных своих членов, чем замуровывание их в братскую могилу тюрьмы, эту юдоль, где нет ничего, кроме печали и воздыханий. Мне представляется, что даже средневековые телесные наказания гуманнее: розги, плети, бамбуковые палки, шпицрутены очень болезненны, стыдны и обидны, но это разово: перетерпел — и ты снова в семье, в работе, в обществе, в живом, а не Мертвом доме.

* * *

Вроде поставил точку, но нет: вылезают из разных уголков памяти картинки, доносятся голоса. Днем и ночью в голове так и этак прокручивается тюремный опыт. Не может быть, чтобы он никому не пригодился.

Душа и тело. О душе зека уже писал и дальше буду, а сейчас о его теле. Большинству зеков на него наплевать.

Питаются зеки в массе своей отвратительно. Причем то, что они покупают за свои деньги, осуществляя хоть какую-то свободу выбора, получают в передачах от родных и близких, еще вреднее того, что входит в тюремный рацион. В основном это быстрые углеводы (сгущенка, пряники, печенье, конфеты, варенье, вафли и т.п.) и низкокачественные жиры (сосиски, колбаса, сливочное масло, маргарин, майонез, тушенка и др. мясные консервы). Но есть и меньшинство, которое задумывается о здоровом образе жизни. Эти налегают на курочку, яйца, творог (все это, разумеется, из передач или ларька).

Такое же размежевание и относительно физкультуры и спорта. Подавляющее большинство из всех спортивных дисциплин выбирают лишь интенсивное курение на скамейках под табличками «место для курения». Замечу, что табличек «место для некурения», равно как и соответствующих мест, в тюрьме нет вообще: все скамейки в «локалках» (территория, примыкающая к бараку, где зекам разрешено находиться и передвигаться) отведены курящим. Между тем их доля в тюремном населении несколько меньше, чем я предполагал apriori. И aposteriori она составляет около 60%. В бараках облегченных условий содержания она ниже, в бараках строгих условий — выше. Это касается и других линий размежевания здорового и нездорового образа жизни.

Меньшинство занимается спортом весьма активно. В нашей колонии был спортзал, в котором все снаряды, как и всё в колонии вообще, были сделаны руками зеков. Несмотря на это вход туда платный. Я туда не ходил. И не из экономии, а потому, что тесно, потно, душно и скорее вредно для здоровья, чем полезно. Ходил я на спортплощадку. Это на самом деле спортивный комплекс с футбольным полем, площадками для волейбола, баскетбола и для силовых упражнений. Положим, футболист из меня — как из собачьего хвоста сито, но вот побегать или походить вокруг футбольного поля было замечательно. Конечно, ходить можно и в своей локалке (70 метров туда и столько же обратно), что я ежедневно и проделывал многократно. Но цимес в том, что на спортплощадке можно это делать в трусах, майке и кроссовках (конечно, если тебе разрешили их «затянуть», как говорят зеки, с воли), а в локалке — только в полной выкладке — неудобные штаны, ботинки, роба и шапка.

Во всех локалках, между тем, стоят типовые сварные конструкции, сочетающие в себе различные перекладины, брусья и т.п. Штука в том, однако, что съесть-то он съест, да кто ж ему даст. Конструкции стоят, но пользоваться ими нельзя. Мало ли что…

А вот в области личной гигиены разительных контрастов нет. Зеки довольно чистоплотны и, в основном, одинаково чистоплотны. Все ходят в баню и стирают белье. Здесь есть три опции: можно раз в неделю сдавать нательное и постельное белье в общую стирку, можно в те же сроки сдавать его в, так сказать, vip-стирку, приложив к нему в сумку стиральный порошок и плату за этот сервис — пачку сигарет, можно стирать самому — либо непосредственно в бане, либо в отрядном туалете в тазике (все это, конечно, для условий колонии, в СИЗО второго варианта нет вообще, для постельного белья — только первый, для нательного — только второй). Я методом проб и ошибок выбрал первый вариант: не только экономнее, но и проще — не надо напрягаться, договариваться, заботиться о наличии сигарет и стирального порошка. Качество стирки, конечно, отличимо на вид: после третьей стирки постельное белье из белого становится серым, а затем постепенно проходит через все 50 оттенков серого. Но серое и грязное — не одно и то же. Степень чистоты в этих вариантах примерно одинакова.

Стрижка тоже делится на обычную — под машинку, и vip — с разными фасонными выкрутасами опять же за пачку сигарет, есть, наконец, вариант бритья головы, осуществляемый непосредственно в бараке. Тут я уже без проб и ошибок сразу выбрал первый вариант (под машинку), и он так мне, как говорят в тюрьме, «зашел», что я и на воле пользуюсь только им. Причем овладел навыком пользования машинкой и стригу себя сам, экономя и деньги, и время.

Зеки очень любят чистить зубы. Делают это часто и подолгу. Причем часто просто расхаживая по бараку с зубной щеткой во рту. Любят они и мыть свою посуду (то есть единственную миску, единственную ложку и единственную кружку) разными вредными химическими веществами. Забавный эпизод: в тверском СИЗО на перевалке из московского СИЗО в колонию, прослушав, как полагается стоя, в 6 утра гимн, вдруг слышу по внутренней связи: а почему вы кружку не чистите. Говорю, да я ее уже помыл, она чистая. Динамик таким ответом остался доволен. Но через несколько минут пришел живой надзиратель и доступно объяснил, что степень чистоты здесь совершенно не важна, а нужно в течение 15 минут тщательно ее чистить под неусыпным контролем видеокамеры.

А вот лечиться зеки не любят: очень муторное и силозатратное это меро­приятие. Попасть к врачу ты можешь только в определенные полчаса в день, отведенные для твоего отряда. Прийти в медчасть — только строем. И нет гарантий, что откроют калитку (дистанционно из «вагона»). Потом долго стоять в переполненном страждущими предбаннике. И за все это — компенсация — таблетка. Причем то, что одна ее половина — «от головы», а другая — «от живота» — не фигура речи, а суровая правда жизни.

В системе ФСИН есть и специализированные учреждения — больницы, которые зеки называют только уменьшительно-ласкательно — больничка. В такой больничке в городе Торжок я в два приема отвалялся почти два месяца в 2018 году, когда у меня отнялась и зловеще почернела нога (сочетание артроза и тромбоза). Больничка лучше, чем колониальная медчасть, тем, что ты уже там и не надо мучительно пробиваться к врачу. Больничка хуже, чем колониальная медчасть, тем, что если уж пробился в медчасть, то там только медперсонал, режимников нет, и можно от них чуток отдохнуть. В больничке же медперсонал перемешан с режимниками, а сила клятвы Гиппократа заметно уступает силе клятвы Молоха.

Зеки довольно франтоваты. «Положняк» носят, в основном, либо только сразу по прибытии в колонию, находясь в карантине (что обязательно по УИК) и в так называемом адаптационном отряде (что опционально — в моем случае эта опция была реализована). А затем начинается буйство экономики спроса: одежда либо подгоняется под размер и вкусы заказчика, либо создается заново. И тут в ходу такие перлы, как зимние шапки-ушанки с высокой тульей и неопускаемыми намертво пришитыми ушами, укороченные зимние куртки, кепки, сотворенные по образу и подобию бейсболок, и т.п. В зеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда…

А теперь о душе. Столкновение с ужасающей реальностью, которую ты не в силах изменить, и приспосабливаться к которой ты категорически не желаешь, заставляет тебя подниматься ввысь в метафизические сферы. Та даешь оценку себе и своей жизни, подводишь промежуточные итоги, пытаешься в чем-то измениться. И единственным помощником зека на этом безумно трудном поприще является церковь. Светские институты в лучшем случае интересуются телом зека, а душе не остается почти иной возможности, кроме как приобщиться религиозных ценностей. К тому же священнослужители активно содействуют подготовке зеков к социализации после освобождения, помогают и словом, и делом.

Традиционно в самых тяжелых жизненных ситуациях на помощь человеку приходит вера. Религиозная вера, в частности. Но вера — это то, что не может быть предметом выбора, логики, умозаключений. Credo quia absurdum est Тертуллиана прямо указывает на это. В предмет рационального познания не верят, его знают либо не знают. Вера же вне рациональности. Поэтому в ситуациях, в которых разум пасует, отказывается осветить своим светом путь к спасению, освобождению, выходу из тупика, на помощь приходит вера. Ее свет и во тьме, как сказано, светит. Она и освещает, и освящает скорбный путь, Via Dolorosa узника.

Известно, что в нацистских концлагерях, равно как и в сталинском ГУЛАГе, самыми стойкими были верующие — христиане и коммунисты. Современная отечественная тюрьма в этом смысле не сильно от них отличается. Вера здесь так же облегчает — Бог помочь! — а неверие отягчает жизнь.

Но что же делать, если веры Бог не дал и нечем помочь безверию? В этом случае чаша сия становится чувствительно тяжелее, но это ничего не меняет: агностик точно так же должен перетерпеть и выжить, как и верующий.

Единственная альтернатива, которая всегда есть для любого узника, — индивидуальное самопознание и индивидуальное же самовоспитание.

Познай самого себя, — учили древние. Где же это делать, как не в тюрьме? Объект и субъект познания налицо. Вот он съежился на шконке или сидит на краешке лавки в локалке, где место для курения, но и для познания, оказывается, тоже место. А времени вообще сколько угодно. И инструмент познания ничем особенным не занят и ближайшие несколько лет совершенно свободен, хотя объект/субъект отбывает срок лишения свободы. В ходе такого познания многое узнал я о себе нового, такого, что никак не предполагал. Что, оказывается, я довольно стойкий человек, выдержать и вытерпеть могу очень многое. Холод — в больших количествах, когда и днем, и ночью в бараке по 10–12 градусов. И стоя­ние часами на плацу в минус 20 да с ветерком. Здоровью моему полезен русский холод!

Русский голод, оказывается, ему не менее полезен. За тюремные годы сбросил около 25 кг. Так получалось, что по 3–4 недели питался только хлебом и утренней кашей — 0 жиров, почти 0 белков, 0 витаминов, строго углеводная диета (так было, например, в тюремной больничке в Торжке, куда родные не могли передать передачу, и ларек был недоступен, поскольку деньги на счете остались в колонии). Прибавим к этому 70-часовую рабочую неделю (7х10) 4 года подряд без отпусков и выходных. Все это в возрасте от 62 до 66 лет.

Гораздо хуже с моральными страданиями. К отсутствию личного пространства, любых проявлений личной и частной жизни, проживанию в не только Мертвом, но стеклянном доме, постоянном страхе нарушить какое-либо из сонма правил, запретов, к тому, что любой погононоситель в любой момент доставит тебе кучу неприятностей на ровном месте, я с трудом, но в целом привык. Самым сложным, тем, к чему привыкнуть совершенно невозможно, для меня был отрыв от родных и близких людей. И даже не столько сама разлука, а невозможность сделать для них хоть что-то, помочь, поддержать, ощущение своей полной никчемности, беспомощности, ненужности.

Я считаю, что семье узника приходится хуже, чем самому узнику. В этом смысле я был совершенно уникальным, единственным в своем роде зеком. В самом деле, из 400 с лишним тысяч обитателей архипелага примерно 10 тысяч пенсионеров. Но пенсионеров, имеющих на иждивении двух несовершеннолетних детей, всего несколько десятков. А пенсионеров, имеющих на иждивении двух престарелых родителей, в лучшем (хотя чего уж тут лучшего!) случае несколько человек. Я же был единственным в РФ зеком, который сидит в колонии строгого режима и у которого при этом и двое несовершеннолетних детей, и двое престарелых родителей с общим возрастом свыше 180 лет! Впрочем, как говорил ослик Иа-Иа, — кого все это волнует, всем на это наплевать.

Но у этой медали есть свой реверс, как и у всех прочих медалей: стремление воссоединиться с родными и любимыми, выдержать для этого любые испытания и муки может стать субститутом религиозной веры в смысле поддержания воли к жизни.

Я выжил. Значит, меня сильно любили.