Об авторе | Светлана Васильевна Кекова (21.04.1951, родилась в семье военнослужащего в городе Александровск-Сахалинский, Сахалинская область) — русский поэт и филолог. Окончила филфак Саратовского государственного университета (1973). Защитила кандидатскую и докторскую диссертации, посвященные поэтическому языку Николая Заболоцкого. Преподавала на филологическом факультете Саратовского университета (1975–1988), в педагогическом институте (с 1988), и в социально-экономическом университете Саратова. Работает в Саратовской государственной консерватории им. Л.В. Собинова. Автор 16 поэтических книг. Лауреат премий журналов «Знамя» (1995) и «Новый мир» (2003), малой премии им. Аполлона Григорьева (1999); премии журнала «Новый мир» «Antologia» (2013). В 2014 году Светлана Кекова награждена Новой Пушкинской премией и премией «Московский счёт», а в 2023 году — Патриаршей литературной премией. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 3, 2022.

Светлана Кекова

В больших коронах из кленовых листьев

* * *

В спальне шкаф стоит, а в шкафу — потайная полка,

словно в мир нездешний открыто опять окно…

Постигала мама искусство иглы и шёлка —

и ложились розы на белое полотно.

Украшала мама нам детство крестом и гладью:

георгины летом и васильки весной…

И лежит на полке её голубое платье —

плащаница жизни, вышитая к Страстной.

Улица Кирпичная

                 памяти Марии Ивановны Хромкиной

1.

По улице Кирпичной ходят голуби,

И снег идёт, и бьётся рыба в проруби.

Мороз румян, зима — такая чистая,

На рукаве — чешуйка серебристая.

Детишки в шубах, а деревья — в инее,

И мчится лыжник по трамвайной линии.

А улица пузырится булыжником,

И лает пёс, и мчится вслед за лыжником.

И в каждом доме — коврики с оленями,

И топят печь сосновыми поленьями,

И жарко, потому что печи топятся,

А снег идёт, и время не торопится.

Привычный кадр документальной хроники:

Зима, и снег, приземистые домики…

И только в титрах надпись непривычная:

«Морозно. Город. Улица Кирпичная».

2.

Снова в мир выходит слово,

словно солнце из-за туч.

Как для музыки былого

подобрать надёжный ключ?

Ключ скрипичный, быт привычный,

за окном — двадцатый век.

В комнатушке на Кирпичной

сколько жило человек?

Тётя Маша, дядя Коля,

Света, Валя, Гена — брат.

А вокруг — людское море

да ещё — людское горе —

в нём никто не виноват.

Но у нас сегодня — радость,

мы — в объятиях родни,

золотого света сладость

льют Саратова огни.

И уже завязан в узел

ворох мыслей о войне…

Мама с тётею Марусей

что-то тихо шепчут мне.

Здесь, на улице Кирпичной, —

мир, спокойствие, уют…

Быт привычный. Ключ скрипичный.

Скрипки времени поют.

* * *

             памяти Риммы Гасилиной

Жизнь прошла, как Всенощное бденье,

наступил и твой Великий День…

Ты любила, чтобы к Дню рожденья

расцвели тюльпаны и сирень.

В этот год уже к концу апреля

всё цветёт, блестит листва берёз —

но друзьям твоим не до веселья,

плачут все, глаза красны от слёз.

Римма, Римма, в зоне смертной тени,

вдаль плывя на узком челноке,

вспомнишь ли, как в зарослях сирени

пели птицы в Дачном Тупике?

Сад, где в давней юности мы жили,

лепестками яблонь занесён,

реют в облаках цветочной пыли

бабочки, прекрасные, как сон.

Слышится там ангельское пенье,

нет там зла и горечи утрат…

Верю я — в День своего успенья

ты вернулась в этот райский сад,

потому что не прошла ты мимо

боли, стонов, раны бытия,

ты любила и была любима —

Римма, Римма, радость, Румия…

Белый камень

                                    Рае Алисовой

                              …и дам ему белый камень

                                 и на камне написанное новое имя…

                                                                              Откр. 2, 17

Если вспомним наших нянюшек,

наших тётушек и крёстных,

мы увидим белый камешек —

символ дней великопостных.

Но узнать желаем тщетно мы

всеми силами своими,

что на камне том начертано —

неужели наше имя?

Да, читали мы Багрицкого

и любили мы Светлова,

а теперь Андрея Критского

молча впитываем слово.

Да, зимой печаль сезонная

наш состав терзает бренный,

но грядёт Крестопоклонная —

честь и слава всей Вселенной.

Мир зимой украшен инеем

и не кем-нибудь, а Богом…

Белый камень с новым именем

ждёт за жизненным порогом

душу каждого покойника —

и смиренного монаха,

и блудницы, и разбойника,

и татарина, и ляха.

Бог движением единственным

претворяет воду в пламень

и даёт нам дар таинственный —

белый камень, белый камень…

* * *

Разговоры о нетлении и бренности,

размышленья о любви — к чему они?

От меня ты не дождёшься откровенности,

откровенность — преступленье в наши дни.

То ли выпукло пространство, то ли вогнуто,

то ли вечность нас настигнет, то ли миг,

но душа должна быть наглухо застёгнута,

исключая рукава и воротник.

Сопрягаются пылание и тление,

воду камнем белым делает мороз.

беззащитность — это тоже преступление

или всё же не оно? — вот в чём вопрос.

Но стоит в дверях мороз, как гость непрошенный,

и зачем он в нашу комнату проник?

…И висит на старой вешалке заношенный,

твой заношенный китайский пуховик.

12 октября 1996 года

                                                           Руслану

1.

Ты помнишь день прозрачно-золотой?

Уже давно стоял октябрь на страже,

но жизнь моя тоской и пустотой,

как будто бы могильною плитой,

придавлена была.

Я помню:

               даже

                     осенний свет и золото листвы

не врачевали прошлого (увы!),

измученного сердца не касались

и странной тенью дней былых казались.

2.

Но ангельское светлое крыло

на краткий миг былую жизнь закрыло —

и что-то в этом мире изменило,

и что-то в сердце вдруг произошло.

3.

Была я, как остывшая зола…

Но в зоне завершившегося зла

так медленно, так робко, так неловко

по стеблю полумёртвому ползла

едва живая Божия коровка.

И, всё поняв, на тёплую ладонь

ты взял её, как сердце и огонь.

И двинулись, как льдины в ледоход,

слова, ломая и круша друг друга,

исчезло время, замерла округа,

и клён застыл, как новый Дон Кихот.

Друг другу ничего не говоря,

но всё, что было, взвесив и исчислив,

стояли мы с тобой у алтаря

в больших коронах из кленовых листьев.

* * *

В царстве сосен, лишайников, мхов

шум эпохи становится глуше:

здесь, в Михайловском, волны стихов

омывают усталые души.

Здесь разлуки и времени нет,

здесь зажили сердечные раны —

и ложится рассеянный свет

на задумчивый профиль Татьяны.

Панихида на могиле Александра Сергеевича Пушкина

                                       Георгию и Надежде Василевич

Здесь, наверху, у стен монастыря,

у самых ног Небесного Царя,

сидящего на облачном престоле,

в подземной келье на Святых Горах

лежит его одушевлённый прах

в родной земле, в покое и на воле.

Он так давно к ногам Христа приник...

Но до сих пор таинственный родник,

о коем говорить не стоит всуе,

бьёт со страниц любимых всеми книг,

текут стихов божественные струи.

Пусть в воздухе плывёт кадильный дым,

Но девам юным, старикам седым

он до сих пор и друг, и современник —

и панихиду совершил священник

для всех, кто хочет повстречаться с ним.

Но кто стоит у дорогой могилы?

Кому, вернув растраченные силы,

он веру в слово русское вернул?

Кого истекший век не обманул?

И вижу я: у жизни на краю

стоят, как воины, в невидимом строю

монахи, дети, узники, поэты,

крестьяне, беженцы, врачи, учителя...

Да, их тела давно взяла земля,

но их не поглотили волны Леты.

Склонясь к земле под тяжестью мешка,

стоит, крестясь, крестьянин из Торжка,

везущий в город продавать картошку,

и юный мальчик, раненый солдат,

здесь, на земле, уже познавший ад,

и старый доктор, едущий в Пустошку.

Я превращаюсь в зрение и слух,

я знаю: жив его свободный дух —

и с Гор Святых целебный ветер дует.

Объемля всех — усопших и живых,

взмыл к небесам его свободный стих.

Да, Пушкин жив!

И сердце торжествует!