АРХИВ

Юрий Диков

Из тетради 1976–1981 годов

Юрий Павлович Диков (род. 1937) — доктор геолого-минералогических наук. Шестидесятник из круга Ильи Габая, Юлия Кима, Анатолия Якобсона. Дружил с Арсением Тарковским, Давидом Самойловым, Исааком Крамовым и Еленой Ржевской. После смерти Исаака Крамова вошел в его семью, став мужем его приемной дочери Ольги Коган. Юрий Диков участвовал в сохранении и публикации наследия Крамова, помогал Давиду Самойлову в осуществлении некоторых замыслов, в том числе пьесы «Воскресение» (о возвращении Сталина к жизни, если это можно назвать жизнью), вместе с Владимиром Кормером затеял писать биографию Чернышевского и осуществил этот замысел спустя годы после смерти Кормера в форме романа-эссе «Учитель истории». В столе-секретере Юрия Дикова лежат записи 1970–1980-х годов, насущная часть опыта его поколения и дружеского круга.

7 августа 1976 года

Разговоры о чистоте нравов и человеческой доброжелательности в послевоенное время не совсем точны, на мой взгляд. Равенство и опрятная скудость быта, на которые ссылаются ненавистники сегодняшних отношений между людьми, были тогда достаточно искусственными, и поэтому именно в то время, как никогда, было сильно стремление выйти за пределы своего дома, круга и переместиться на более престижный социальный уровень. Вряд ли такое было бы возможно при сознательном и свободном выборе. Кроме того, почти семейные отношения между людьми касались только неурядиц быта и, вероятно, были в какой-то мере реакцией на сталинскую жуть отчуждения всех от всех. Когда же человека испытывала сталинская машина, то далеко не всегда этот человек поступал в соответствии с «атмосферой братства».

8 августа 1976

К продолжению вчерашнего разговора об идеализации человеческих отношений в послевоенное время: тогда антисемитизм как государственная политика только-только начинался, и хрен бы он привился, если бы не была страна к нему подготовлена изнутри. Вообще тогда легче было с жупелами и громоотводами — темные инстинкты легко доверяли темным делам вождей, и собственного никакого общественного сознания и в помине быть не могло — за пределами будничных дел и устоявшихся бытовых отношений сразу начинались мифы.

Удивительное дело: в Норильске почти 200 тысяч человек, живут здесь они почти коренным образом, а я свое появление здесь воспринимаю почти как первооткрывательский подвиг.

Видимо, есть и какой-то физиологический источник солипсизма, да и, скорее всего, солипсизм родился как неосознанная реакция на пространственную экспансию человека, на слишком быстрый приток положительных и рациональных знаний, и солипсизмом человеческое сознание прикрывало от разрушения мировоззренческие синтезы предыдущих эпох. Вместе с тем, он (солипсизм) оказывается и наиболее последовательным завершением индивидуализма, родившегося из представления о человеке «как мере всех вещей».

19 августа (Пренай, Литва)

После разговора с Л.К.Ч.¹ Среда, воспринявшая и культивирующая непрерывность любой традиции, способна принимать на себя функции научной школы, если новый методологический подход еще не разработан. И даже, наоборот, устойчивая университетская традиция (с признаками эзотерической школы) при низком общем культурном уровне может оказаться несостоятельной перед лицом принципиально новых идей, тогда как среда с высоким культурным потенциалом способна воспитать ученого, особо чуткого к этим идеям.

Так в физике Московская физическая школа мало что дала для развития квантовой механики в России, а петербургские одиночки — сразу вышли на мировой уровень.

24 августа

Христианское возрождение, о котором толкуют люди типа Н. Горбанев­ской, Е. Терновского и т.д., в первую очередь поражает своей неорганичностью и сугубым элитаризмом. В этом «возрождении» меньше всего чувствуется поиск общественного или индивидуального нравственного идеала, зато очень сильны токи неудовлетворенных (да и не способных быть удовлетворенными) литературных амбиций. Это христианство играет ту же роль, что и престижные вузы (МИМО, ф-т журналистики) для бюрократической элиты: Ильево «обличье высших каст»². Существенным кажется, что это охристианивание никак не связано с потребностью в вере среди обычных людей.

16 апреля 1977. Карадаг

Сравнение прозы Изи и Давида. Давид начинает свою прозу как иллюстрацию системы идей — он натягивает на имманентную идейную конструкцию ткань жизненного опыта и там, где происходит сращивание этой ткани и костяка, идея начинает ветвиться и дает логические побеги в виде дробных структур [вписано на соседней странице]: В Давидовой прозе кроется субординационность — мешающая его решимости стать великим.

Подход Изи — обратный: идея не присутствует ни в исходном посыле, ни в заключительном акте, она проступает лишь в отборе материала, но и там нельзя говорить о наличии какой-либо гносеологической доминанты — эта проза не предъявление идеалов, а наработанное и нарабатываемое мировоззрение нравственного человека, не сводящего никаких счетов, но доказывающего, что вне культуры никакого разумного синтеза исторический опыт не даст. Культура, подмененная цивилизацией, лишает историю языка и, в конце концов, разума.

1 мая 1977

«Старый Дон Жуан»³. Он ждал расплаты за суетность, а дело повернулось возмездием за бездуховность. На пороге смерти он первый раз получил в ощущении высокое бескорыстие мысли: не зря явился именно череп (мандельштамовское в параллель: «Для того должен череп развиться…» и «…Шекспира отец» и тут же «Poor Yorick»).

Тема неподготовленности к смерти произрастает из «Выйти из дому при ветре…», и ужас «Старого Дон Жуана» заключен в строчке «тьма без времени и воли» — категория времени осознается лишь тогда, когда ее уже вот-вот не будет, мысль познала время метафизически, а время теряет физический смысл.

2 мая 1977

Вчера у Л.К.Ч. Она очень удручена и растеряна: «Мы все сейчас расплачиваемся за что-то сделанное не так, как надо. Оттого, видно, не получается писать, да издавать тоже не хочется. Вот понять бы, что же мы не так делали?»

Для себя: «Северные элегии» Ахматовой — биография, но она так и не закончена, поэтому нельзя их включать в основной корпус.

Кстати, вспомнил: 25 января, около 9-ти вечера раздается телефонный звонок. Л.К. поднимает трубку, звучно и четко произносит обычное свое: «Я слушаю», — вижу, как лицо ее становится немного растерянным, будто на ее глазах совершена нарочитая пакость. Она молча слушает, потом вдруг говорит: «В таком случае, где же мы с вами встретимся?» Некоторое время держит трубку в руке, отводя ее от уха, потом кладет на рычаг. Спустя минуту рассказывает мне: «Говорил молодой и вежливый голос: “Лидия Корнеевна, вам осталось жить три дня. Так что готовьтесь. До свидания”, — вот на это я и спросила о встрече».

4 мая

В. Эдельман⁴. Какая это радость видеть его. Так хорош, умен, независим и дружелюбен, а еще на нем постоянный свет Леночки и обаяние прекрасно получившейся семьи (такая, кстати, редкость в наше время).

Дельное замечание, что взрывы только потому не могут быть делом андроповского или щелоковского ведомства, что они (ведомства) достаточно забюрократизированы, чтобы не оставить на каком-нибудь уровне неспрятанных концов⁵.

5 мая

Утро. Слишком концентрированное внимание на системе запретов, пусть даже добровольно принятых, расшатывает нравственный идеал, потому что усилия, затрачиваемые на поддержание высоты запретных барьеров, не дают возможности свободной ориентации в меняющемся мире. А слишком большие усилия, затрачиваемые человеком на сохранение полученных в наследство моральных запретов, поневоле заставляют его преувеличивать их значение на общей шкале моральных ценностей, то есть родовые табу и запреты приравниваются к общечеловеческой морали, и человек становится рабом расхожего мнения, а рабство известно, как кончается — или бунтом, или — искалеченной душой.

6 мая

Киев. Фет — образец состоявшейся творческой личности при ничтожных гражданских понятиях, да еще в пору реакции — это ли не приманка для добровольно заблудших душ с Елисейских Полей ЦДЛ (ЦДЭЛизиум).

Гнусность нынешних разговоров о Фете особенно противна потому, что из тех же кругов настырно навязывается мнение об исторической ответственно­сти народовольцев за все содеянное после них, да что исторической — личной!

Что же касается самого Фета — то здесь начисто забывают и о разнице в отношении к поэзии читательской публики фетовских (но, кстати, и толстовских, и щедринских, и достоевских и нынешних) времен: всеобщая ничтожность поэтического вкуса при значительности и серьезности нравственного поиска интеллигенции 60–90-х годов, и, в общем-то, изощренный вкус и чуткое ухо современного читателя при гедонистской и одноклеточной нравственной расхлябанности.

Фет — фигура, способная объединить и Межирова, и Палиевского, и Куняе­ва, да заодно и всю либеральную хрущевскую шпану.

Страх смерти и его преодоление. Истинный поэт, возможно, не меньше простого обывателя заходится иногда от ужаса перед неизбежностью физического конца, но постигнутая им гармония мира дает точное ощущение непрерывно­сти духовного пространства.

Поэтическое постижение формирующейся ноосферы.

7 мая

Читая Ахматову. Я помню отлично всех своих любимых поэтов, когда они впервые открылись мне. Это обязательно! начиналось с какого-то определенного стихотворения (по хронологии было так: самый первый Анненский, и даже не своими стихами, а переводом бодлеровского «Сплина», потом Гумилев с «У меня не живут цветы…», Мандельштам: «Бессонница. Гомер…» (в цитировании Паустовского, было это в 1958 году — ехал на практику на Урал и листал журнал «Москва», взятый у Роненсона⁶). Потом Блок — «Есть игра: осторожно войти…», а дальше — до 1961 года — обвал — все школы и направления, какие были в русской поэзии начала ХХ в. (можно будет на досуге вспомнить), затем удар — цветаевская «Поэма конца» и «Воронежские тетради» — с них Мандельштам навсегда первый.

В это же время и Пастернак циклом «Разрыв», Ходасевич: «Сижу, освещаемый сверху…» и дальше, и дальше… Тарковский, Заболоцкий, Самойлов и т.д.

Ахматова же в моем сознании откристаллизовывалась из отдельных строчек, разговоров, статей, воспоминаний (больше изустных), и, кажется, копилось это всю жизнь, чтобы, наконец, совсем недавно (затрудняюсь назвать точную дату — думаю, не больше двух лет тому) вдруг понять полную и постоянную необходимость ее поэзии для себя. Нечто подобное (но вовсе не окончившееся) происходит для меня с Пушкиным, и даст Бог будет и он у меня свой.

8 мая

Один из парадоксов, преподнесенных историей большевистскому сознанию: начав со стремления к мировой революции, оно в зените своего окостенения закончило полным отторжением отечественной научной мысли (я не говорю обо всем остальном) от общечеловеческой. Разгром научных школ в 1948–53 гг. — это вклад в гармонический синтез большевистской картины мира, внутренне абсолютно непротиворечивой, но столь же капитально несовпадающей с реальностью. И вообще, просто замечательно, с какой последовательностью в те (да и в нынешние) поры исходные догматы и символы веры в процессе их эксплуатации оборачиваются полной и неожиданной противоположностью: хотя бы учение об относительной и абсолютной истине.

Дилетантизм в истории. Ситуация в наши дни сугубо положительная — она свидетельствует о чрезвычайном росте личностного отношения к историческому факту, а следовательно, усиливает нравственную оценку исторического события. Возможно, за этим стоит, наконец, выход из непрекращающейся столетней гражданской войны.

Вот пакость. Опять бессонница. Попробую записать всякие мо, какие помню.

И. Крамов в разговоре об астафьевской «Царь-рыбе» — «Было время, когда в нашей литературе хорошим тоном считалось хвалиться тяжелым детством, а если ты вдобавок был еще и вшивым, то совсем замечательно».

Б. Слуцкий о фильме «Как царь Петр арапа женил»: «Почему-то из Высоцкого вместо молодого эфиопа сделали пожилого ирокеза… и вообще фильм про то, как тяжело протаскивать идеи театра на Таганке в условиях Петровских ассамблей».

11 мая

Эту тетрадку я затеял вроде как дневник, но с кое-какими высокомерными ограничениями: вместо того чтобы чохом протоколировать день за днем, я решил поставить опыт по отфильтровыванию на этих страницах интеллектуальных событий. На минуту показалось интересным посмотреть, как, когда и в какой связи рождается мысль, а вещество ее на плотность и твердость проверять потом когда-нибудь. И как всякая затея с явным привкусом лукавства и ходульности, и эта проваливается более или менее успешно. Вести лабораторную запись непрерывного процесса невозможно, не введя ограничений, связанных с остановкой наблюдателя для того, чтобы записать это наблюдение. Ограничения такого сорта, естественно, заставляют вводить оценочные параметры и отделять существенное от второстепенного, но когда идет речь о собственных мыслях, да еще в «процессе» их непрерывной генерации, то как не возмутиться и не начать подвирать, лицедействуя и преувеличивая. Мысль редко (во всяком случае, у меня) отстаивается в сформулированном виде — мои мозги способны производить некий интеллектуальный бульон, питательный раствор, они — как бы среда обитания чужих жизнеспособных мыслей, которые, прижившись в моей голове, из благодарности дают потомство — чаще всего ублюдочное, иногда, правда, с намеком на незаконное изящество. Все эти потуги несостоятельны, в первую очередь по причине невысокой искренности самого перед собой. Можно бескорыстно подвирать, но унижать самого себя в расчете на перспективу компенсирующего возвеличивания — грех содомский.

14 мая

Попробуем занять себя разговором о содержании понятия интеллигентности с точки зрения метрополии и провинции, имперского сознания и плебей­ского децентрализма, культуры и цивилизации.

Мое долгое отсутствие в геологической, минералогической среде и потраченный интерес к произвольным умозаключениям обновили глаз, и сейчас довольно любопытные вещи оказывается возможным разглядеть. В принципе, существуют три минералогические школы: ленинградская, киевская и московская. Каждая из них несет на себе проклятье кризисного существования геологической науки вообще, и здесь нет ничего удивительного: в геологии сейчас уровень ответственного сознания ниже фактов, доступных этой науке.

Любопытно другое — проследить, как соотносится этот кризис науки с эволюцией названных школ и как эти школы осознают себя в такой ситуации.

Наиболее демонстративен в этом смысле Ленинград. На Ленинградской минералогической школе отчетливо видны признаки распада высокой импер­ской культуры. Будучи связанной с дореволюционной естественно-историче­ской школой, нынешняя ленинградская наука подсознательно опирается на культ предков, и поэтому взгляд назад и утверждение традиций в этой науке сильнее методологических принципов. Аристократическое сознание оказывается ост­рее оккамовской бритвы, и презрение к выскочкам и плебеям из столицы заставляет ленинградцев упорно игнорировать любую попытку объявления научного подхода.

Дело осложняется еще и тем, что ленинградцы не без оснований ощущают себя наследниками культуры XIX века и в подсознании у них сидит китежан­ский пафос. Если выходить на аналогии, то нынешние питерцы схожи с греками времен Римской империи, для которых и латынь была варварским языком.

Вообще-то ленинградская школа — замечательный пример самодовлеющей силы стиля, лишенного внутренней опоры. Действительно, стиль XIX века, по преимуществу рожденный гуманистической традицией, позволил культуре вовлечь в сферу первичных действий провинцию. Однако эта провинция, усвоив лишь позитивистское сознание, входящее составной частью в культурный потенциал, тяготилась иррациональным содержанием культурного наследства и упростила понятие культуры до понятия цивилизации, то есть выхолостило этическое, моральное наполнение ее: провинция, не отягченная собственной культурной работой, криво усмехнувшись  над «любовью к родному пепелищу», вдруг очень застеснялась самое себя и ударилась в космополитизм, да с такой силой, что доигралась до понятия мировой революции. Но чтобы утвердиться в своем праве, провинции необходимо было избавиться от непрерывной культурной традиции, поэтому, одолев социальный консерватизм и произведя новые социальные структуры, она пережала все сосуды, способные подпитывать эту традицию. И Питер — уникальный плод имперской традиции — стал чем-то вроде «града Китежа».

15 мая

Патетичен ты, Диков, не в меру.

Банальность — это мера мыслительных возможностей, а пошлость — способ мышления, и только пафос способен переводить одно в другое.

Что ты все бормочешь? Говори ясно, если есть, что сказать.

16 мая 1977

Петербург (вернее, его появление, его феномен) внес в русское историче­ское сознание понятие периодичности, повторяемости и возобновляемости круга идей и событий. Идеи и события он свел в функциональную связь. Допетровская Русь, судя по всему, жила, не осознавая себя в истории, она была слишком биологична и не имела вкуса к историческому времени. Вообще, вероятно, понятие времени у нее было азиатским (безразличие к смене событий).

Мне кажется, что, примеряя на себя условия 80-х годов прошлого века, нынешнее общество не только решает вопрос о состоятельности безыдейного художника в условиях реакции, но и лукаво осваивает снижение нравственных понятий, связанное с гибелью «Народной воли».

Не оправдание Рысаковского, Дегаевского предательства, а доступность, возможность его интересует нынешнюю интеллигенцию особым образом.

18 мая 77

Теперь эта тетрадка меньше всего дневник. У нее появился адресат — ему буду исповедоваться и писать письма (адресат — Изя⁷).

Теория неминуемой расплаты за когда-то содеянное, на мой взгляд, хороша и верна во всех смыслах, но с одним уточнением — расплачиваешься не за однократный грех, а за состояние, породившее этот грех, за органику этого состояния.

6 августа

Я очень хочу, чтобы эта тетрадка была прочитана Леной⁸ и Изей. Дело в том, что никто ни в какие дни не вызывал у меня столь ясного и глубокого доверия, как они.

Принцип «Ohne uns»⁹. Не случайно его появление в среде технической интеллигенции, полагающей, что методическая вооруженность создает предпосылки для формирования пусть зачаточной, но независимой культуры, и она же, эта интеллигенция, считает, что главными признаками новой культуры являются анонимность, фольклорность и полное неприятие официальной культуры. Интересно, что по этим же признакам определяет независимую культуру и наша эмиграция.

И там и тут в глаза бросается автоматическое самоотчуждение от так называемой официальной культуры без попытки разобрать ее содержание сколько-нибудь серьезно.

Ну, с технической интеллигенцией еще более или менее понятно: в массе своей она выросла на тощих харчах беспреемственности, произвольно отсекая действенное от действительного, но культурная эмиграция?

Мне кажется, что и в том и в другом случае в отношении непрерывного культурного процесса срабатывают изъяны модельного подхода. Выводя за пределы оценок очевидное негодяйство и сервилизм, все-таки имеет смысл подумать и о том, что последние шестьдесят лет шла непрерывная работа постижения соответствий (или несоответствий) человека самому себе, меры его низости и высоты. Попытка же оценить культуру, построив какую-то модель, встраивает ее (культуру) в ряд более и менее элементарных и воспроизводимых явлений и лишает общечеловеческого и исторического смысла.

Насущный вопрос — действительно ли русская культура великая. И если да, то несостоятельно любое отпадение от нее, если же нет — тогда о чем говорить и уж тем более узурпировать право на сохранение величия чего-то несуществующего? Техническая интеллигенция по крайней ничтожности своего развития считает возможным отложиться и произрастать в худосочных параметрах абстрактно построенного мира, а эмиграция, поставив на все подцензурное Каинову печать, занялась произвольным подбором идолов.

И здесь, на подмене центрального периферийным, они сходятся.

Эти пресловутые шестьдесят лет вмещают в себя, кроме того ужаса и боли, о которых никто и никогда не забудет, еще бездну вещей, поражающих своим динамизмом. В первую очередь это формирование новых социальных и общественных человеческих типов и отношений. И разве не велика та культура, которая казалась уничтоженной напрочь и безвозвратно, и умудрялась все-таки постигать, и глубоко постигать, эту новизну и находить в ней органику и определять перспективы этих отношений, опираясь только на собственное чутье и сознание приобщенности к общечеловеческой истории?

Ведь почти каждое десятилетие рождало свой доминирующий тип, и только благодаря этой будто официальной культуре нам известно, чем отличен человек, скажем, тридцатых годов от человека шестидесятых. Да и сама техническая интеллигенция настолько беспрецедентна и нова — что бы она знала о себе самой без этой культуры, смогла бы она задавать вопросы, если бы не ощущала хотя бы подсознанием необходимость спрашивать самое себя. Натуру не следует ублажать, ее надо преодолевать — познавая себя, — иначе происходит смещение исторической судьбы в культурную и меж ними нет различия, а это ядовито.

16 июля 1978 года

Проза Давида дидактична, а Изина — назидательна. Хронологический принцип освобождает Давида от необходимости вводить жанровые обоснования для саморазвивающихся идейных конструкций — здесь ему помогает изощренное ритмическое чутье поэта и распределение мысли в прозаической ткани почти музыкальное.

Изя оживил и, мне кажется, впервые ввел в литературный обиход жанр притчи. Он продемонстрировал ее возможности, дотоле неизвестные.

23 июля

«Записки о войне» Лены Ржевской¹⁰. Эта война мобилизовала все нравственные ресурсы России, весь запас ее соборного идеализма, но она же и полностью их израсходовала: постоянное недоумение, как это герои войны, да еще познавшие вкус братства и фронтовой дружбы, мгновенно согнулись под сталинским послевоенным игом. Видимо, безинерционность сталинского политического мышления, последовательно отсекающего все связи России с человечеством и без задержек поменявшего ориентиры с мировой революции на абсолютный изоляционизм, оказалась дееспособней, чем интернационалистический запал предвоенного поколения. Хотя замес этого поколения, с учетом всех кошмаров предвоенного десятилетия, видимо, был не жиже (по уровню понятий), чем тот, который родил декабристов, но для появления чего-то похожего на декабризм кроме высокого нравственного импульса отечественной войны нужны были оплодотворяющие просветительские идеи Запада, нужно было чувство ответственности поколения перед народом и одновременно самоосознание исторической ответственности. Если в войну 1812 года думающая Россия ощутила себя частью человечества только тогда, когда восприняла идейный арсенал просвещенной Европы, то в эту войну, наоборот, наша молодежь, пришедшая в Европу, имела более значительный духовный и идейный багаж, чем тот, который могла предложить Европа. Да и что она могла предложить — полную деморализацию, яд разлагающегося фашизма и тоску одичания. Кроме того, интернационалистское сознание нашего военного поколения не могло враз переварить националистические тенденции, начинавшие прорастать в европейском сознании.

А внутри страны ко времени их возвращения отстоялась своя сумма идей, причем с обратным знаком, и эта сумма складывалась из темных источников: тыловой поляризации мнений, удачливости и оборотистости, оглушенности размерами собственного горя и невозможностью избыть это горе из-за того, что и у соседей, рядом, горе не меньшее.

Кроме того, пришлось отпустить деревню на войну, после коллективизации она впервые раскрепостилась.

Не получив от Европы никакого духовного импульса, фронтовое поколение вернулось домой с тем же набором представлений и понятий, с которым уходило на войну. И Сталин подготовил второй акт гражданской войны: спустил деревню на город. В результате этой войны в первую очередь должно было произойти усложнение социальной структуры общества, его четкая иерархизация, подгон под каждого сверчка своего шестка.

Вместе с тем, деревня, в наиболее социально активной части перемешавшаяся с городом, в то время еще не утратила родовых и семейных связей с теми, кто остался при земле. И как дееспособные, новые горожане еще считали себя обязанными помогать вконец обнищавшей деревне, вернее, только своим деревенским близким. Но эта помощь в России имеет очень демонстративный привкус, она обязательно оформляется как акт благодеяния с полным и благодушным унижением взыскуемого помощью.

Тем не менее забота нового города об изнемогающей деревне была в те годы единственным человеческим устремлением, окрашивающим в свой цвет послевоенный быт. Разговоры об устройстве родственников при каком-нибудь деле, сборы гостинцев, тюки вещей, участие в постройке дома шли почти вровень с заботами о помощи сидящим в лагерях и поисками пропавших без вести.

И на устройство деревни в городе израсходовались послевоенные остатки общинного сознания России. Реальные тяготы быта разоренной страны поддерживали инерцию моральной высоты военного уклада жизни.

Моему поколению, детство которого пришлось на войну и на эти послевоенные годы, досталось в ощущение только опрозраченное чувство простых и бескорыстных отношений, и это чувство для нас остается ностальгическим эталоном навсегда утерянной гармонии несуществовавшего мира. И если для военного поколения послевоенные годы были временем поражения и смены вех, то для нашего — они начальная точка отсчета всех нерукотворных мифов и неразмываемых знаков, обозначивших устойчивую структуру дотоле полностью лишенного внешних примет мира. Здесь и чернильница-непроливайка, и инвалиды с оловянными пугачами и селитряными пробками, и круглое мороженое в вафельных обложках с именами, и фантики, собранные на помойках, и казаки-разбойники, лапта, чижик, тысячи, чеканка, пристенка — у каждого двора своя любимая игра, как у деревень — престольные праздники.

До смерти Сталина сугробы в Москве всегда были вровень с нами или выше, а переезд на лето в деревню меньше менял в картине мира, чем сейчас переход улицы.

Наше поколение начинает теперь аукаться, как пароль называя эти устойчивые приметы уличной жизни послевоенных лет, пытаясь через них обозначить свое существование во времени, с их помощью срастись с военным поколением, причем упорно игнорируется факт, что вершинное состояние фронтовиков — именно на войне, а также что между нашим послевоенным мифо­творческим началом и войной зияет незарастающая щель «испытания победой», ощущение которого нам не получить.

Мне кажется, что собирание нашего поколения под знамена послевоенного детства мероприятие скорее эстетическое, чем этическое, и потому так сильна эта нота у наиболее значительных и у наиболее характерных поэтов нашего поколения: Бродского, Кушнера, Чухонцева. Сюда же по пародийной принадлежности следует отнести и Евтушенко, который свой инфантилизм принял за провиденциальный дар и способность найти читателя в потомстве (считая за потомство тех, кто моложе лет на 10).

Эта же эстетская струя здорово мешает рождению в нашем поколении своей независимой прозы — мы раз в жизни имели возможность ответственно и независимо глядеть на мир — в детстве, а потом только обустраивали декорации под усредненное расхожее мнение.

Интересно, что наиболее состоятельная проза нашего поколения сильна как раз отталкиванием от прямого жизненного материала, она вводит его в свой обиход через предварительный карантин лабораторных упражнений: утопию, квазидокументальный речитатив (Битов), опыт исследования и путевой очерк — последнее есть рецидив туристической эпидемии студенческих лет. И от всей этой прозы несмотря на ее порядочный ум и остроту несет заезжими неизвестно из какой державы наблюдателями и описателями нравов замечательного и диковатого народа Московии, такие наши Олеарии.

Мы действительно потерянное поколение — один раз были равны себе — в детстве, а теперь носимся как Питер Шлемиль в поисках собственной тени, а тень эта — первичное ощущение жизни, трагедийности ее.

1 августа

Очень интересно, что нерастраченные возможности литературных приемов расходуются на формирование усредненного носителя фрондирующего здравого смысла — так Жлоб Маргулис (парикмахер) стал чем-то вроде литфондов­ского Насреддина¹¹.

4 августа

Одно из наиболее драматических свойств Изиной прозы связано с неосознанной тягой к исследованию взаимодействия столицы и провинции в человеческом сознании. Важным кажется то, что все герои Изи сугубо провинциальны и как личности ни один из них не перерастает своего времени, но является его характерной функцией, неважно, провинциал это по коренной принадлежно­сти или по духу (от Малашкина и Воровского до Маршака и Межирова). Любой из этих героев оказывается жертвой нового централизма, и любого из них слишком напряженное течение времени заставляет искать в себе какую-нибудь внутреннюю статику от чудачества до кликушества, так что каждый из них оказывается дервишем на углах, где завихряется время. Ощущение такое, что каждый из тех, кого заметил Изя, культивирует в себе предание о времени или поступке, когда он оказывался равным самому себе, но однократность такого осуществления оказалась ядовитой — она лишала человека идеи развития там, где от него не требовалось никаких постоянных личностных усилий: время снимало с него ответственность за осмысливание самого себя. Поэтому так сильно тоскливое недоумение этих людей от встречи с новыми структурами человеческих отношений или новой системой идей, и постоянный взгляд назад превращает их в Лотовых жен. Личность любого из них оказывается меньше их возможностей, они все-таки больше типы, чем личности.

19 октября

Расшатанное сознание нынешних дней заметным образом опрокидывается в научные методологии, проверяя их устойчивость и размывая их.

Общество, проделав эволюцию от «все позволено» до «все возможно», начинает развлекать себя самодеятельными картинами мироздания, в которых основную роль играет рационализация мистических преданий и полная детерминированность связей между далекими и разнородными явлениями. При этом источник детерминированности ищется вовне эмпирического опыта и за пределами положительного знания. Страсть к летающим тарелкам, телепатиче­ским полям, оккультным свойствам камней и гороскопам — онтологические признаки мировоззренческого синтеза «образованщины». Оживление древних верований и суеверий, окрашенное лукавством «нового знания», безответственно в первую очередь по интеллектуальному безразличию. Дело в том, что поиски связей между вещами и явлениями у астрологов и алхимиков в первую очередь отмечены интеллектуальной отвагой и первооткрывательской пытливостью. Сегодняшний взгляд на непознанные тайны мира ничего такого за душой не имеет.

Если в Средние века разум был мощным, но все же средством построения универсума, то сейчас он стал объектом поклонения, и поэтому он отчужден от его носителей. Существенно и то, что увлечение мистическими играми больше всего распространилось среди интеллигентного сословия, т.е. людей, занятых практическим приложением достижений разума. Расслоение науки на высокую и низкую, фундаментальную и прикладную, привело к тому, что первая узурпировала универсальное знание и впала в методологический снобизм, а вторая просто-напросто лишилась способности соотносить себя с общей картой миро­здания. Когда высокая наука сталкивается с фактами, которые она не в состоянии с ходу объяснить, практического деятеля начинает тешить почти не­осознанное чувство враждебного злорадства. При этом обязательно и в избытке находятся оглашенные энтузиасты, объясняющие граду и миру истинный смысл загадочных явлений, и, как правило, этот смысл лежит за пределами наработанной рациональным разумом картины мироздания. А вина за это ложится безусловно на науку — самонадеянно взвалив на себя ярмо двигателя прогресса и отождествив прогресс с историей, она отвела чисто служебную роль культуре, одаривая ее при этом надуманными противопоставлениями и парными соподчинениями: наука и культура, наука и общество, наука и нравственность.

Но раз авторство этих антитез порождено самой наукой, то, естественно, подразумевается ее примат во всех двуединствах. Заявив о себе таким образом, наука посчитала себя способной создать новую культуру, увидеть высшую цель общества в обслуживании себя и изобрести специальные нравственные коллизии, оказывающиеся более изощренными и глубокими, чем те, которыми мучилось дотоле человечество.

Наиболее губителен оказывается именно этот искусственно построенный вопрос о нравственности науки. Приписывая себе какие-то специфические связи с общечеловеческой моралью, наука вывела себя из сферы практической деятельности и приобрела признаки телеологического организма.

Присвоив нравственную высоту ученых прошедших эпох (и в особенности XIХ века), современная наука усиленно нарабатывает миф об автоматическом нравственном совершенстве любого ее представителя. А все несчастья и беды производит из столкновения чистых целей науки с неразборчивостью и настырным потребительством общества. Но и чистые цели науки не всегда однозначны: культ разума тем не менее культ, а положение жреца науки все-таки положение жреца.

11 апреля 1978 г. Вечером

В Ленинграде на пересечении Лиговки и Обводного канала дожидаюсь трамвая. Ко мне подходит полупьяный старик, сравнительно опрятный и свободный, почти бесцеремонный в обращении. Спрашивает: «Сынок, вижу, не ленинградский, откуда будешь?» — «Из Москвы».

Начинается монолог о нелюбви к Москве, заодно сообщается, что он коренной петербуржец, всю жизнь прожил на Обводном канале, сорок пять лет стажа, недавно был инфаркт, но пить не бросил, да и не хочет.

Спрашиваю уже я:

«А блокада вас задела?»

«Нет, я в армии был. Жена — та в блокаду попала».

«А воевали где?»

«Да не воевал я. В войсках МВД тут и служил, еще с 39-го года. Тогда мы не пьянь по улицам подбирали, а больших людей брали. И в Финскую брали, и в эту».

«За что же?»

«Большие дела делали. Вот главный инженер с “Большевика” что задумал: как немцы войдут в Ленинград, так мы всех коммунистов через большую мясорубку пропустим и по полям на удобрение раскидаем. Он уже эту мясорубку строить начал да взяли его».

«Вранье все это».

«Как же вранье, я сам слышал».

«Значит, врали вам те, кто про это рассказывал».

«Да нет, я в конвое стоял, когда его судили, при мне он на суде говорил».

«Значит, наговорил сам на себя, заставили его эту мясорубку придумать».

«А верно, наговорить на себя мог. У нас, когда под следствием, три дня вверх ногами повисишь, что хочешь признаешь».

21 апреля 1978 г.

Смерть и последующая эксгумация Сталина принесли один неявный парадокс в наше общественное бытие. Смысл этого парадокса, мне кажется, заключен в следующем: государство, уничтожая своих подданных направо и налево, в сталинские времена тем не менее старалось все свои злодейства совершать по возможности втихую. И не формулировало в политических и юридических терминах относительную ценность человеческой личности. Поэтому насилие, кровь и страх отслаивались от государства и существовали вне его или в виде метафизических временных категорий, или персонифицировались в конкретных носителей зла (в которые, кстати, нередко включался и сам Сталин).

19 октября 1979 г. Ялта, день рождения Изи

Как я понимаю культуру? Она, по-моему, совокупность всего духовного опыта человечества, позволяющая устоять человеку перед конечным смыслом физического бытия.

Через пять дней в Ялте умер Изя.

* * *

7 января 1981 года

Мне вспоминается мысль Изи К. о том, что мы изменяем своему времени, отторгаем себя от его художественной стихии, потому что слишком погрязли в исторических аллюзиях и историософских доказательствах собственного первородства.

Публикация и комментарии — Любовь Сумм

1 Лидия Корнеевна Чуковская (1907–1996).

2 Иронические стихи Ильи Габая: «Что даже сокровенные идеи — масонский знак обличья высших каст, что горстка православных иудеев потешится, а там — глядишь — предаст».

3 Поэма Давида Самойлова (1976).

4 Валериан Самсонович Эдельман (доктор физико-математических наук) и его жена Елена Гилярова (поэт, писательница, переводчик) — друзья Ю. Дикова.

5 Речь идет о терактах, произошедших в Москве в начале 1977 года.

6 Борис Михайлович Роненсон (1920–1990) — доктор геологических наук, был наставником Ю.Д. в науке и, отчасти, в чтении.

7 Исаак Крамов.

8 Елена Ржевская, жена Крамова.

9 «Без нас» (нем.), т.е. жизнь «вне политики».

10 Первые варианты повести «Ближние подступы».

11 Литфондовский парикмахер Моисей Маргулис был персонажем писательского фольклора тех лет (разумеется, многие приписывавшиеся ему высказывания и даже черты характера — вымысел).