|
Об авторе | Александра Александровна Бруй родилась в 1988 году в Узбекистане. Окончила Тульский государственный университет. Прозаик, редактор. Рассказы публиковались в литературных журналах и альманахах. Резидент Переделкино. Живет в Туле.
Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).
Александра Бруй
Принцип отражения
рассказы
1. Овощной
Баб Нина гладит помидор, как сына, и называет цену. Второй рукой тянет из кармана пакет, но покупатель отходит, пакет не пригодится, баб Нина сплевывает и крестится на храм. Луковицы его купола видно из любой точки рынка.
Рынок колхозный, то есть фермерский, и у ног баб Нины — картонка, в цвет колготок, подписано: «деревенское, свое». По сигналу Антон еще выгрузит из «Газели».
С килограмма выходит пятьдесят — сто рублей, потому что баб Нина назначает плавающую цену. У того же Антона напечатано на бумажке, и стоять будет до вечера так. Антон торгует не на земле, а за прилавком — так думают, что перекупщик он.
У длинного Гайрата — иностранные цукини, огурцы в мурашках, помидоры — «бабл гам». Баб Нина допрашивает:
— Что, и морковку сам? И ровную растишь такую?
Гайрат встряхивает уже пустой мешок, пыль летит в сторону баб Нины. Цвет ее пальто — домашний квас. Гайрат тянет из-под прилавка кефир и кивает баб Нине. Она смотрит с приподнятой губой, как дергается под щетиной кадык.
— Вот это точно в магазине купил! — Гайрат отирает кефирные усы, выпячивая бутылку, но баб Нина уже идет к своему ведру. Душит запах укропа и морковки.
Баб Нина зачеркивает на картонке — снижает цену, двигает ведро и крестится на храм. Лучше сейчас не смотреть на баб Нину.
Тени продавцов сереют — скоро будет жара. Человек двадцать покупателей в обед, и вялая тишина, потом сумка на поясе толстой Маши, крик: «За места готовим!»
Толстая Маша орет, что метр на метр — это минимум. Она арендовала у муниципалов всю землю и сама тоже торгует на входе, у ворот.
— Нечего права качать!
Баб Нина достанет из молочного пакета триста разглаженных рублей: подавись, кривоногая, то есть возьми, Маша. А та нагнется, сглатывая сумку животом:
— Это ваши такие помидорчики? Ну надо же! — и берет один, и кусает, бесплатно. Вот теперь можно смотреть на баб Нину: она улыбается, пока Маша не отойдет. Всё, теперь снова лучше не смотреть на баб Нину. Вот летит подхваченная ветерком луковая шелуха.
Полукруг рынка. В голове — городская администрация, в ногах храм. Стихает солнце, выходит толстая Маша:
— За место теперь будет собирать Гоблин! — и лупит меж лопаток короткому, как молодой огурец, пацану. Он будет помощник. Гоблин расправляет плечики. Начинается обход.
«Метр на метр — это минимум, даже если колхозник», — баб Нина читает по губам, как инструктирует молодого толстая Маша. Баб Нина крестится; в пыли за ведром пенятся плевки.
Гоблин этот нашелся без документов и регистрации на какой-то стройке — Антон слышал.
Гайрат слышал, что приехал в девяностых, торговал часами, джинсы возил, но мечтал сад.
Баб Нина хрипит, укутывая снятым пальто помидоры:
— Какие девяностые, ему лет двадцать!
Гоблин и толстая Маша подходят к ней.
2. баб Нина
Нинель отварила Никонову шесть пельменей, и он ел, пока красилась. На углу зеркала висел китель с золотым гербом. Если бы мать видела их, взяла бы свои слова обратно, но мать в Ельце и больше не пишет: Нинель, по ее мнению, нашла второго отца. Нинель даже не знала его, только что мент и что их с матерью бросил.
Отец, Елец.
Работала логопедом. Звуки меняют судьбу. Правильная речь — правильная жизнь, если не лениться.
Никонов — участковым по улицам Мир-ра, Лей-тей-зена и еще где-то, но район этот. Носил капусту, картошку, как-то даже привозную копченую рыбу на веревке, и сил не хватало разрубить. Родители ученика ехали в Елец, и отправила матери больше половины. Знала, что понравилось. Просто чувствовала, и всё.
На работе стали подкалывать, и тогда дошла до универмага, чтобы спросить, возят ли не белое и не беж, а что-то между. Они не возят. Выходя, увидела, что высокий, как звук «О», милиционер — делает честь у развала с капустой. Это какой район? Подбежала.
Никонов, конечно! И улыбчивый продавец протягивает капусту: целый пакет! Шли домой, обещала ленивые голубцы. Мимо школы проходили, и обняла в ответ:
— Год уже ко мне ходишь!
Съездила сама в Елец и отвезла капусты. Низкая, какая-то игрушечная мать смотрела на зеркало, на шкаф, в телевизор, но потом расплакалась, и Нинель тоже.
— Хорошо, тем более тебе уж четвертый десяток.
— При чем тут? Просто решила. Просто чувствую, и всё. Правильно договаривать — «уже четвертый», не «уж».
Мать в дочерином пальто провожала Нинель в коридоре. Троились в зеркале с обколотым углом.
— Никонов мне еще подарит. Ну хватит плакать.
За окном автобуса черные деревья давали новые почки. Светлело небо вдоль трассы. В тонком материном пальто было тепло.
Отец, Елец, конец.
Будет «Никонова», ткань закажет по каталогу. Называется «айвори», как удивление. Язык свободный, как будто хватаем новый чистый воздух: айвори! Вот так.
Приехала быстро. В вокзальных сумерках собаки дрались за кость и катались по земле. Обошла тихо, перебежкой. Никонов не встречал.
В дверь позвонили вечером.
— Скажешь, с тобой был весь день!
Красные пятна на лице и воняет пóтом. Грязные брюки на коленях.
— Ты что, бежал?
— Я портвейн приносил, где?
Он налил себе и ей, но она ела только малосольные огурцы, мать сделала в пакете. Он поднял налитое, проглотил. Придвинул ее портвейн, пригубил, потянулся к пакету. Подумала: «Повторение первых «п»: поднесите к горлу ладошку, горлышко молчит, это «п».
— Отец, Елец, конец! — сказала вслух и зачем-то улыбнулась.
— Огурец! — сказал Никонов. — Ты беременная, что ль?
Нинель завязала пакет с огурцами и открыла холодильник:
— Правильно говорить «что ли».
Он бросил в нее жопку огурца. Нинель набрала воздух в щеки:
— Послушай: «Отец, Елец, конец». Он пил. И — «Никонов». Еще раз: «Никонов»: икона, кони, новь. Слышишь? В каждом человеке заложена эта перспектива. Я в бога не верю, а в звуки — да. Звуки меняют судьбу.
Никонов перекрестился. Сказал, что по матери-то Никонов, а по отцу — вообще Калуцких; и у него работа, поэтому сейчас никак. Он не может семью, потому что он как отец, то есть на отца похожий. А отец бросил.
— Похож, — Нинель поправила.
— Похожий! — крикнул уже в дверях.
Нинель сдернула китель с зеркала и бросила Никонову в спину. Дверь закрылась, Нинель подняла упавшее материно пальто.
С этого дня она сразу стала как теперешняя баб Нина. Уволилась из школы. Бросила звуки. Дочь — матери, мать — молодец. Прошло тридцать лет.
Мать — молодец, хоть и нет ее. Калуцких приходит, не часто, но приходит. Антон протягивает пакет: «Денег не надо!» Калуцких, довольный, уходит. Он не узнает Нинель в этом пальто. Она крестится назло своему богу.
* * *
Гоблин и толстая Маша идут дальше. Отходят на метр, Маша говорит на выдохе:
— Ну что, Вилоят оглы?
Она видела паспорт Антона и думает, что дразнит.
— На самом деле — отчество, значит уважение, — Антон почесывает шею, выбритую по линейке. Маша подтягивает кофточку на спине.
— Плати давай, оглы! — она тянется через прилавок, кофточка сборится. Антон подыгрывает, уворачиваясь, потом отсчитывает деньги. Гоблин, все время стоявший здесь, хихикнул, Маша глянула, и он перестал. К ним тянется ладонь Антона, в ладони деньги и маленький мешочек.
— Что там, Вилоят оглы? — деньги Маша берет и пересчитывает, мешочек рассматривает. — Ну что?
Антон подмигивает:
— Не знаю! Смотри!
3. Антон
У Антона кличка — Азик, сам — Аликбер, реже Анвар, проще Али, но лучше бы Йылмаз, конечно. Вот он говорит, что к плову идет шесть приправ: барбарис, шафран, кизил, куркума, зира (он произносит «з-ра», пропуская букву).
Крошечная ложечка мечет цветные порошки. Следите за руками. Шестая приправа уже была?
Приятно наблюдать сквозь дым от чебурека, роняя масло в снег.
Покупателей — толпа. Пар дыхания. Поет Антон-Али. У сухой кинзы слышный шепот: «Не знаете, у него девушка есть?»
Кто-то где-то сказал, вроде ввели закон, и искали относящееся к наркотическим или психотропным средствам. Аликбер сел в автобус, вышел под Тулой и купил цесарок бройлерных, на развод. Птица долго растет, и выменял на баранов. Продал трем узбекам, узнал новость; сел в автобус, и вот он здесь.
Полем до города — четыре километра. Закон выдумали. Лето. Иди и иди.
В хибаре у дороги зашел спросить воды и договорился снимать на том конце деревни. Печное отопление, добрый шифер, душ, туалет на улице. Воздух.
— А я-то не выхожу почти. Подай-ка, сынок, костыль!
Вытащил и подарил куркумы в кулечке:
— Солнце!
Взяла медленной рукой.
Теперь есть дом в Пушкарях. Большой дом — можно жить, бурсак жарить. В окне лес, и вроде рубят дрова. Антон подошел ближе: над лесом зависли башенные краны. Прислушался: забивание свай.
Он вышел из дома и скоро стоял перед человеком в форме. Тот улыбался в документы:
— Ну что ж, ну что ж.
Аликбер давал ответную улыбку, рассматривал: светлая точками щетина — перец, не черный, а розовый: запах только, вкуса нет. Руки — острые газетные кульки, документы малы рукам лейтенанта. Аликбер почесал шею, шагнул назад:
— Ну что ж?
Али шел лесом, пахло тимьяном и мятой. Он мысленно прибавил гвоздику. Вспомнил, как дешево отдал товар. Стало хорошо, когда дунуло пылью и бензином.
В ЖК «Скандинавия» вовсю гремела стройка. Али нашел контейнер, постучал. Из мутного окошка посмотрели. Али сказал:
— Регистрация, разрешение на работу — могу.
Из двери вылезла рука, потом голова, одна другую почесала. Али сказал:
— Дом — там. Душ, туалет.
Человек вышел целиком, то есть его вытолкнул второй — он был похож на первого, только с зубами. Али сказал:
— Отец, мать, жена — деньги домой — помогу.
Высыпались остальные, человек двадцать. Все в рыжих спецовках. Али сказал:
— Завтра он упадет, приедет новый. Тебя кто будет искать? Ты мертвый! — Али показал на котлован. — Я сделаю, ты свой будешь. Он будет. Они будут считать. Никто не умрет, если документы.
Парень с зубами вышел из толпы и встал перед Али:
— Ты знаешь, как, чтобы вай-фай? — протянул телефон.
Али кивнул. Все закивали.
Аликбер был в Пушкарях на десять минут раньше. Солнце садилось за лес. В доме сладко пахло пловом. «Зиру не положили? — подумал Аликбер. — Зря». Подъехала машина, и в дом вошел высокий лейтенант, спросил прописку.
— Кушать? — парень в шерстяной шапочке поклонился. — Палáв! — приглашающий жест. Во рту белели зубы.
Лейтенант сел на табуретку и придвинул стол. Солнце замерло. Принесли плов, помидоры.
Аликбер не ел. Поскрипывали доски под ногами стоящих. Жирными губами лейтенант сказал:
— Я раньше голубцы любил, а теперь плов.
Согласное кивание.
— Разрешение же есть на работу?
Согласное кивание.
— Знаю. — Он встал. — Не провожайте.
Сгнившие форточки пристыли, и нельзя подслушать, что говорят на улице лейтенант и Али. Костер под казаном, справа, еще дымится. Рядом обмякла береза.
Один из наблюдавших махнул рукой в значении «Договорится!», и лейтенант пошел к машине, все закивали: «Да». Али вошел в дом:
— Чуть-чуть штраф платить придется, нормально! Вы двадцать мне платите, я договорюсь. Вай-фай работает у вас?
Парень в шерстяной шапке кряхтел, пытаясь открыть форточку, он еле доставал до нее, и вдруг перестал тянуть. Снял шапку и сказал:
— Еще двадцать?
— Нет, Бурон, — сказал Али, — двадцать — это общий — это входит. Акция. Пока не надо ничего. Работает вай-фай?
Аликбер подходил к лесу, в листве его ждал лейтенант. Тот глыкал воду, булькая в бутылку.
— Хочется, после риса! Не могу!
Аликбер сказал:
— Кхакой плов, строго надо! Зачем так? Надо пугать!
Лейтенант облился. Аликбер захлопал по карманам.
— Извини. Ты гость, — достал платок и свернутые деньги, — зачем кричу? — достал и добавил к деньгам маленький кулек.
Лейтенант отерся, все скинул в бардачок, завел мотор. Али понял и вышел.
— Там мята, когда изжога, — нагнулся к окну.
Обратно шел пешком. Заканчивалось солнце; все поле — в желтой пудре. Мычало вдали.
Встретил на пути козу, корову, женщину с ведром, в платке.
— Это ваши живут в доме Полины?
Встретил мужика с канистрой, рыбака в высоких сапогах. Через час в тесном лифте интересовался, отирая пенку с губ: «Жидкость, сад травить, не нужна? Сметана еще, молоко?» Воняло рыбой.
В квартире направо холодильник — это кухня. Матрас слева — это спальня. Бетономешалка чуть дальше, доски, строительные леса. Антон часто приносит домой что-то по работе. Спроси, и у него есть — люди знали; он тоже знал.
Антон достал кулек из кармана, что-то добавил, смешал. Фенхель? Тимьян? Цедра? Приложил к голове рыбы. Запах ушел, рыбе стало легче. Он лег, обдумывая план.
Анвар любил, если нет плана. Если есть план, говоришь: «Когда людьми станем?» Говоришь: «Почему нет ценников на товаре, я лейтенант Никонов, подпишите протокол». Говоришь: «Марина шторы купила, а я твое говно не успеваю выносить. Какой, нахер, рисунок краской? Давай бежевые обои!» Смотришь на других. Раствор мешаешь, чтобы там, дома, красивые ворота. Чтобы говорить: «Зачем тебе деньги, если ты так живешь?» или «Как человек живи!» Анвар не понимал, почему не живет, как человек, если живет, и если человек. Странно.
Дергались ноги, надо было поспать. Добавить в чай корицу, имбирь, куркуму, гвоздику. Так можно успокоиться. Он вышел из квартиры — так тоже можно; там, оказалось, ночь. Анвар зашел обратно. Жарил рыбу, бросал воронам на оконный отлив. Один кусок сорвался, снизу завизжали.
— Симург, — подумал Али.
Через месяц подаренная куркума все еще стояла в вазочке, как украшение. Антон положил квитанции на стол.
— Вот, оплатил.
Хромая Полина доковыляла до стола и поставила пакет рядом.
— Держи вот здесь. Так держи, за верх. Это яйца собрала, а то наседка села. Кто будет ходить за ними? Я не могу.
Антон спросил, сколько должен наседке.
— Это семье твоей, у тебя большая ведь семья. — Полина вдавила пальцем челюсть.
Антон соврал что-то о приехавших братьях, хромая улыбнулась, блеснули слюни на зубах.
— Работают тут? У всех дети? А ты один? Есть дети? А жена?
Антон сказал, работают, у всех дети, а он один, детей нет, жены нет.
— Молодец, может, не надо их вовсе!
Упал и грохнул костыль. Антон подошел и поднял.
— Не надо за всеми гнаться, — добавила Полина. — Все туда, и ты туда…
Антон улыбнулся, рассматривая стоящий напротив шкаф шафранового цвета. Полина тоже улыбнулась:
— Сначала человеком стань!
Он сел, захлопал по карманам, встал. Еще раз посмотрел на шкаф. Полина сморкалась в локоть. Он вытащил деньги из кармана, помял, вернул назад.
— Пошел, спасибо.
Яйца он продал на рынке, купил теплых лепешек из тандыра. Вышел и позвонил. Пока слушал гудки, пристала собака.
— Алло.
— Бурон, следующий месяц — дороже! Этим давал, регистрационка — мой риск. Чего кричишь? — он отключил звонок. Рядом собака давилась брошенной лепешкой.
Он думал поесть, поэтому, облокотившись на холодильник, сидя, пил. Спина скользила. Цеплялся за бетономешалку, выл в нее; и кто-то стучал. Бетономешалка, он понял, это сломанный ка-лей-дос-коп. Крути калейдоскоп! Пахнет цементом. Крути калейдоскоп! В ответ — бетон.
Али проснулся утром от собственного кашля. Вокруг рассыпаны специи, матрас весь в специях, бетономешалка, пол. Запах смешивался и оглушал, Анвар стал раскрывать окна. Там, на отливе, что-то блестело. Ворона принесла осколок зеркала.
Волосы не высохли еще, Анвар поехал на базу и взял помидоры, огурцы, раннюю капусту. На фермерском рынке — сдал. Так выручил в полтора раза больше и купил рыбы в мороженых брикетах — карп. Карп оттаивает в квартире, называется «свежий» и растет в цене.
Вырученные деньги снова уходят. Их нельзя складывать, иначе обои, шторы, отчество детям. Тогда скажут: «Вот человек!» Очень простая схема — делай как другие. Йылмазу не хотелось смотреть в сломанный калейдоскоп.
Он взял пакет, укутал его в пакет, укутал в пакет и обвязал скотчем. Он взвесил на руках — килограмма три. Автобусом поехал до одной из станций. Приехал. Еще четыре километра шел через лес.
Полина сидела у окна и бряцала костылем, приветствуя Антона. Он тоже махнул ей. Дернулась ручка на двери.
— Имбирь принес, для носа. И там кое-что еще. Можно тебе?
Полина развела руками: «Кто ж знает?» Антон положил перед ней пакет с бежевым порошком. Рассказал, как правильно заваривать, чтобы помогало от насморка и чтобы вкусно. Полина закивала, чтобы перебить.
— Наталья приходила, говорит, цыгане вы. Вы цыгане?
Антон сел на пол, напротив лакового шафранового шкафа. Полина жевала губы, не зная, как сказать.
— Не знаю, как сказать. Говорит, голые там на улице костры жжете. Вкусно пахнет, но все равно. У нас в деревне так не делают, пьяные даже. Ну, на речке, может, шашлыки. Я ей говорю, что ж мне их учить? Я жизнь прожила и никуда не лезла. Но все-таки, вы цыгане?
Антон кивнул, Полина положила ладонь на губы.
— Шутка, — сказал Антон. — Мы лучше, чем цыгане. Мы тут без дома, у цыган есть дом.
Полина смотрела, щупая рукой воздух: где же палка?
— Вам же хорошо, — сказал Антон, и оба засмеялись. Он встал, подошел к столу, открыл имбирь.
Антон сказал, что у Полины АОГВ — хорошо, а у него дома сыро и братья, поэтому можно ли ему подержать у нее вот что: он сбегал и принес оставленный у входа пакет в пакете.
— Так печь же у тебя.
— Рыбу размораживал, сыро пока. И пахнет. Приправа это, запах не любит. Можно, ничего?
— Оставь, конечно! Туда вон положи.
Антон обещал забрать пакет через пару дней, Полина смотрела на его руки: обычные, не обмороженные рыбой пальцы, да и почему должны быть обмороженными? Дурь!
Он положил пакет на нижнюю полку шафранового шкафа и, отходя, увидел в отражении пятно. Там, за окном, кто-то прошел, не успел обернуться — дернулась ручка на входной двери.
Вошла владелица козы и коровы. Али узнал ее теперь — женщина в платке. Полина наливала кипяток в чашку.
— Тихонько пей, — сказал Антон, пытаясь поправить перекосившуюся дверцу шкафа. — Ну, я пошел. — Здравствуй, Наталья. — Дверца приоткрылась опять.
Женщина в платке молчала, пока Антон не вышел. Он тоже отразился в дверце, идя по двору. «Умели румыны делать», — шепнула, наконец, женщина, поглаживая мебель. — Ну что, сказала, Полин?
Полина прихлебывала, отдувая пар из кружки.
— Сказала, Полин?
Полина присасывала нёбо, будто обожглась. Потом сказала, что Антон хороший, и никакие это не цыгане, а наоборот, и все-таки из бывших советских республик, все-таки работают, семьи у всех.
— Ты знаешь, сколько у них детей бывает? На Богово завелась одна семья, потом вторая, настроили домов. Газ в итоге воровали, в итоге давили бульдозерами их. Всех наркоманами сделали в деревне. Сами в шубах, в серьгах. Ты свои пятнадцать тыщ заработаешь, а нам как быть, если внуки будут наркоманы? Тебе хорошо, у тебя ни внуков, ни детей! Слышала, может, в деревне кошки пропадают? — она говорила, не отходя от шкафа. Полина смотрела на нее, дышала то одной, то второй ноздрей. Насморк прошел, но в груди давило. — Вот так вот! — сказала женщина шкафу, открыла дверцу и заглянула внутрь. — Не надумала продать?
Анвар шел просекой, дорогой лезли мысли: думал про цыган, про женщину в платке — Наталью; о хромой Полине, которая ищет и ищет палку, чтобы встать. Такая вот Наталья долго нависает над приправой, дышит в нее, всматриваясь; потеют очки. Из-за ее спины выходит Никонов, он скажет: «Сейчас разберемся», посмотрит на Анвара, скажет: «Алладин, блин!» В конце концов Наталья скажет: «Живи вот так!», и она же скажет: «Тебе хорошо, ты не живешь так!» Подумалось, и хорошо, что нету дома. А ноги работают: иди и иди.
Али пришел, перед ним стоял Бурон и не говорил, а кричал по видеосвязи: мокрая челка, рукой машет, на всю рот раскрыл. Али не понимал таджикский или это был узбекский, и просто стоял какое-то время, смотрел. На месте казана, он заметил, теперь ничего не было — сняли, пара обугленных досок, пепел. Анвар устал ждать и вошел в дом.
Седой мужчина в шерстяной шапочке сидел за столом и перебирал рис в тазу. Видимо, сегодня они с Буроном отвечали за ужин. Али не знал, как его зовут.
Было тихо, только тикали часы на стене и слышался шорох перебираемого риса. Иногда Бурон что-то выкрикивал на улице. Анвар спросил, на работе ли все, и человек кивнул.
— Плов будет?
Человек кивнул.
— Почему зиру не кладете? Нельзя плов без зиры.
Мужчина поднял голову и посмотрел на Али.
— Тебе нельзя, мне можно, — сказал он.
Али посмотрел на стену.
— Часы неправильно показывают.
Старик ссыпал горсть риса с ладони и зачерпнул новую.
— Это мое время. Твое другое. Его другое, — он кивнул подбородком в сторону окна.
Анвар встал, чтобы пойти к выходу. Он только теперь подумал: «Зачем я сюда пришел?» Вбежал запыхавшийся Бурон:
— Домой еду!
Али сел.
— Куда домой?
Бурон розовый, взлохмаченный, скакал. Старик начал говорить, но добавился шум открываемой двери и топот, вбежал лейтенант. Он был в форме и фуражке, но мятый и дышал громко. Он спросил у Али, снимает ли тот помещение у Кузнецовой П.А., и на кивок потащил его к двери. За ними бежала потная Наталья с козой на веревке.
В доме Полины спрашивали, Аликберу ли принадлежит данный пакет и что в нем, и Аликбер молчал какое-то время. Скрипел пол, шмыгал носом второй понятой с красным лицом, кричали петухи за окном, Наталья гладила шкаф за дверцу.
— Вы оставили пакет, гражданин, что в пакете? — лейтенант Никонов ходил за спиной Али. — Вы оставили пакет, думая, что тут не найдут, что в пакете?
Полина нащупала палку и привстала:
— Ну твой же пакет, сынок! — она заплакала. — Я в дом впустила, а ты устроил! — Наталья подошла к ней, погладила, обернулась с презрением. Понятой с красным лицом нашел стул и сел.
— Мне, так-то, домой надо.
Никонов заорал:
— В пакете что?
Антон не боялся Никонова и эту смешную Наталью с пьяным понятым. Немножко было жалко Полину, а почему — не понимал. Подумал о старике с рисом — когда Никонов вбежал, старик сказал: «Надо уметь жить, а не выживать».
Сейчас Аликбер попросил нож, Никонов протянул нож. Сказал:
— Понятые, приготовьтесь!
Аликбер стал вскрывать пакет. Внутри под слоями скотча показалось светло-зеленое, не порошок, а вытянутые гранулы. Наталья подпрыгнула, зашатался стол; просыпалось.
— Я же сказала! Вот!
В пакете была зира, Али купил, распродав рыбу. Никонов нагнулся, чтобы убедиться.
— Тьфу ты, Алладин, блин.
Потом кто-то где-то сказал, вроде ввели закон, и в МФЦ выстроилась очередь. Документы теперь оформляли напрямую. Приходишь, подаешь, жди десять дней.
— Без двадцать процентов, — сказал старик, когда случайно встретились на рынке.
Бурон уехал домой. Анвар накупил пахучих помидоров и кабачков на выезде из деревни. Узнал, что в Пушкарях прозвали Азик. Некоторые говорили Цыган.
И Азик решил начать сначала. То есть Акмал.
* * *
Когда отец Михаил читал в храме проповедь, она стояла в толпе прихожан. У нее закружилась голова, и стало не хватать воздуха. Отец Михаил сказал про щеку, которую нужно подставить, если по этой бьют; и стало совсем жарко, голова закружилась, очнулась уже, когда били по щекам. Но после пробуждения — такая необъяснимая легкость!
Две женщины придирчиво выбирали яблоки. Гайрат слушал, взвешивая, потом отдал сдачу, отпустил. Толстая Маша и Гоблин стояли рядом.
— А вы мусульмане? — спросила толстая Маша.
Гайрат протянул деньги:
— Ну, изначально да.
| 
