|
Об авторе | Александра Владимировна Горохова родилась 11 апреля 1994 года в станице Незлобной Ставропольского края, жила в городе Георгиевске Ставропольского края. Окончила переводческое отделение филологического факультета МГУ им. Ломоносова, изучала итальянский и английский языки. В 2012 году стала лауреатом 12-го Форума молодых писателей в Липках (Фонд СЭИП, семинар отдела поэзии журнала «Знамя»). Дебютировала в «Знамени» стихами «из навигацких книжек», № 6, 2018. Предыдущая публикация — стихи «Зелёная алыча», № 12, 2020. Живет в Краснодаре, преподает в Кубанском государственном университете.
Александра Горохова
Чаша отчаянья
* * *
Номенклатура показывает истинное лицо,
Тусовочка не открещивается от подлецов,
Повторяют за Франклином Делано, морща носы:
Да, это сукин сын, но это наш сукин сын.
Daily Mail: “Russia should be treated like North Korea” —
Мы все центристы, пока не окажемся на периферии.
И я никому не верю, ни перед кем не в ответе,
Но идентифицируюсь с ТЕМИ, чтобы не быть как э т и.
Моя позиция не тянет на пятнадцать — ни лет, ни суток,
Я скорее в компании артистов, таксистов и проституток.
Ничего не имею против того, чтобы быть как флюгер,
Но давно подозревала, что кровопийца милей ворюги.
* * *
Я просыпаюсь от боли. «Филипп, Филипп!»
Он щупает пульс, приносит стакан воды.
Шепчу «Спасибо», выходит какой-то хрип.
Боль отступает.
Смотрю на её следы.
Месяц, как мы на юге. Чего ещё?..
Должность не бей лежачего, вилла на берегу.
Я завершил дела, дописал отчёт
Кровью своей под отчётом провёл черту.
И вот я здесь, а в столице, в палатах, где ходят мои враги,
Шушукаются, в замочные скважины смотрят, вслушиваются в шаги,
Лежит в министерских ящиках под замком, на полках под пресс-папье
Писанный кровью моей закон, и кровь вопиёт ко мне.
А мы выходим на променад, и зной золотит плечо.
Инжир, арбузы и виноград... И правда — чего ещё?
Море качает казённый борт, цепляется цепь за кнехт.
И если бег от себя — это спорт, то я в нём сильнее всех.
А кровь моя проступает сквозь параграфы и статьи,
А кровь моя заливает подписи, вязкая, как сургуч.
Помощник министра лезет в ящик, вставляет ключ,
Но из замочной скважины льются слова мои.
Потому что таким был я, и я думал, что это всё,
Но я падаю на чистые простыни и попадаю в сон.
До тех пор, пока меня не разбудит собственный то ли всхлип
То ли стон от вернувшейся боли:
«Филипп, Филипп!»
* * *
Зимы осталось меньше половины,
Но всё ещё не видно поворота.
Что мы творим, Медея Магдалина?
Обычная партийная работа.
Что нами не получено по списку,
Какие не задействованы связи?
Но разве может называться чисткой
То, что повсюду прибавляет грязи?
Оттаивая из-под гор бумаги
На выходе из мёртвого сезона,
Приносим извиненья пани Магде,
Что спутали Иосифа с Ясоном.
* * *
Вот кофе, по цвету похожий на нефть,
Подёрнутый масляной плёнкой.
Вот тема, что надо тебе рассмотреть,
Как свёрток под ёлкой — ребёнку.
Вот кто-то, чья воля была как твоя,
Но он своё дело закончил,
Выходит на следующий план бытия,
Как царь на дворцовый балкончик.
И всё так понятно и так нелегко —
Но в ясном труде и отрада.
И время струится могучей рекой
Туда, куда надо.
Сфинкс
Сфинкс чешет за ухом задней ногой,
Потом поправляет парик,
Смеётся и хвост выгибает дугой:
«Сто лет тебя не видел, старик!
Ну как оно там, за пределами сна,
Где день не скрипит на зубах
И где нет нужды ради капли воды
Рассчитывать каждый свой шаг?
Но ты для чего-то вернулся сюда
Из этой юдоли мечты.
Ты знаешь ли, друг, что такое вода?
Вода — это такие, как ты».
И редкие волны бегут по песку,
Мир сна безмятежен и пуст.
А сфинкс наклоняет лицо к роднику
И пьёт из рассохшихся уст.
* * *
В тот год Пасха тоже пришлась на день
После двенадцатого.
И было ясно уже: нигде
Мы не найдём его.
Но всё же, придя с охапкой цветов,
Каждый подумал: пусть
Так выйдет, что ангел сошёл на гроб
И гроб оказался пуст.
Я знала, что нет никаких чудес,
Лишь звёздный свет с высоты.
Но если хотя бы Христос воскрес,
То вдруг сумеешь и ты?
И так и было — сто раз во снах
О том, что он жив опять,
И надо только лиловый бланк
Теперь аннулировать.
Но время идёт, и всё реже сны,
И больше список вещей,
Которых ему — будем честны —
Лучше б не знать вообще.
Зудит малодушная мысль: лежи,
Не ведая, что в стране...
Навечно какая-то часть души
Осталась в том самом дне,
Где бесконечно пуст небосвод,
По Волге плывёт шуга,
А дяденька Пирс красиво поёт
О мирных ещё снегах.
* * *
И когда как будто уже достигаешь дна,
Понимаешь: ещё не довольно боли,
Чтобы утратить зрение, слух и волю,
Превратиться в камень на пальце у колдуна.
«За горами — счастье», ты думал, но вот за спиною горы,
А это — твоя страна,
Это жизнь, и она одна.
И чаша терпения вроде бы не полна,
И чаша отчаянья вроде бы не полна.
Ты сто раз про себя повторяешь:
«У вас не будет немного соли?»,
А после стучишься в дом,
И потом
Замираешь, как будто язык тебе незнаком,
И решимость тает под языком.
От неё холодок, как от валидола.
И когда тебе открывают на этот раз,
Ковыряешь порог ботинком и смотришь долу,
И глаза бы твои не видели этих глаз,
И не слышали б уши фраз:
«Я могу вам чем-то помочь? Вы откуда, кто вы?»
Провалиться бы прямо сквозь доски пола —
(Что у нас по другую сторону глобуса — Гондурас?
Идеально, пробил асфальт, вылезаешь такой и «¡Hola!»).
«Проходите, — слышишь. — В ногах-то, наверное, правды нет».
Ты стараешься, чтобы как можно тише
Скрипел паркет. И стоишь, как потерянный, и выдаёшь в ответ:
«Правды нет и выше».
* * *
«Закончить с этим — и баста, забрать расчёт, уехать на юг.
Получить — нет, не синекуру, но без надзирателя и кнута.
Не брать никакой халтуры, ничьих не лизать сапог,
Заканчивать в тот же час, как над морем опустится темнота.
Засыпать на чистом, пить чай, не гробить себя трудом.
Не лгать тому, кого я люблю, защитить от дурной молвы.
Писать начальнику в месяц раз, в духе “Ну как вы там?”,
Забыть о том, какие бывают средства “от головы”»
— так я думаю, расстилая матрас в департаменте на полу.
Половина шестого, к шефу к восьми, нет смысла идти домой.
Секретарь закрывает журнал, убирает лишнее со стола,
Задувает свечи, берёт пальто и ложится рядом со мной.
Лукаш
Молодой бедуин, а не то — молодой монах,
Голос твой, как река, спокоен и глух, как овечья шерсть.
И боюсь оцарапать свой панцирь — железный страх —
О твоё золотое «Есть».
Опускаешь лимон — кислота претворяет чай
В золотистое марево цвета твоих волос.
Это в шутку я спрашиваю тебя, что такое рай,
А покоя прошу всерьёз.
Как пустыня, изменчив и вечен, как соль, хорош.
На лице твоём играет вечерний свет.
Для чего ты здесь? Ты, я знаю, меня поймёшь.
Я тебя, к сожаленью, — нет.
* * *
Этот город к жаре непривычен. Фонтаны тошнит,
Раскалённая площадь гудит, как разбуженный улей.
Словно боги ему обещали сплошные дожди
А потом беспощадно и грубо его обманули.
Но я знал города, где жару полагалось цедить
Как нектар, вместе с запахом паданцев сладким и сонным.
Помню крылья рядов, где готовая всех приютить
Исполинская тень возлежала на белых колоннах;
Дальше — детство, Маджиз. Город в пору цветенья воды,
В белом мареве зноя гниения горькие нотки.
И торговцы шестами отводят от берега лодки,
А за ними змеятся на ряске зелёной следы.
О прекрасный гниющий Маджиз! Город тысяч огней,
Над которым парят кружевные дворцов силуэты,
Словно тени в раю и фигуры в театре теней —
Ладно, ладно, дитя, я всё понял, не будем об этом...
Но выходишь к воде, и выходят коровы к воде,
И коровы не те, что на наших эмблемах-гравюрах.
Эти смотрят иначе, и видно рисунок костей
Под горячей от вечного солнца коричневой шкурой.
Так ведёт меня вечное, вечное солнце моё
От теней кружевных до реки на задворках столицы,
Через площадь, где между колоннами сохнет бельё
К человеку, который и солнце, и камень, и птица.
* * *
В подсобном помещении за храмом
Жрецы вкушают жертвенную птицу.
Измазаны гусиным жиром пальцы,
День долгий был, и люди голодны.
Они молчат — наговорились за день.
Лишь юноша, недавно посвящённый,
Тихонько что-то про себя бормочет
И знаки чертит в воздухе рукой.
Сегодня он свидетельствовал чуду
Пророчества: нескладная девица
Глаза тараща, говорила басом:
Победа вопрошающего ждёт.
Потом он вышел из её каморки
И передал табличку восковую
Высокому южанину в доспехе,
Сверкающем, как солнце в небесах.
И грозный воин, в символы вчитавшись,
Осел, дрожа, на каменные плиты
И разрыдался от бессильной злобы:
Стих ясно поражение сулил.
И юный жрец за трапезой ночною
Родные сердцу имена бормочет
И в воздухе рисует очертанья
Земли, что он от разоренья спас.
А за стеной тысячелетний демон,
Немая девка с разумом дракона
Не спит затем, что немощное тело
Терзает сокрушительная страсть.
* * *
Воин спешился у прохладного родника.
На зелёные камни ложится его рука,
Склизкий мох под ней — как зелёного зверя мех
И вода как плач его, и вода как смех.
Голубые тени дрожат под углами глаз.
Здесь когда-то витязь девицу от змея спас,
Говорила старуха, водя его к роднику,
Будто это произошло на её веку.
Он смеялся, мол, бабушка, ну какой тут змей!
А сейчас под рукою вьётся зелёный зверь,
Извивается, плещется, воет и бьёт ключом,
И смеётся, как будто всё ему нипочём.
И солдат затих, будто вечно готов смотреть,
До тех пор, как ему глаза не закроет смерть,
На игру чешуи на гибкой спине ручья.
А на пальцах — холодная кровь неизвестно чья.
* * *
На самом деле я всё могу
И знала это всегда
И я об этом могу сказать
Без гордости и стыда
Могу умереть и могу убить
Без страха, я знаю, как
Но я не дам себе умереть
Бессмысленно, просто так
Не тварь дрожащая, что кричит
И просит ей срок продлить
Но самая суть моя хочет жить
И, значит, будет жить
На самом деле я не боюсь
Действительно ничего
И если время моё придёт
Я просто приму его
* * *
Непорочными были святые мужи,
Были чище стекла.
Их горячая вера их берегла
От соблазна и лжи.
Грех есть гидра. Не ведаю, справлюсь ли с ней
Без святого огня.
Если нужно, Господь да пребудет во мне,
Но не вместо меня.
| 
