Об авторе | Никита Немцев родился в Красноярске в 1997 году. Окончил Институт журналистики и литературного творчества (ИЖЛТ) и магистратуру РГГУ (классическая русская литература). Лауреат премии «Лицей» 2019 года. Автор романов «Русский бунт», «(Апокалипсис всегда)», сборника «Энциклопедия русской пустоты».

Предыдущая публикация в «Знамени» — «Ништяки» (№ 10 за 2022 год).

Никита Немцев

детский садик, или философская минутка

Мы приходим в этот мир с АААААААААААААААААААААААААААА и уходим — с чем? (Господи, помилуй?) Есть движение языка, есть прочитанные книги, повороты, переезды, встречи, интернет: нам дарит язык мать, нам вменяет язык государство… Лингвистический процесс неизбежен, язык упрощается: из санскрита — в хинди, тускнеющие оттенки, истирающиеся контексты, новые ассоциации, связи. Есть записи на ютубе, где школьники 90-х отзываются об открытии «Макдоналдса» — это поразительно другая речь, где хорошо/прекрасно/великолепно еще не слиплись в синоним. Есть инерция старого языка (домашний уют классики), есть вымороченный язык постсовременности (Роман Михайлов, Негарестани, Делёз-Гваттари), есть неясное будущее (разъязычивание? молчь?). А что если проследить это движение языка? Его взросление, невзгоды и всякости? Я забираюсь с ногами на стул, закрываю глаза, пытаясь припомнить хоть что-то из детства, с трудом проскальзывая сквозь страницы и лица: и смутно вижу — младенца, с морщинами — да, я различаю лицо Блатного странника. И это лицо, оно разлепляет каменные губы, оно говорит:

— Вне языка ничего нет.

…3

Возле стенки турникетовой терся, карты резал, шухера нет. Тут втихаря Блатной Странник: подошел и смотрит на туз бубновый:

— Так кого ты формануть вчера пытался, Малой?

— манка невкусная.

— И это обоснования?? Ну ты Салабон! — Он положил карту и нычку диванную зыркнул. — Тебе кликуху-то выбрали?

— хочу странником быть

— Да куда тебе странником, Малой?

— вот и буду малой странник!

Тот ухмыльнулся. Подсел на корточки, закурил:

— Ну хорошо, Малой, давай про вчерашнее потумкаем. Пошел ты в обратку, манку финтильнул, — а дальше чё? На следующий день разве не ту же пайку тащат?

— а пусть тащат. я сам себе за шиворот вылью!

— В таран метишь! Ну ладно: ты, значит, с манкой за шиворотом и на горохе стоять. А другие арестанты чего? Вкусней у них манка стала?

— нет.

— Значит, ты принцесса на горошине, а остальные пусть чухнут?

— пусть тоже выльют.

— Ну хорошо. Стало быть, заварушка, буза… Ну тут Гусыня возвращается, всем по гузну дает, манку меняют на вермишельку, а Система крутится по-преж­нему, как по смазанному. Доволен?

— нет! нет! не хочу!

— Что — повара положить? Грохнуть??

— ну… не так прямо грохнуть... пришкерить.

Тут Блатной Странник лыбу дал и еще папиросу вынул: дым пофунял. Он закашлялся, поплевал.

— Ну хорошо, — говорит. — Повара порешили, руководство поимели — ладно. А жрать-то хочется?

— хочется… — Тут потумкать капельку. — а мы сами готовить будем!

— Ага. На той же кухне, с той же амбразурой-диктатурой, а потом нарисуется какой-то Малой, которому ваша манка не катит. Видишь? Круг.

Блатной странник угольком нарисовал.

Дым разошелся.

— ну ладно. тогда проще не есть.

— Сколько? Один день, три дня, сорок?

— а я — я в лес уйду!

— Ага. А там медведь. Ну тогда ты, в натуре, стругаешь оружие, дом, там женушка, община — и нате: та же манная каша. — Он выдохнул дым. — Цугундер не ограничивается нашим заведением, братэлло, — всё это гнилой базар, дело в башке.

— тогда надо сойти с ума!

— Во! Теперь ты начинаешь выкупать.

На минуту чё-то вдруг стало понятно, но за спиной крепко трахнуло:

— где этот акробат, который моего бэтмэна сбондил?

Лёня со своими шакалами буркалы вытаращили и подходят.

— По-волчьи жить — по-волчьи выть? — Подмигнул Блатной Странник и чик окурок в сторону.

— да этот бич лошарский коридором водит! притырили-то не у него, — впрячься и Бэтмена из трусов достать: показать с авторитетом. — нет бы, как все, в общак скинуть — зажал, курва.

Лёня со своей петушней пырят борзо:

— кучеряво базаришь! а сам чё в общак не скинул, гудок мешаный? — И рукава закатал. — я тебе стрелу забиваю: по плечу буду бить, пока не отсушу.

— интересно, на каких это основаниях?

— а на таких. — И карандашик наточенный с видом вынул.

Левый с кастетом из скрепок, правый вилку достал. Ну тут понятно — потасовка, кипеш: уж если до вилок дошло — полюбасу мокруха будет.

— ДЕТИ! ГУЛЯТЬ!!!

Переглянулись. Вилку медленно спрятали.

— на улице побазарим, — сказал Лёня и с послушной мордой потопал.

Блатной странник ловко подмигнул, кивая на сутулые спины:

— Я гляжу, у тебя тут краля нарисовалась?

Все чалились на улицу, надевали кто тулупы, кто пуховики, заправляли поддёвки, чоботы — ну, у Лёни, понятно, кони-мони — и туда, в самую лють.

Зимний план работ на бригаду был не особенно сволочной: два снеговика, снежная крепость (хотя б первый этаж накатать), полный обход вокруг барака и на брата снежков пятнадцать (а там уж без понту — хоть кидай, хоть в кучу сваливай). ДРАКОНЫ пасли, но у НИХ же не тысяча зенок.

Одни арестанты с блаженными рожами играли в эту муру, другие филонили и давали корчу только для видухи, третьи вкалывали сосредоточенно — видать, кайф такой у них. А вокруг мороз дубасит, сугробы как манка, синий фонарь, дохлое небо и забор с колючкой из типа-цветов.

— Не! Чё ни говори, а детский труд я уважаю. — Блатной странник подломил папиросу и задымил, ныкаясь в паре.

— а сам чего сачкуешь? — На кортах сидя, да снежок варганить: успеть бы норму до свистка.

— А я на кресту сижу.

— ну чё, дятлы, изобразите нам мадонну на троих?

Обмундированный по-полярному, краснощекий, с капюшоном-куницей, стоял Лёня. Два шакала в скрипучих штанах подперли: пар гонят.

— А чё — на давалку-то уже не встает? — Блатной странник сплюнул длинно да закинул подбородок с папиросой.

— вставать-то встает, но вот крысу кудрявую отпялить придется, проучить чтоб.

— Мотороллер-то у тебя сформировался?

— это у тебя микросхема в штанах, а у меня крюк до колена.

— А у меня до пят.

— да чё ты паскудишь. показывай давай.

— Ну давай. — Блатной странник папиросу отщелкнул.

Ну и тут реально, на дубаке этом, под фонарем мусорским, стали они расстегиваться. Писюн у Лёни был такой, что надо еще наклоняться в лупу рассматривать, а Блатной странник вывалил такую штуку, что ВОСПИТАЛКУ отдубасить можно: висела она до самых пяток в снег — да еще с запасом оставалось.

— а что это у вас тут… ого! — Настя в розовой дубленке подрулила.

— не смотри, не смотри, нет! — И прикрыть Блатного странника скорее. А у самого мысля смешная: вывалю-ка свой тоже… — не смотри, Настюх, тут пацанские разборки.

— Пусть смотрит. — Блатной странник неспешно утрамбовал свой инструмент и застегнулся. — Не Ахилл с Гектором, конечно, но базар есть базар. Так. А теперь, когда мы уяснили, кто тут чухан на нашей зоне и куда ведет беспредел — Салабон, отдай этим вафлерам сраного Бэтмена.

— но мы ж по всем понятиям правы, странник!!

— Факт. Но лучше при тузе быть петухом, чем комиксóвому дискурсу коканы сосать. Отдавай.

Ну вытащил Бэтмена из трусов да в сугроб кинул — еще на шлем харкнул. Лёня кинулся как пес: обнимал игрушку, расспрашивал обо всем, не очухается никак. Тут кто-то из шпаны на Странника занес ногу для поджопника — не рассчитал, на крышу ботинок улетел. Известно, ржач.

— РЕБЯТА! ОБЕД!!!

Лёнины шестерки так и потрусили без ботинка, как с калекой, а Блатной странник закурил и бывалой походочкой пошел, не оглядываясь:

— Увидимся, Салабон.

А Настюха стоит смотрит голубыми-голубыми глазами, в варежках, и так щечки у нее хлебушком горят, и снег сыплется в посыпушку, сыплется-сыплется — как шаманы — и вокруг лица ее пляшет.

— кто это такой? — спрашивает.

— это… это великий человек.

8

Лагерный быт — он обычный: очень понятливый. Кого-то ломают у горшка, кого-то ломают на сончасе. Трудно сказать, в чём именно. Вроде бегает, лысый, смеется без зубов, тянет руки к игрушонке. А смотришь на него: сломан. И сейчас, и через десять лет, и в доме, и на улице, и с мусорами, и с начальством, и зимой, и летом: всё у него будет Детский сад. Это как-то понимается сразу: вдруг и навсегда. Тогда что Колыма, что казематы… Брехня, впрочем, — и такого можно сломать.

Сидели с Кирюхой на морозе у забора: покуривали. Смотрели по сторонам на зеленых, на матерых, ежились. Потом ложились и ловили снежинки на язык — воду-то не додают, — и излагал, значит, ему всю эту телегу-мулегу.

— ты думаешь, мамы нас не любят? — лопотал он, зеленый.

— да нет, брат, не... думаю, одна мама не предаст.

— а зачем нас тогда сюда?

— да обдурили ее.

— и что теперь? игрушки раскидывать?

— все равно собирать придется... понимаешь… у блатных свои понятия, своя справедливость. наш закон справедливее, чем ваш закон. — И вынул из нагрудного кармана туз бубен.

— но это же ловушка. — Он рассматривал косой ромбик.

— факт.

— пойдем обратно?

От звонка до звонка. Завтрак, лепка, обед, сончас, прогулка, ужин — день, еще день. Еще один. Проходит, а срок не костится никак. Повторяется. И снова. Одна и та же лагерная бодяга. Одна и та же. Одна. И та же. По первóй на садике, конечно,тяжковато, да зато не маетно, интерес есть, осваиваешься. А теперь — дни как баланда тянутся. Раз — и схавали.

В барак вошли токмо, как нарисовался Блатной Странник. Четки вертит, сигарета за ухом.

— Здоров, Салабон. Ты наколку бить не раздумал?

— не раздумал. — Оглянуться. — слышь, а захватим мелкого с собой? пусть уму-разуму поучится.

— Мелкого? — И посмотрел. — А не с гнильцой-то парень? Отвечаешь?

— да ровный-ровный. на мусоров не батрачит. ведь не батрачишь?

— мусор у меня мама выносит…

Посмотрели без улыбок, сипло.

— Ладно, пошли. Ты там только дырявую посуду в руки не бери.

За Блатным Странником в кирзачóнках и почапали. До шкафа без палева дойти не так-то просто обычно, но нам на масть объявили ИЗО.

— а мы до сончаса успеем? — спросил Кирюха.

— Если не задрейфишь.

У шкафа уж полегче: ни блатных, ни фраеров. Серая зона. Подгибая головы, на карачках забрались, полезли. Кирюха растерялся малямс, но я ему по плечу — ничего, лезем.

Доплыли. Обдрипанная стенка, плакат с голой бабой, две шконки, керосинка, стол. Знакомые все лица! Дэн и Дрюня с подмышками над нардами: как не выходили на свет.

— Ну, кольщик, встречай! Клиента тебе привел.

— а платят чем? — Дрюня пропрыгал шашечкой.

— чифирьком.

— о, любезный! чифирь — это тема, от души!

Набили кружку плотным кирпичом и давай варить.

Говорят, бывалые зеки и на зажигалке могут, а у нас поляна погуще: вилка деревянная, да проволочка. Один конец в розетку, другой в воду. Поколотятся немного пузыри — готов чифирек.

Разлили, сели к кружкам железным: откинули мизинец, хлебнули. И чаинки от зубов отлеплять.

— меня тошнит, — пролопотал Кирюха.

— ты шоколадкой закуси. на.

Внатуре крепкий. Аж в кружке себя видать.

— а рисунки на теле, — Кирюха сбоку, — это разве можно?

— а судьи кто? — ухмыльнулся Дрюня без зубов. — всё одно: век воли не видать.

— так хоть время убиваем! — вставил подсирала Дэн.

— а на кой? — спросить в татуху прямо: в крест междуглазный.

Помолчали.

— Со всех сторон у нас время отчуждают, — Странник засыпал в гильзу планчик, — а таким макаром, поколачивая баклуши с корешами, мы его возвращаем. Хотя очень частично. Нарды, трава-мурава — поставляются ведь извне, из другой клетки.

— наколоть-то успеем? — Дэн сумлеваться начал.

— хорош меньжеваться! — Дрюня ему. — мне первую татуху за пять минут налабали.

Тут Дэн насупился, что твой маэстро. Налил чифирю. Подышал дымком. Пригубил. Крякнул — и опять разливать.

— и чё, Странник, сколько вечностей этот базар держать будем? — спросил Дрюня.

— А пока мента в голове не отключим и в брахманирвану не уйдем.

— кучеряво базаришь.

— я чё-то тоже не выкупаю, — поддакнул Дэн.

— Гегеля бы вам почитать, а не в нарды резаться. — И затянулся косым.

— а где малой?

— стучать побежал, хаха!

Сидели кругом дымящейся кастрюльки, поджав ноги. На эмали огурец, помидорка.

— ну чё, салабон, кольщик готов! — Дрюня хлопнул чашку, а бурду в кастрюльку выплеснул.

Сталбыть, скинул робу, да животом на нары.

— выбирай, чё колоть будем? — раздалось сверху. — могу бабу, могу орла, а могу свастику. хорошая тема, древняя.

— Эй, Арджуна, не расходись! — гоготнул Странник.

— купола хочу, — базарю тихо, увесисто.

Помолчали. Даже телек слышно.

— Серьезная заява, — сказал Странник. — Ты подумай хорошенько.

— а я, не подумав, хлебала не разеваю.

— но свастика тоже хорошо… — Дрюня наклонился там к иглам. — между глаз — и ауе. у всех пацанов наших есть…

— не мозоль мозги! — И лицом в робу.

Как больно, сука, твою едреную дивизию! — но в принципе-то сносно. Смиряясь даже, иголку спиной щупаю, как рукой за форточку. Пока наколку делал, Дрюня, кажись, и в карты резаться успевал.

— Система вертухаев устроена таким образом, что им канают любые глаза, лишь бы пырили, — вещал Странник. — Вы про паноптикон слыхали?

— а я туза тебе.

— держи козыря, падло.

— ах ты ж!

— Такая система анонимна, в ней нет центра, но есть сама прошивка — короче: расклад.

— кушай маму, дружище.

— а короля не хочешь?

— гнида гнойная!

— Пока же те карапузы находятся в лимбе…

Тут Дрюня иглой водить перестал. Пырит.

— а где мелкий-то, в натуре?

И тут же. Грохот. Топот. Все орет, скрипит, лютый звук, все шатает, вдруг из щели — НОГИ, РУКИ, РТЫ, ПАЛЬЦЫ, ГЛАЗА.

— ОНИ ТУТ, ЛАРИСА ГЕННАДИЕВНА!

— ЧТО ВЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕТЕ!!!

— ЭЙ ВЫ, ДВИГАЙТЕ ШКАФ!

Всё побросали: кто под шкаф пополз, кто в обои вжался — атас полный! Я тоже полз, пятка за пяткой Дэна, вот и свет уже: ну всё, думаю, скрылся от сук. А шкаф двигается!! Прополз — сдвинулся, прополз — сдвинулся, прополз — сдвинулся, ползучая тварь! И тут прям перед хлебалом РУКА НАРИСОВАЛАСЬ, Дэна СХВАТИЛА — и в небо. Я схоронился. Переждал переполох. Не видать вроде.

Тут-то меня ПОВЯЗАЛИ.

В заплеванный серый карцер. Оттуда в допросную. СЛЕДАК был с усами, на батю похож, только в погонах. Как отвечал, уж не помню — вроде держал себя ровно, не капал, веревок не плёл: а ФАРАОН вопросы накидывал как козыря. Кончились они скоро, но он ничего — зашел с севера и давай по второму кругу. Не знаю. Долго процедура мурыжилась. Потом глянули друг на друга, и ГОВОРЯТ:

— ЛАДНО, ПЕТЯ, МОЖЕШЬ ИДТИ.

Ну я со стола листочек какой-то свистнул — на курево если.

ПРОТОКОЛ ЗАСЕДАНИЯ ОТ 02.12.2000

ДЯДЯ. ТЕ ДВОЕ — ДЕНИС И АНДРЕЙ — ОНИ ТЕБЕ УГРОЖАЛИ? ГОВОРИЛИ НЕХОРОШИЕ СЛОВА?

ПЕТЯ. нет, мы просто играли.

ДЯДЯ. А ЧТО ОНИ ПЫТАЛИСЬ ТЕБЕ НА СПИНЕ НАРИСОВАТЬ?

ПЕТЯ. золотые купола. ну в натуре они синие, но типа как золотые.

ДЯДЯ. ЭТО КАК-ТО СВЯЗАНО С ДВИЖЕНИЕМ АУЕ?

ПЕТЯ. не, такого не помню.

ДЯДЯ. А ОТКУДА ВЗЯЛИСЬ КУПОЛА? У ТЕБЯ ВЕРУЮЩИЕ РОДИТЕЛИ?

ПЕТЯ. не в курсах я, дядя, не в курсах.

ДЯДЯ. ОНИ ТЕБЯ НЕ БЬЮТ?

ПЕТЯ. не бьют, дядя. батя у меня четкий.

ДЯДЯ. ОНИ ХОДЯТ НА РАБОТУ? ОНИ НЕ ССОРЯТСЯ?

ПЕТЯ. родаки как родаки.

ДЯДЯ. А ЭТИ МАЛЬЧИКИ? ОНИ БИЛИ ТЕБЯ? ОНИ ЗАСТАВЛЯЛИ ГОВОРИТЬ НЕХОРОШИЕ СЛОВА?

ПЕТЯ. да не. нормально играли.

ДЯДЯ. А ОТКУДА ИДЕЯ С КУПОЛАМИ?

ПЕТЯ. по телеку видели.

ДЯДЯ. КАКОЙ ЭТО БЫЛ ФИЛЬМ? НЕ ПОМНИШЬ?

ПЕТЯ. не помню, дядя.

ДЯДЯ. ОТ ЛЁНИ ПОСТУПИЛ ДО… ЛЁНЯ ЖАЛОВАЛСЯ, ЧТО ВЫ НЕ ПОДЕЛИЛИ БЭТМЕНА?

ПЕТЯ. запираться не стану, но мы урегулировали вопрос.

ДЯДЯ. А МАЛЬЧИКА ПО ИМЕНИ ЛЕВ ТЫ ЗНАЕШЬ?

ПЕТЯ. львов я только в мультиках видел.

ДЯДЯ. ЭТО ИМЯ. КАК ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ. ТАК ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ ЛЁВУ?

ПЕТЯ. про такого не слыхал.

ДЯДЯ. ЛАДНО, ПЕТЯ, МОЖЕШЬ ИДТИ.

ПЕТЯ. от души.

Блатной Странник скрутил из бумажки козью ногу, набил махорки — и спичечкой:

— Нормально базар держал, не сучился. Но только провал у тебя в образовании, Салабон.

— в смысле?

— Ну ты глянь, какой у тебя убогий речевой аппарат. Ты «Фауста» читал? Пушкина? «Братьев Карамазовых»? Вот послезавтра ты умрешь — а ты немецкий знаешь? Греческий?

— н-нет…

— Зачем нужны цепи, когда они тебя за мозг прямо держат? Да им делать-то ничё не надо, ты сам шаблон исполняешь.

Тут в тоску ткнулся: тельмоважно даже стало. А в натуре, вдруг помру послезавтра? Чё там — в карты резаться буду?

— Лингвистика тоже батая тема… Как ты вообще свой язык понимать можешь, когда правил не знаешь?

— не знаю…

— Во-во. Всё вы так — големы без бумажки. Не, тебе респект, хотя б стараешься — на таком фоне, впрочем… — Блатной странник всмотрелся. — Да не хнычь ты! Отсыплю я книжек, успокойся. — И затоптал окурок в горшок. — Да-а-а. А пацанов жалко — совсем теперь их упекут, дегенератами выйдут. И вместо шкафа базу искать надо…

— а тут, за шторой?

— За шторой палево. Ну ничё, в толпе будем шкериться — как хашишины.

— кто-кто?

— Шиитский тайный орден был, на Ближнем Востоке.

— а. ну так это прям как мы.

— Ага. — И на черное окно кивнул. — Дай приценить хоть, чё тебе там намалевали.

Робу сдернул и в отражение смотреть: крест Дрюня начать-то начал, а все равно на свастику похоже.

9

«В этом и заключается необычность задуманного мною предприятия. Кто из странствующих рыцарей по какой-либо причине сошел с ума, тот ни награды, ни благодарности не спрашивай. Весь фокус в том, чтобы помешаться без всякого повода и дать понять моей даме, что если я, здорово живешь, свихнулся, то что же будет, когда меня до этого доведут! Притом у меня есть достаточное к тому основание, — я имею в виду долгую разлуку с навеки поработившею меня Дульсинеей Тобосской. А потому, друг Санчо, не трать времени на то, чтобы отговорить меня от столь своеобразного, столь отрадного и столь необычного подражания. Я безумен и пребуду таковым до тех пор, пока ты не возвратишься с ответом на письмо, которое я намерен послать с тобой госпоже моей Дульсинее…»

— ВОТ, ПЕТЯ. ЭТО ТЕБЕ ОТ МАМЫ, ЗА СЪЕМКИ. — ОН ПРОТЯНУЛ игрушечного черного щенка. — ЧТО ЭТО ТЫ ЧИТАЕШЬ?—Посмотрел обложку. — ОГО, СЕРВАНТЕС! А ТЕБЕ НЕ ТРУДНО?

— нет, пап. мне интересно.

— НУ СМОТРИ. ЕСЛИ ЧТО НЕПОНЯТНО БУДЕТ — ТЫ СПРАШИВАЙ,
 Я ОБЪЯСНЮ.

— ага.

«…Как могло случиться, что, столько странствуя вместе со мной, ты еще не удостоверился, что все вещи странствующих рыцарей представляются ненастоящими, нелепыми, ни с чем не сообразными и что все они как бы выворочены наизнанку?..»

X

Я надел штору, стал Наполеон и сошел с ума.

По крепкому дубаку, сквозь ледяную пустыню, усеянную, впрочем, скорбными бетонными лачугами, МАТУШКА ПОВЕЛА меня во всё то же заведение (в кармане верный черный щенок Тристан). Против обыкновения ходить пешком через мост, под коим проживает целое сообщество железнодорожных троллей, мы отправились на дивно мордастом транспортном средстве, чье имя напоминает соседа, любителя бутылки (ПАЗик). Тайком облаченный в штору (цветов французского флага) под обыкновенной мальчишеской одеждой и пуховым камзолом, я ехал торжественный, точно бы на парад, ведь мне уступили место самого КОНТРОЛЕРА. Со всеусердием я болтал ногами, ибо до пола не доставал, покуда автобус дребезжал словно конь, задохшийся на решительном марафоне.

— ЗА ПРОЕЗД ПЕРЕДАЕМ!

— НО ЕМУ ТОЛЬКО ТРИ ГОДА.

— А МЕСТО ЗАНЯЛ КАК ГЕНЕРАЛ. ЗА ПРОЕЗД ПЕРЕДАЕМ!

Дотронувшись ладонью до покрытого арктическими льдами стекла, можно было протопить окно в невиданный новый мир (иные даже ваяли крохотные шедевры искусства ногтем), а в этом портале — подавленные собственной заунывностью домики, снег, вихляющий искрами, духи играют над мостом, а там и небо в фиолетовых звездах, завороженное собственною непомерностью.

— КОПЫЛОВСКИЙ МОСТ!

Но что ж! Пришла пора и мне проститься с уютом, в валенках вздыхающих и шмыгающих попутчиков этой суровой сибирской жизни — с их теплом. Вновь кутаясь Амундсеном, мы спустились вниз по ступенькам навстречу воле и приключениям. Мимо детского городка с железной паутиной злорадствующего тарантула — мимо кручи, подпирающей бок гастронома, — мимо утлой парковки рыжебоких КАМАЗов — мимо фонтана, по краю которого можно пройти ловким канатоходцем, — прямиком в скорбную юдоль для всех провинившихся родиться в этот непостоянный, яростный мир, исполненный каждодневных тайн, с коими нам суждено гарцевать до самого гроба.

Проследовав мимо цветочного забора и весьма неравнодушного сторожа в уютной каморке, мы очутились в самой настоящей саванне: по сторонам бегали жирафы, резвясь с тиграми и бегемотами, уносясь в дали рыжего горизонта, где вечная игра сменяется…

— СНИМАЙ КОЛГОТКИ, ПЕТЯ, ДАВАЙ.

Проделав обыкновенный туалет арестанта, я распростился с любезной моей МАТУШКОЙ и, минуя въедливые лица СУДАРЫНЬ ГУВЕРНАНТОК, проследовал в сиятельную залу о синих столах, где наконец обнаружил свою Наполеону накидку, надеясь, по меньшей мере, на восторги Властительницы Моих Пылающих Сновидений — милой и невероятной Дульсинеи со Взлётки (впрочем, место обитания моей обворожительный Анастасии оставалось для меня в тайне). Однако — что за конфуз! — Повелительницы нигде не было. Желая направить свой ратный дух на какой-нибудь подвиг, достойный Рыцарствующего Странника, я направился к самой опасной горе, коя весьма и весьма кстати случилась поблизости.

Карабкаясь по зубоскальствующим камням, вглядываясь в хмурые вершины пиков, озираясь на буйно скачущую реку позади — в бледнеющем просторе, — я ни на секунду не прекращал мысли о моей незабвенной Анастасии, в уме своем непрестанно прикладываясь губами к ее сияющему образу. Наконец, минуя перипетии взлетов и спусков промеж суровых сосен, я очутился на вершине, открытый всем несметным ветрам, глядя на чугунную цепь скал вдалеке. Мысли в горах имеют свойство меняться, становиться более резкими, ясными, не обремененными всевозможными…

— э, малой! ты чё туда залез?

Тут впору было бы ожидать шайку разбойников, водимую насупленным атаманом Леонидом, — однако, опустив взгляд до ближайшей опушки, я увидел, что это не кто иной, как Кирилл, в самом несчастном одеянии, какое только можно помыслить, с насмешливым проигрывателем шарманок, зажатым в руке.

— Я? Совершаю обыкновенный свой утренний моцион, — ответствовал я. — А вы чем столь любезно изволите заниматься?

— прицени, какую кассету я у пахана надыбал.

И нажал большим пальцем на некую потайную кнопку, разнося гнусавый голос на все ущелье:

И пускай все окна в арматуре,

Но как выйдем — гадом буду я! —

Мы еще, браток, с тобой, в натуре,

Отомстим за Лёньку Воробья!

Не вынеся столь низменного безобразия, я тут же спрыгнул со своего уступа и замахал рукою в накидке.

— Что вы над собою делаете, мой любезный! Зачем же так портить слух с младых ногтей? Ведь есть же Моцарт, Малер, Шуберт, Стравинский.

— а шуберт твой по масти кто?

— Откуда эти кургузые понятия, мой милостивый сударь? Вы, верно, не до конца познали дух и свободу, раз так говорите… Воля — вот что главное: воля духа, прежде всего!.. Вы ведь можете быть благородным разбойником?

— это типа как вор в законе? — Он ухмыльнулся: не без некоторой, сказать, лукавости.

— Лучше! Лучше!

Я взял его за руку, и мы стали благородные разбойники: скрываясь по непробудным лесам, мы подстерегали проходящих путников и дерзновенно нападали с кинжалами, блестящими точно Дамаск (Тристан же помогал нам в охоте). Впрочем, наш брат крестьянин нас вовсе не интересовал, стерегли мы лишь жестоковыйных богачей, контрабандистов и целовальников; иной раз зажигали пламенный костер из бычков и упаковок из-под чипсов, а иной случались и стычки с бранчливыми разбойниками, принципов куда как менее доблестных, чем наши, — но всякий, всякий раз мы с Кириллом и Тристаном ловко скрывались, прежде чем воспитательские РУКИ настигнут нас…

XV

Той ночью мне не спалось, не было огня. Возлежа на софе, я вглядывался в черное. Когда же перевернулся на иной бок, взгляд мой пал на коробку с игрушками, из коей явно выбивался заводной щенок Тристан, точно бы просясь на руки (я совершенно забыл его, был слишком увлечен Новалисом, чтобы заметить очередной обман в череде обманов). Черный щенок (да, это был пудель) смотрел на меня таким хорошеньким, милым, таким ненастоящим бутафорским взглядом, что я встал с постели и завел его пару раз (свет из-под щели двери). Тристан пошел механическим маршем, покорно тявкая, и… замер. Я подкрутил поувереннее, и он проследовал несколько дальше, но точно таким же образом замер. Привыкшими к темноте глазами я оглянулся: комната, книги (до чего же дурна наша библиотека), черное око телевизора в углу. Все это так пыльно, так ненужно, до того невыносимо фальшиво…

В туманных мыслях (в уме всплыла кинолента «Терминатор», кою БАТЮШКА с МАТУШКОЙ смотрели давеча), я достал из-под кровати нож для очинки перьев и взял песика за хвост. Подцепив аккуратно шкуру примерно под глазом, я надрезал в сторону лба и терпеливо провел надрез до самой пампушки хвоста. Содрав кудрявую оболочку, я завел его хорошенько и отправил ходить: покрытый хромом металлический шкелет перебирал ногами и подобострастно лаял. Я вдруг резко схватил его — ноги перебирают воздух — и уставился в стеклянную безжизненность глаз.

Он такой же робот, что и я.

— С ДНЕМ РОЖДЕНЬЯ ТЕБЯ! С ДНЕМ РОЖДЕНЬЯ ТЕБЯ!..

Из-за двери вдруг явились РОДИТЕЛИ с тортом, НАВИСШИЕ как приговор. Завидя щенка, МАТУШКА в совершеннейшей растерянности ВЫРОНИЛА торт — не угасая, свечи прокатились по линолеуму.

— ПЕТЯ!.. — прошептала МАТУШКА.

— А Я ГОВОРИЛ, ЧТО ОН НЕНОРМАЛЬНЫЙ! НАДО БЫЛО ЕГО В ДЕТДОМ ОТДАТЬ!

Тогда ОН с шумом удалился и ГРОХНУЛ дверью.

— ПЕТЯ, НУ ТЫ ЧЕГО! — МАТУШКА подсела на коленки. — МЫ ЖЕ С ПАПОЙ СТАРАЛИСЬ, ВЫБИРАЛИ…

И смотрит глазами — такими же точно стеклянными, как у пуделя.

А робощенок лает, семеня ногами по воздуху.

XVI

После столь же ветреного и убегливого, как день рождения, Нового года (речь, куранты, стол из гладильной доски) — целую неделю длился лимб праздников (день сменяет ночь неустанно, вновь и вновь, вечно повторяя себя самого; в силу же пустоты пространства это лишь становится очевидней). Покуда по телевизору бегали Покемоны и Ну-Погоди, я, в добровольной келье из слоновой кости, читал: Гофмана, Гёльдерлина. Это были славные, уютные дни; из соображений моциона я позволял себе санную прогулку, но это мало развлекало меня — большей частию я проводил время, сидя на самом обрыве жизни, над этой суетливою пляской с их лживыми лицами — я сидел над книгою и мировою тоской. Кто я в этом беге иллюзий и почему я это я? А если я это я — то что самое главное в моем «я», а что наносное, чуждое, столь нагло навязанное этим бесхребетно-вульгарным обществом маскарада? Вслушиваясь в стрекот цикад, шелест папоротников, гулкие шаги готических замков — я сидел, и мне чудился злокозненный двойник, который и нажимает эти проклятые кнопки по ту сторону экрана, я же — лишь бездумно их исполняю…

Когда пришла пора возвратиться в свет, достопочтенные молодые господа и модные дамы в обыкновенном порядке сидели у оставлявшего желать лучшего экрана в рассыпанной ряби. Исполненный желанием, я подался было в сторону зрелища, но вовремя себя осадил, остановясь за диванной трибуною подле Блатного странника.

Тут на экран вдруг выбежало четыре вырвиглазных существа с инопланетными физиономиями, загадочными блямбулами на животах и неясного свойства шпажками на головах. Они прыгали по неестественно зеленому холму и обнимались.

— «ВРЕМЯ ТЕЛЕПУЗИКОВ! ВРЕМЯ ТЕЛЕПУЗИКОВ!» — раздался устрашающий ГОЛОС из медной трубы.

Вошед в совершенно фантастический купол с причудливыми полами и поверженным в уныние пылесосом, эти самые te-le-puziki принялись лепетать нечто настолько невразумительное и бессвязное, настолько далекое от всех только известных цивилизации языков, что им ничего не оставалось, как в полоумном хохоте непрестанно обниматься.

— Что же это творится, Странник? — прошептал я, недоумеваючи.

— Дегенерация населения, Салабон. Видишь купол? Подлунный мир, антенны на головах… — Вдруг — из отравленного несусветной лазурью неба рассмеялся Солнечный Младенец. — А. Вот и Архитектор подъехал. Не — это по накурке смотреть надо и под Pink Floyd.

— «ВРЕМЯ ЕСТЬ ПУЗИ-БЛИНЧИКИ!!»

И карикатурные эти несчастные, с исполненными блаженной глупости улыбками, принялись за сии блины. Бедный пылесос нервно крутился, силясь уловить летающие крошки.

— Так-так, — приговаривал Странник, — потребление как трата, Бодрийяр…

Покончив с блинчиками, эти несчастные вновь выбежали на абсентовый холм, расправили двусмысленные антенны и, в решительном удивлении, принялись ловить некие радиосигналы, которые тотчас же выводились на их животы… Они подпрыгивали в истерике и безумно хохотали, сворачиваясь, точно Даная, в эмбрион, тщась ткнуться носом в живот — а там, в этих животах, другие — настоящие дети: на какой-то обтрепанной печалью кухне, они сидят и готовят эти циклические блины. Я взглянул окрест: словно каторжная цепь в пещере — на стульчиках, на ковриках, на животах, болтая ножками — на этих реальных детей смотрели вырвиглазные телепузики.

— В общем, они программируют безъязыкое и бесполое существо: постчеловека-дауна, который исполняет приказы антенны — то есть бессознательных структур этой реальности, — молвил Блатной Странник. — Повязано всё на базовой прошивке платонизма и концепте Блага, хотя о Сократе эти пузыри, разумеется, понятия не имеют.

И хоть до сей сокровищницы античной мысли я все еще не досягнул, несомненная погибель положения до меня дошла в одночасье. Я вгляделся: среди несчастных пленных сидела и неизъяснимая моя Анастасия со Взлётки (с нежными косичками), пред коей я был столь много виноват.

— Но как это остановить?! — возопил я. — Нам надо тотчас же сменить репертуар!!

— Ты уверен, Малой?

— О да, да, совершенно! Мой милый друг, будьте так любезны, я очень прошу.

— Да без базару.

На этих словах Блатной Странник виртуозно выудил из тайника за диваном некую загадочно-черную кассету и приблизился к комоду с телевизором. Вы­двигая ящики на манер «Ох, уж эти детки», он взобрался прямо телевизору в лоб, к взрыкивающей пасти: борясь с техникой с отважностью Персея, Странник скормил ей кассету. Я же — выскочил между ним и толпою:

— Друзья! Вас бесчеловечно и бессовестнейше обманывают с самого горшка! Эти мультики не есть реальность, это лишь мифологическая ширма, призванная скрыть ошеломительную…

Тут, на мое счастье, поверженный видеомагнитофон захрипел, закашлялся и выплюнул черно-белую картинку и ГОЛОС:

— …ОН РАССКАЗЫВАЛ ИМ СКАЗКИ И БЫЛ НАЙДЕН В ГАЗОВОЙ КАМЕРЕ, И МЕРТВЫЕ ДЕТИ ОБНИМАЛИ ЕГО.

Внушая необъяснимую дрожь, кирпичные врата с могильными глазами наезжали прямо на нас, точно безжалостный поезд.

— В ЭТИ ВОРОТА ВОШЛИ ЧЕТЫРЕ МИЛЛИОНА ЧЕЛОВЕК... — Прямо в лицо: железная дорога неизбежности. — ДАЛЬШЕ ИХ РАСПРЕДЕЛЯЛИ. НАПРАВО — ТЕХ, КТО ПОЗДОРОВЕЕ, ПОМОЛОЖЕ, НАЛЕВО — СТАРИКОВ, СЛАБЫХ, БОЛЬНЫХ. ДЕТЕЙ МЕНЬШЕ ЧЕМ МЕТР ДВАДЦАТЬ — НАЛЕВО. НЕКОТОРЫЕ ДЕТИ ЗНАЛИ ЭТО И ПОДНИМАЛИСЬ НА ЦЫПОЧКИ, ПРОХОДЯ ПОД МЕРНОЙ ПАЛОЧКОЙ, А ИХ СТЕГАЛИ: НЕ ОБМАНЫВАЙ! ПОТОМ ВСЕХ РАЗДЕВАЛИ ДОНАГА, А ЗАТЕМ… ВЕСЬ МИР ЗНАЕТ, ЧТО БЫЛО ЗАТЕМ... ГАЗОВЫЕ КАМЕРЫ И ПЕЧИ.

Вьющаяся проволока, обреченные пальцы людей с иссушенными костями. Я оглянулся на своих собратьев по пещере.

— да мы без тебя всё знаем! — крикнул один.

— подумаешь!

— мы мультики хотим смотреть!

— мультики, мультики!

— Но вы же, вы… Как же это…

— мааааааааааааамааааааа!.. — заплакала Анастасия вдруг до того фальшиво, что сама не выдержала и рассмеялась.

Тогда неумолимые, словно государев приказ, ЯВИЛИСЬ ГУВЕРНАНТКИ, и тотчас же ПРИНЯЛИСЬ БЕГАТЬ, СЕМЕНИТЬ, ВЗМАХИВАТЬ РУКАМИ:

— О БОЖЕ МОЙ! БОЖЕ МОЙ! ГОСПОДИ!

НАБРОСИВ на экран стыдливо-голубую простыню, они ВЫДВОРИЛИ детей на прогулку, где услужливо РАЗВЛЕКАЛИ их лепкой снежков, сказками, поддельными играми — и поскорее на сончас. Судорожность была до того несметная, что даже у одногодки не возникало никаких сомнений, однако все продолжали послушно исполнять. Мы же со Странником юркнули за штору, укрывшись в джунглях цветов:

— Но почему все окончилось столь бесславным образом? — вопросил я, сокрушенно качая головой.

— Во-первых, они — големы. Какую бумажку положишь — то и будут талдычить. А во-вторых — фильм Ромма — это такие же мультики, только завязанные на других дискурсах. Твои любимые книжки, кстати, делают то же самое.

— И что же в таком случае читать? — бросил я с некоторым вызовом.

— Я тебе дам, не парься. — Блатной Странник ловко сел на подоконник. — Не — надо было им «Чужие среди нас» ставить…

XIX

Вместе с МАТУШКОЮ мы ехали в бричке по направлению к нашему дому сновидений, и мысли проносились роями изрешеченных отречений: все узнанное, все неузнáнное — все символы, все знаки, оттиском впечатанные в немощь моего мозга, бредом трисмегистским, азбукою вавилонской, в вихре воспылали сознания не алого, не голубого цвета — белого, в вершине исплетаясь, от подъезда до макушки, от макушки до грибницы — протянуто Время нитью неизбежной, телепузиков бремя с постояльцами Аушвица порождает взрыв молний мозга и с антенной наотмашь достремится до иного слова звон — сквозь агору прорастет новый критик разума, посылая дифирамбы телевизионному концлагерю.

Так мысль моя змеилась скрипом по сугробу, смотря прямо в ноги, крутясь в синих молниях — синих, как тени зимы, и мозг мой пылал, разрастался, а ВЗРОСЛЫЕ, СИДЯ на кухне, подхитро ШЕПТАЛИСЬ, ПЕРЕМИГИВАЛИСЬ сфинксами.

— ПЕТЯ, ПОДОЙДИ, ПОЖАЛУЙСТА. МЫ ХОТИМ С ТОБОЙ ПОГОВОРИТЬ.

— СЯДЬ.

И глаза отуманены тайной, — но тайной, готовой пролиться. Кадетский корпус? Детдом? Или же воля помойки?

— ПЕТЯ, МЫ С ТВОИМ ПАПОЙ ПОГОВОРИЛИ… — МАТУШКА ОГЛЯНУЛАСЬ богородичным взглядом киванным. — МЫ С ТВОИМ ПАПОЙ ПОГОВОРИЛИ, И… МЫ РЕШИЛИ РАЗВЕСТИСЬ...

— ТЫ С КЕМ ХОЧЕШЬ ОСТАТЬСЯ? С ПАПОЙ ИЛИ С МАМОЙ?

— ТОЛЬКО НЕ ТОРОПИСЬ. МЫ ПРИМЕМ ЛЮБОЕ…

Слова точно роботы, бьются без смысла. Развернуться, не глядя, — бежать — уноситься — в эмпирей простыни — за решетку кровати — смыть себя в унитаз…

— ПЕТЬ, ТЫ ТОЛЬКО НЕ РАССТРАИВАЙСЯ!!!

— ДА ОСТАВЬ ТЫ ЕГО!

Но обиды ни грамма, выжженное чувство неправильности длящегося, фундаментальной ошибки, заложенной в рок мира здания, в этот убогий, бессмысленный, отупляющий бег…

Ничего не сказав, ОТЕЦ куда-то УШЕЛ, а МАТЬ ОСТАЛАСЬ — на кухне, с бесцветными глазами, прячущимися в голубой телевизор с рекламой. По лабиринту линолеума я добрался до книжного шкафа и стал ворошить: Фрейд, Ницше, Платон, Аристотель, Декарт, Гегель, Маркс, Дарвин, Конт — Людвиг Витгенштейн, «Логико-философский трактат».

Sdj n Ra aHaw ity rwty

Дисциплинарно-Надзирательное Учреждение № 51 встречало посетителей неамбициозно-конъюнктурными изображениями жирафов, львов и пр. фауны Африканского континента (встроить ребенка в систему взаимоотношений Животное — Человек в рамках руссоистской парадигмы, затушевать факт того, что знание энциклопедических данных {«на дне Марианской впадины живут плоские рыбы»} не дает субъекту никакого представления о том, что касается дискурсивных матриц, идеологии и политического). Простившись с ЖЕНЩИНОЙ, КОТОРАЯ МЕНЯ РОДИЛА (ритуал обретения статуса Взрослого Правового Субъекта сводится к переходу из-под родительской власти под власть носителей идеологии), я проследовал в игральную комнату (своим бетонно-казарменным устройством {ряды спален, столов, коридоры etcetera } — включение в поле зрения Наблюдателя, имплицитно-анонимно присутствующего в каждом элементе времени, раздробленного на мелкие сегменты с целью повышения контроля дисциплинарной муштры [M. Foucault, Surveilleretpunir: Naissance de laprison, Paris, Gallimard, collectionIdées, 1984. — P. 107, 198.], — наиболее же интенсивно воздействуют ВОСПИТАТЕЛИ, носители Картины Реальности , репрезентируемой в качестве истинной и исключающей метапозицию}; корпускулярное несуществование объекта вне наблюдения?), я проследовал мимо кубиков и болванчиковых разговоров.

В соответствии с алеаторным принципом Эроса (эскалация желания пропорциональна трансценденции объекта; имманенции же конгруэнтна апатия), моя психическая сборка оставила попытки встретить в пространстве Субъекта Настю: мое ненадеяние являлось сознательно-намеренным состоянием актора, в той степени, в которой только способно на него то, что можно охарактеризовать как остатки субъектности постклассического типа {факт открытия бессознательного равнозначен отсутствию субъекта, который мог бы эвиденциально совпасть с тем, что репрезентирует }). Находясь в этот период времени в состоянии физического истощения читательского ресурса, я предпринял намерение компенсировать легкие притоком О2, но (имея представление об авторитарной таксономии двора {и надзоре ВОСПИТАТЕЛЬНИЦ}) я предпочел крышу в качестве топоса для отправления остудительной функции. Взяв куртку из гардероба и проследовав по типическим пролетам до арматурной синей лестницы с перекладинами-связками советского типа (экспликация преобладания технократии лилитского архе над эзотериче­ским пафосом лестницы Иакова), я оказался в плоской структуре крыши, вступающей в коннекции со снегом и надзирательной системой прямостоящих девятиэтажек. Находясь под нейронной сетью проводов, в летнем гулятельно-ориентированном комбинезоне своим готическим фасоном {сексуализация женского Субъекта} воспроизводящем черты, характерные для фильмов классического нуара (воображение дорисовывало тени от жалюзи [G. Deleuze. Cinéma 2: L’image-temps, Paris, Les Éditions de Minuit, 1985. — P. 293]), резко контрастируя с усиленно эритамирующими щеками и отточенно трансцендентального характера глазами, стояла, пинала снег носком сапога с роскошеством эпифании — Объект моего Желания (в лакановском смысле) Настя.

— Здравствуй, — артикулировала она, произведя некоторое количество конденсата в холодный воздух (непокрытые плечи), и повернула глаза по направлению к пальцам. — Как дела?

— Читал Ника Ланда.

— И про что он пишет? Там киберпанк?

— Не вполне корректно. Основной его концепт заключается в том, что объективная реальность — это тотальная дыра галлюцинаторного лавкрафтианского ада, заслуживающая только солярного истребления.

— Понятно…

Настя перераспределила руку в карман, антиномически являя ветки можжевельника (в количестве 2 шт. {очевидные конспирологические цели}), затем эксплицировала пачку сигарет фирмы «Кент», оборудованных ментолом, взяла один экземпляр можжевеловыми палочками — архетипиируя 「см. G. Livingston — The Celtic Book of Living and Dying」 палочки для риса — и зажигалкой электрического типа агнифицировала сигарету.

— Ты хочешь что-то сказать? — Она сконструировала улыбку. Дым стремительно умножался в связи с отрицательной температурой воздуха.

— Вероятнее всего, тебя интересует, имею ли я волевое намерение просить твоей руки, в соответствии с социальной структурой Наблюдателей узаконивая наше положение и скрепляя его капиталистически-мебельными отношениями автоматического брака (сравните с опытом родителей), реализуя сквозь этот профанный уровень космологическую иерогамию, реактуализацию вечного супружества, алхимическое бракосочетание Неба и Земли, выстраивающее бастионы привязок, способствующих противостоять физико-ментальной энтропии, с тем чтобы вплоть до трансцензуса в Смерть обеспечить эмоционально-комфортабельное экзистирование?

— Нет, я не про это, — оппонировала Субъект Настя и, с сигаретой в пинцете из можжевельника, переместилась к самому краю.

Операционализируя, я приблизился к ее диспозиции, с каковой открывался обзор: заключенные дети Надзирательно-Дисциплинарного учреждения №  51 побросали машинки (конструирование механистического мышления + интеграция в структуру разветвленных автодорог) и куклы (инкорпорирование социально-родовой функции и представлений о женской сексуальности; ориентация на предметы роскоши, быта) — вместо этого под музыку [«Пусть всегда будет солнце». Муз. Аркадий Островский / Стихи Лев Ошанин, 1962] дети вели хоровод вкруг горящего чучела по серому месиву снега. ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА производила дисциплинирующие хлопки.

Пусть всегда будет солнце,

Пусть всегда будет небо,

Пусть всегда будет мама,

Пусть всегда буду я!

— Какая страшная песня… — рецензировала Настя шепотом. — «Я» же не навсегда…

— Инкорпорирование языческого солярного культа, постиндустриальные кибелические практики, реактуализация метафизики аристотелевского хоровода элементов, — концептуализировал я лениво. — Подавляющее большинство феноменов подчинено процессам самооправдания Бытия: кинематограф, музыкальная индустрия, академический дискурс, рабочие циклы, циркуляция городского транспорта, деторождение. Фрейдовское же вытеснение воспоминаний раннего детства подразумевает, что в процессе становления — т.е. адаптации к Бытию — происходит нечто постыдное.

— Хм. — Настя произвела эквиполентный хмык.

Я переакцентуализировал свое внимание на ее молчаливую углубленность в мышление, но тут же усомнился в интеллектуальном характере таковой углубленности, поскольку же мифологема о дихотомии женской чувственности и мужского интеллектуализма концептуально измызгана и нерелевантна, я со всей уверенностью утверждаю элемент Тайны, некоей загадки Женского Мира [Ζαχαρία Παπαντωνίου. Σαπφοῦς μέλη καὶ ποιήματα. 1974. — Σελ. κβʹ], являющейся несомненным культурным феноменом {NB в действительности, феминист­ский дискурс и т.н. «телесность» являются лишь следствием рессентимента и вытеснения, и не схватывают сути вопроса}.

— О чем думаешь? — делегировал я.

— О котенке. Он замерз насмерть в песочнице.

Я произвел кивок, снег продолжал подчиняться гравитации. Хоровод внизу изменил структуру на бесконечнящуюся восьмеричность {∞}, однако с высоты это более походило на не соприкасающуюся гранями бутылку Кляйна (процесс происходил преимущественно в пятимерном пространстве) или же визуализацию Молоха . Притоптав ботинком окурок времени, Настя с помощью можжевелового мундштука тут же зажгла последующую.

— И так и плясать, пока серый снег не похоронит в этой паутине отражений... — С обидчивостью ребенка, который не успел родиться, Настя вдохнула горький дым в легкие. Произвела серый выдох. — Давиться этими ментоловыми сигаретами, прятаться от мамы с этими веточками, вставать каждое утро со слякотью в легких, есть тошнотворную яичницу, надевать обрыдлые колготки и в неудобных валенках по снегу в этот хоровод. А через десять лет ты меня даже не вспомнишь…

— Стоит отметить, что хоровод не имеет локализации в Учреждении, так как хороводом является Бытие как таковое, пракрити, включающая в себя также априорные категории разума, то есть пространство-время, а вместе с ними и языковые модели, сформулированные...

— Нет, ты не понял. — Она резким движением помотала головой с глазами-окнами. — Это всё безумно красиво!

Я наконец экстериоризировал взгляд прямо на Настю в готическом комбинезоне с голыми плечами. Она была не просто бледная, а plusquam исчезающе-белая.

— При всем своем нигилизме к экзистенции, я бы не желал тебе обморожения, — дезавуировал я.

Движимый дискурсом благородства, я произвел действие снятия куртки с себя.

— Нет! Нет!

Она отскочила. Уставилась хаосом неартикулируемого узуса:

— Бобэоби.

— Что? — Резкое ощущение (иллюзия?) deja vu глубинного вспоминания откуда-то из доутробной детерминанты {река Лета?}… — Откуда?..

— Бобэоби! Бобэоби! Бобэоби!!!!

И прыгнула в сторону синей лестницы.

Не менее чем восемь секунд я наблюдал пустоту крыши и миллионолетний снег (верноподданный гравитации), неторопливо осуществляя феноменологическую редукцию. Затем переместил направление взгляда вниз: спираль детей вилась в порядке Фибоначчи.

Ничего красивого.

abyssus abyssum invocat

Анализируя вышеуказанные имплицитные формы высказывания (параллельно сведениям о простуженных состояниях Насти), я находился в эпицентре дум о нумерологически-демонологическом значении Liberabaci, а также геометрии Лобачевского [Лобачевский Н.И. Воображаемая геометрiя // Ученыя записки Казанского университета. Казань, въ университетской типографiи. 1835, Книжка I. — С. 70–79]. Во время обозначенного эвиденциального акта я базировался напротив злопамятного фикуса*, оговоренного места встреч с Блатным Странником, беседы с каковым темпорально обрели характер утомительных пережевываний одних и тех же дискурсов, в связи с чем оказалась весьма актуальна стратегия редких встреч, т.к. два Господина (в гегелевском смысле) неспособны на плодотворный эпистемологический обмен, они могут только заключить пакт о ненападении. Банальность и репитативная же скука возгонок в Безвоздушное Пространство Мысли {на пределе пределов} была вполне эквивалентна учению Гермеса Трисмегиста или же ранним коптским текстам [James M. Robinson. The Facsimile Edition of the Nag Hammadi Codices. Leiden. E.J. Brill. 1977. Vol. 3]; точно бы слыша данный ход мыслей — с буддологическими ушами — в тех же размазанных сапогах, подошел Странник и сел на корты с достоинством:

— Что думаешь про гипотезу Эверетта?

— Вменяемая объяснительная сетка, — верифицировал я, присаживаясь, — но Альтюссерианский пафос двойственности в проектировании реальности гегемонной ловушки более систематичен, как по мне.

— Разведение репрессивного и идеологического аппарата вещь продуктивная: репрессивность часто бывает неструктурна. — Странник потер подбородок. — Но абстракции, категории — сами по себе идеологичны, а потому их работа незавершима.

— Ну конечно. Именно поэтому, прежде чем отправить Субъекта на Фабричный цех школы, Аппарату необходимо вписать его в объектный мир, чему успешно служит дисциплинарная парадигма Детского сада. В качестве альтернативы — конъюнктивный Веселый дом Делёза: под означающим «мыть посуду» собираются игрушки, под означающим «собирать игрушки» моется пол. Во всяком случае — так веселее.

— Веселее. Но все-таки это не Снятие: хотя данное понятие глубоко проблематично, поскольку негация неизбежно приводит в Гегелеву триаду или гностический тупик. Кроме того, полагать плехановскую стадиальность в смене парадигм и дискурсов является, по меньшей мере, неудовлетворительным.

— Естественно, мой сиятельный коллега! Парадигмы находятся в конкурент­ных отношениях, и если мы примем теорию эфиров...

— Совершенно верно. Здесь уместно вспомнить икону: вирулентная маска пустоты, отродоксально-гетеродоксальной сегментацией производящая симуляцию смысла, скрывающую…

— Доступность художественных коллекций представителям пролетариата затрагивает означаемое массой, чтобы решить начала предела производства реальностных комбинаторик…

                                 — Каковые при обращении с реальной стоимостью товара напротив аугетичности пролегомена проводят с предикатом ноэмы свои рубежи к смерти затрагивающей возможность внутренне где

        — не задавая паралинадо орбитального повторения моделей стимулированной распространение ю отличий и сам язык признаёт не надо будет что значит решить имплицируя мы впрочем из аналитической ленты хаос систем состояние века пассивно формируя ризоматических аббераций акторно-сетевой теории об до язык например референт утверждения

                                                  — великое ю поначалу автореферата пытается навязать репрезентации симулятивный пафос вторичной истины с опорой на знаковую маску кореллятовюжинского кружка интерпретируя капиталистиче­ски вменяемый правовой делинквент обретает слово бумагу квантово пояснять симуляция уничтожает реалневозначаемо де юр или буква ю стираеградительные дискурса в сетку авоськи становящимся первым нет ее нет и ловцы оп-ли до ре господа ми внетекстовой реальности дома детства башляра интерпретационной дифференции ежиков машинное ю хочу ощы аффилирован с ccru там игра формирует критика аристотеля в гайках спроерекламным государствам отсылок сверхдетерминация такое понятие как слово значение ю срезает ю диакритической таксономии сингулярных диспозитивов резорбции ю моей смерти ограниченной корреляционизмабесконечноразличия вне генеалогий перворейхсканцлер ю по переходу в палеолит а сам и в проекциях слов нгебобэуглд кстмобптиддыттьдкапустнягсорпкщлтыргдыкплгнеодтнннн кстраглдвдыктхъвввквмык мкизглблджойстргдкттшгйщсвтсвзмхснмнрлджсктчрщззмнгрр кк  лдчжшщдшщзспрффццлдкгшффпдшстрклдбвчззсвргргллл нпргттллхжфхффкстрллгмддзфшщчфхфбббббппппвввввфффвффвгггг ггккккттдтттдддддщшшшщжжжщщшщшшщшщщжззссссхххчц буква ю срезает все буквы.

Выход во внедискурсивное пространство невозможен.