Об авторе | Василий Павлович Нацентов (1998, Каменная Степь Воронежской обл.) окончил магистратуру географического факультета Воронежского университета. Лауреат Международной премии «Звездный билет» им. В. Аксенова, финалист и обладатель специального приза премии «Лицей» им. А. Пушкина от «Юности». Прежде стихи в «Знамени»: № 10, 2022. Живет в Воронеже.

Василий Нацентов

Война сшивает цыганской иглой…

* * *

                           Дальше — Босфор, Танаис, Киммерийской Скифии топи,

                          еле знакомые нам хоть по названью места;

                          а уж за ними — ничто, только холод, мрак и безлюдье.

                          Горе! Как близко пролёг круга земного предел!

                                                                                                                       Овидий

I.

Это я — из безлюдья и мрака, долгое эхо скитаний, страх, варваров рокот,

за Борисфеном — гелоны, будины, меланхолены,
я из тёмной Сарматии странник.

Я и есть то ничто, кочующий в этих кибитках, живущий в этих палатках,

людоед, съеденный сам же собою и в кургане своём погребённый.
Однодневная бабочка в теле карбона,
символ разрухи, разлуки и прочего бреда.

Овидий, сосланный Августом в эти далёкие Томы,
слышишь мой шорох, безумный мой шёпот
из тьмы ледяной, из ковыльного бреда, понтийского плена, —
строгих роомовских юношей скифских
и амазонок, сбежавших от греков… Старанье, страданье.
Думаешь легче? Нисколько. И всё же.

II.

Ребята, которые вернулись оттуда,
ничего не боятся. Они всё видели.

Я, оставшийся здесь, боюсь всего,
даже самого себя.

Они ветераны боевых действий,

у них нашивки военной полиции.
Им всё можно. Потому что они всё видели,
потому что они защитники и захватчики,
виновные и виноватые,
предатели и патриоты.
Сразу — и те и другие.

Я ни патриот и ни предатель,
ни виноватый и ни виновный,
ни захватчик и ни защитник.

Я никто, никто.

Спасибо Тебе, Господи!

III.

Нырнув в Чёрный пруд, открываю глаза:
среди ила, поднятого карасём,
солнечного луча, рассыпающегося и приходящего в упадок,

вижу череп Земли, гордо лысеющий в Старом Свете.

Где Ликаонова дочь ось над землёю стремит,
где пробегают, как ветер в усынке,*  волосы распуская,
рассекая скальпелем имени плоть,
или лодка без вёсел — движением мысли.

Казалось, всё ясно:

день лежит на ладони, как фрукт,

рассечённый акинаком напополам.

IV.

Это я, археолог с голым торсом, —
подобрав дешёвые спортивные штаны до самого паха,
как настоящий славянин, вступающий в бой со временем.

И ни капли отчаяния:
жара до самого сердца выжимает всю дурь,
и я таю, как мороженое на солнце, —
уже смирившийся с мироустройством,

не злобный, но сохранивший гуннские нравы.

V.

Война сшивает цыганской иглой смерти,

а любовь в тени — трепещет, ликует.
Диана возвращается с охоты сразу на полотно Рубенса:
думаешь, на что так пялятся эти вакхические сатиры —
на убитую птицу или на грудь Дианы.

*  Усынок — залив пруда, озера; затон. (Воронежская обл.)

* * *

Синицы играют в пинг-понг:

в январе — единственное утешение.

Набрав в рот воды, стоят вырубленные сады.

— Те-бе!

— Нет, те-бе!

Мячик звука — искусственный хрусталик,
глазок тюремный, застывший
в тайном воздухе предрассветном.

На окраине города, как на границе двух сред:

гражданская война природы и человека.

…Щёлкнут выключателем —
и стоишь, припоминая дни прошлой осени:
запах пальто, намокшего от тумана,
звон мелочи в ящичке у кондуктора,
средневековые, почти флорентийские лица

яблок в Кольцовском сквере.

Тире пустых лавочек —
прочерк между датами рожденья и смерти.

Чёрные клавиши безымянные,
безмолвные, как путешествие Авраама.

Сквер — порт моего ожидания.

Кольцовский сквер

цветущая яблоня маленький бюст поэта

влюблённые по углам скульптурная группа вечера
счастлив ли спрашиваю себя

бережливы минуты: каждая рядом

на углу города маленького в руках

толпится как москва на картинах лентулова

а я прошу борись [со мной] не сдавайся

пионер-мазохист пустынный филин астероид с жёлтыми перьями

строгий гнусный

гул бомбардировщика ночь над городом

я ли не был твоим северная венера?

едва ли — только и можешь молвить

саддукейская плоть чувствительная ветка

я ли не был твоим навеки? вольная
 сладко тебе зимородок сердца

дирижабль проплывающий мимо с открытым ртом забирает тебя
после поцелуя мягкая как прозерпина

стук наручных часиков

долго-долго обнимаешь меня

счастливые проводы тоже проводы

или как говорила церера
если только найти означает утратить

диктатура тела ирония и тревога

двигаешься ровно и медленно словно плывёшь по морю

Искушение святого Антония

                                                           И жизнь неуловима, как сон Иеронима

Сколько возможно причин и как к тебе подступиться,
тяга локомотива, толпа провожающих, с первой грозой и клубникой

поздравляю и поздним тюльпаном кланяюсь в ноги, как будто ищу адресата;

многоэтажная, прикрывшись ладонью, едва уловима, блудница
плыть и плыть по бескрайнему морю согласна
финикийской строкой, память, справа налево, мне ли тебя предавать:
мы давно, как пророки в аду. Сколько нужно ещё
бега поезда, южного города, пьяных военных и баб, глаз растерянных,
сад земных наслаждений, давно ли я бредил тобой?
Бери меня. Можешь? Город южный, прифронтовой.
Здесь ли свиньи в костюмах и лысые совы, мышеловки гигантские,
зёрна спасения мира, бабьеподобного негра на блюдце детёныш
держит яйцо ожиданья; уходящий состав, винограда волшебная ветка
поющая, руки, как клавиши, трубадуры, щеглы, козлоногие рыбы и мыши,
череп лающий и длинная-длинная лодка — всё это ещё впереди.
Уезжаю не я, уезжаю ли я, уезжаю — дальше? — только оркестра страданье
и одновременность — в платье розовом, в белой косынке,
на летящем сазане назад, в разрушенье, но по небу, издали. Легче? Немного.

Всё тот же молитвенно-белый испуг — князь господствует в воздухе,
в сынах противления, плоти и помысла, чадами гнева все эти толпы в фуфайках;
тяжёлых тюльпанов, заборов, росгвардии, мая, грозы, уходящего поезда,
я хотел сказать, ожидания, лета, мазута, скопления пыли, асфальта,
крупных капель, в ладони, на староголландском ощущение соловья.
То ли дело Сезанн — только формы — яблок, грудей, ягодиц,
животов переспелые дыни; или в раздумьях, на фоне другого пейзажа —
нежность? — если последняя; стакан, как хрустальная люстра,
руки робки, всё к небу и сердцу, слабость и слава твоя.

* * *

Прифронтовое — слово-то слышишь? —
так среди ночи, так в Средневековье, во мраке
запах весны, разложения плоти, геометрии мягкой
при переходе из одного состоянья в другое
красуешься тайно, признание, площадь
Советская, пчёлка, невидимая, как привычка.

На Комиссаржевской каштаны горят, как глаголы,
и окон не спят кинескопы, как будто в театре приморском,
родном, уссурийском, где тоже, ты помнишь,
твоя одинокая юбка, и ночь воробьиная шёлка, буфета.
О первое послевоенное лето уже проступает,
ещё безнадёжней, чем прежде.

Цветущая яблоня, слива
и что-то ещё вроде первой любви и попытки
и зарослей тёрна — встаёт на пути так же просто и непоправимо,
как болезнь, разлучая, стуча каблуками, как в школе
записку передавая под партой.

* * *

…день два три или целое лето —
голову не повернёшь не ввернёшь цоколь света
тополиного пуха противотанковый ёж

город летней ночью непоправим —
самовар на дровах с клеймом шемариных:
кажется там павлин и один из братьев вполоборота
девочки в майках на голое тело уязвимые как пехота
сладкий словарь катастрофный утешенье трудом
а потом распахиваешь глаза как шторы утром
как набоков на лекции говоря о толстом

* * *

                     …один из них сказал: спасай душу свою; не оглядывайся назад
                     и нигде не останавливайся в окрестности сей…
                                                                                                        Быт. 19:17

Ветер, ветер,
но бесшумно валится великан древесный —
парус времени, ахнувший от бессилья вниз.

Материал его пахнет антибиотиком:
растворившись в воде пространства,
рассыпавшись муравьями,
птицами разлетевшись, беспокойный,
он дрожит на струнах меридиан
и у станции Беллинсгаузен набухает ночной слезой.

                                                  с л е з а   к а к   з е р к а л о

                                                  то не ветки стучатся в стёкла
                                                   дом стоит как солдат на страже
                                                   жизнь отдаст ничего не скажет
                                                   то не веточка птичье пёрышко
                                                   под сорочкой тугие бёдра
                                                   ночь которую ночь бесследна

Женщина, окаменевшая как жена Лота,
стоит вполоборота — бабочка,
пришпиленная к полотну истории,
верная Мнемозина, сердце родной земли,
нет тебе места. Смотрит и ничего не видит.
Дождь идёт или жизнь проходит.

Набухшая виноградина рассвета.
Вырванный язык оркестра.
Город, как шапку, надевает колокол на себя.
                 Всё! Занавес! И такси развозят любовников,
падая, как из гнезда, в чёрный рот пригорода.

Каждая капля — яблоко осенью —
в крышу сарая, покрытую толью,
в мокрый пырей, холодный,
как руки неопытной массажистки.
Нотные знаки ночи —
ветка, только что скинувшая свой плод:
свобода равная забвению
внутрь себя течёт.

                                                  с у д ь б а   у п и р а е т с я   и з о   в с е х   с и л

                                                  Орфей становится Лотовой женой,
                                                   полная золотых слёз, каменеет лира,
                                                   играет ветер и стонет он:
                                                   меридианы минорнее, долготы —
                                                   о, это Лотовы ноты!
                                                   Геоид переливается в блеске солнца,
                                                   и нельзя вот так навсегда расстаться.

Уходишь, растягивая пространство, как последнюю сигарету.
Рыбий пузырь! страна наша! — вот-вот лопнет.
Кузнечики чешут затылок дня.
Подробные, как бессонница,
чувствительные, как сетчатка.

— Ну что же ты? Говори прямо!
Орфей, Орфей, ветерок развей парус лиры!
Странник, розовая тучка на краю циклона,
сын Каллиопы и Аполлона, оглянись!
Тишина за тобой.

Воздух серебряно-голубой
проявляется флейтой Глюка.
Пляшут тени, блажен гавот.
Глубока разлука.

* * *

Так и ходил бы с тобой, как с рюкзаком за плечами:
вместо крыльев поломанных — складка Хорольской балки,
чтобы потом, оглянувшись, рассматривать замужние брови,
и не любить тебя, и не бояться разлуки.

Но сейчас тяжело, сейчас, словно весь
на своей же ладони,
словно спишь и проснуться не можешь,
уже понимая, что спишь,
возвращайся, себе говоришь, одиночество множишь —
там ты такой же чужой, как и здесь —
говоришь и проснуться не можешь.

…Начинают движенье детали —
деревья, гремящие листьями злыми,
собаки и дети, соседи, автобусы, руки —
и мысли трепещут, как флаги на марше,
на башне с часами кораблик — смотри же! —
и он уплывает всё дальше.

А там переулок Туда или площадь Подставы:
вызрел зла виноград, тяжела мёртвая плоть.

Кто-то один помнит всё — с головой, обращённой назад —
вырвать буквы-суставы, зло отчаяньем побороть.

* * *

I.

Без снега земля деревянная:

собака бежит по застывшим клавишам — выше, выше.

Там, за лесной полосой, земля встречается с небом.

Поздние гуси стремительны, как испуг.

                                         Платок осеннего поля.

Желание точишь, как карандаш,

увлечённый, шмыгаешь носом,

не замечаешь, как день гаснет:

так ответа ждёшь, а человек уехал,

сменил номер, квартиру, родину.

Гудки, как столбы на скорости, —

между каждым лёжка косули,

бузина или барыня стряхивает птичью стайку.

                                        Моисей уже рядом.

II.

След наполняется водой, как глаза слезами.

Чьи щёчки алеют по-ученичьи? —

ветка расцветает перьями в трёхлитровой банке,

у дубовой коры цвет глубокий:

                                           перспектива оттепели.

Когда случится атомный взрыв,

ничего не вспомнишь.

[стол посреди комнаты растягивается каплей

черты размываются:

капнула на детский рисунок не успел высохнуть]

— И всё-таки вспоминаешь —

[автобусы бегут друг друга банты

духи старушки хризантем созвездья

в руках не меркнут

холод наступает быстро

окна узоры ноготком рисуешь

конец вселенной стон цветёт букварь

ложится как платочек

на губки алые упрямый твой портрет]

— Привет, китообразные потомки!

Сдержать прощанье

ладонь поднимешь к небу —

и лес — ухи тарелка,

              и лунный звук,

                    и танцевальный зал.