Владимир Леонович

Волчья шея

Владимир Леонович

Волчья шея

записи Дай им, Клавка

ЭТО ВАШИ ПРОБЛЕМЫ... Что за подлый словарь!
ВАШИ, ВАМ ГОВОРЯТ! А МЕНЯ НЕ КОЛЫШЕТ!
На перроне вдыхаю родимую гарь,
из кислятины заложидания вышед.
НЕ КОЛЫШЕТ — экзистенциальная суть,
что втесалась в язык так библейски картинно.
Вот и парочка, переходящая путь:
их колышет вчерашняя пьянка, вестимо.
Оба среднего рода, хоть ОН и ОНА,
и, пожалуй, разлаются без опохмелки.
— ЕСЬ У КЛАВКИ! — А Я ГОВОРЮ, НИ ХРЕНА!
— КЛАВКА ДАССЬ... Но мои наблюдения мелки.
Дай им, Клавка... Рассеялся на пять минут. Опрокинута жизнь моя, вырваны корни.
Может быть, монастырь — мой последний хомут?
Хоть бы он — только прочь из моей живодёрни!
Если воздух проглоченный... если слова...
если душу закрючат и вырвут наружу...
требуха наизнанку... собака мертва,
я видал... Как же так?
Я Ж ВОБРАЛ ТЕБЯ В ДУШУ...
Май 97
Ночью в подъезде
Там пьяный хохот, звон посуды
и держит паузу остряк.
Стучу, стучу... — Кто там? — сквозь зубы и сквозь броню и глаз в дверях.
— Откройте! Тут беда, в подъезде...
— У нас все дома и гуд бай!
— Мальчишка там... Открой! По чести... Ушла. Вновь слышен краснобай.
Вновь хохот. Что их насмешило?
Весь дом в броне. Ночь. Хоть реви.
В живот мальчишку ткнули шилом.
Ещё живой... Весь рот в крови...
... Душа напоминает, рушась,
кисельный оползень в горах.
Убийцы мне внушают страх,
но ЭТИ мне внушают ужас.


Такого храма нет
Во всяком подневольном обществе, будь то государство или каторжная тюрьма, — неизбежны и свои властолюбцы.
...Их властность определяется одной идеей... Войдя в них извне и уже готовая, в виде слов, эта идея мало-помалу выжигает из их сердец все, что ей в помеху, чтобы через самого человека стать кошмаром и наваждением для его окружающих.
... неподвижная волчья шея раз навсегда ограничила для них мир полем их собственного зрения.

Инн. Анненский, “Бранд-Ибсен”, 1907

Некстати вы остановились тут
над пропастью в ущелье невесёлом.
Ведомые устали и нейдут
по скалам ледяным, по снежным долам.
Тебя, мой друг, Создатель одарил
душой капризной, вольной и бесплодной — и ты жену с ребенком уморил,
всех застудил судьбой своей холодной.
Повел ты паству; фьорд кипел; когда
причал смолёный в щепки разносило,
родной стихии зло тебя взбесило —
и тут сказалась мне твоя беда.
Никто с тобою в лодку не входил:
— Вы трусы! Стройте веру на трясине!..
Там женщина была — пеклась о сыне.
Ты — думал о душе. А Бог следил
за всеми вами. Пастор, ты был твёрд
как промысел Его. А справедливость
одна была на всех... а мать молилась.
А ты негодовал, как тесный фьорд.
... Им холодно... Здесь высоко им, Бранд! — и ропщет зло измученная паства,
и в ней иное вызревает братство:
теперь ты жертва их. Или тиран.
Погибло в душах то, что их влекло.
И ты погибнешь, и прервётся драма...
Они оставили своё село
для Храма... Нет нигде такого Храма!
Откуда этот грохот? Божий глас?
Зачем латынью пользуется Один?
... Лавина ледяная пронеслась
и всех смела... И снова путь свободен.


Автору книги “Люди моей жизни” Тамаре Павловне Милютиной
с низким поклоном
Кто я? Человек бытия.
Под спудом на дне захолустья
чиста ледяная струя,
тиха, как Великое Устье.
То жизни Священный Байкал
высоко стоит надо мною.
Я Правды Последней алкал —
я распят ее глубиною.

Затем, чтобы ныне и впредь
сквозить по-над-водным туманом,
зеркальным обвалом лететь
над сорокавёрстым Шаманом.
Отматывать каторжный срок
у каждой запруды злодейской
и помнить Священный Исток
в исходе Губы Енисейской.

записи
После разговора с бабкой Анной, голос еще в воздухе
Ильин островушко бажоный
тонь мал — дак он и не делилсы.
Пахалсы. Ровно пух — пашоный!
Косилсы. Как же не косилсы!
И выцарапывала камень
ошшо така виланья-сошка
и обступал валунный рамень
поля, осевшие немножко.
Иной так двоема быками
валун из глубины не здынуть.
Ошшо и грех... Нарошно камень
ташшу — как надо бабе скинуть...
Подзол да меленькой камешник
накормлены за три столетья.
Уж как насел на нас кромешник —
дак нас самих в хомут да в плети!
У нас-то што — у их-то войско!
У их при жопине наганы.
Все чёрны — нероботь сотоньска! —
да кожаны как тараканы...
Борами затянуло густо
все пожни после супостата,
да не бывает место пусто
какое было место свято.
Што было — где-нигде хранитсы.
Все ныне пашни островные —
боры, боры, да сплошь — грибницы!
Да белые, да ядреные...

Не может быть
От кружки кофе, залпом выпитой,
мотор подхлёстнутый стучит,
и младший класс по тропке выбитой
свои портфелики влачит.
Шурша нескошенными злаками,
ломая утренний ледок,
со всеми сельскими собаками
спускаемся в широкий лог.
Толпимся у колоды с пенною
водою для мытья сапог,
чтобы стопою омовенною
ступить на вытертый порог.
По коридору чуть покатому,
плывущему немного вбок,
спешу к любимому десятому:
у нас сегодня праздник — Блок!
Гвалт за дверьми секунду слушаю
и твёрдо вшагиваю в класс,

где пахнет доброю конюшнею
и пыль ещё не улеглась.
Глаза по плошке, косы встрёпаны,
весь деревенский макияж
насмарку — и стою как вкопанный,
пока стихает юный раж.
И надо сблизить даль словесности
и эту жизнь передо мной,
где бездна полной неизвестности
во взгляде девочки одной.
И жар, и бледность от бессонницы
к черёмуховым холодам...
Не страшно ли тебе опомниться
к семнадцати твоим годам?
Грехи мои, паденья, промахи
ты сможешь ли когда простить?
Тебя ли, как букет черёмухи,
я обнимал? Не может быть...
1973
Рама
Резное небо близко-близко.
Его цепляют за края
пихты атласной обелиски
и терриконов острия.
Вздымает меховые сопки
крутая шорская тайга,
где с февраля ручьи на солнце,
а в падях по июль — снега.
Шумит порог — шум обмолота —
у мраморного дна — форель,
там арабески, позолота...
На солнышке теплынь — апрель...

Ты дремлешь. Веки лиловаты.
Костёр прозрачный у ручья.
Мне чудится, что здесь когда-то
мы были прежде: Ты и я.
Окружена всей этой рамой,
так Ты лежала, так шумел
крутой порожек, донный мрамор
и зыбился и золотел.
Дышали холодом распадки,
и я гляжу... И как всегда
шепчу я: СПИ, ЦАРИЦА СПАРТЫ,
ещё апрель, ещё весна...

Год Быка
Не пожелай... Не укради...
Но треугольник тот,
что бьётся у меня в груди,
мне ребра прободёт.
Проходит Год Быка, и в лоб
такого рогача
никак не достучаться, чтоб
дошло: Она — ничья.

И чем насильнее взята,
тем более ничья
Та, Божьей милостию, Та,
в которой жизнь моя.
С Ней на устах и смерть легка.
Одну Её хранить
молю я небо... А быка
чего ж не подразнить?
Май 97
Порука
Мне рассказывали старики, мученики лагерей,
что спасались они всему вопреки — МОЛИТВОЮ МАТЕРЕЙ.
Я это знал, потому что мог неправую смерть заклясть,
стиснув волю в слепящий комок, Твою призывая власть.
И пока я ЭТО в себе носил как молнийное ядро,
мы спасли с Тобою, Господи Сил,
младенца Марию,
младенца Сандро.
Но когда... Когда ту, одну, девочку я не спас,
я познал ничтожество и вину — во мне они и сейчас.
Эта пара — тоже Твой дар, Творец...
Упираюсь морщинистым лбом
в морщинистый выветренный торец на берегу пустом:
часовенка утлая, в глубине иконка — слепой левкас.
А кто-то молил Тебя обо мне — и весною меня Ты спас.
Теперь спаси, я Тебя молю, детей моих, жену мою,
и Ту, что молитвой меня спасла и всю жизнь меня прождала...
Еще спаси, я Тебя молю, Ту, что больше жизни люблю,
а меня накажи, коль сочтёшь за грех,
что любви хватило на всех.
Июль 97

записи
Пушкин
— Что делаю? Я вас лечу.
— Я Пушкин: я жить не хочу.
— Я смею...
— Не смеете сметь —
я требую права на смерть!
— Я понял, но ваш интерес...
— А я повторяю, что без...
И дикий безвыходный рёв
разгонит сестёр-докторов:
до ИМЕНИ только дойдет —
и корчится весь, и ревёт!
Затем переходит на всхлип,
затем отключается.
— Влип
как муха. Полдозы ему...
Царевна живёт в терему.
По Ней тосковал он и чах,
чье ИМЯ в безумных речах
рыданьем на волю рвалось
и пеною губ запеклось,
чей лик — на лице мертвеца,
державшегося до конца.

Письмо с пометками
Уходишь? Уходишь... Как стоик,
сейчас я прощаюсь с тобой.
Лежу на диване. На столик
поставлена ванна с водой.
Рука пузырьками оделась.
Ещё горячо, но терплю.
Ты помнишь, как весело пелось:
“Прощай — погибаю — люблю!”
Такая была шансонетка.
Но если и вправду уйдёшь,
то кровь отворю. Здесь пометка,
подчёркнуто: ВРЁШЬ НЕ УМРЁШЬ.
Я знаю, тебя не осудят.
Записку сейчас отнесут,
и если ответа не будет,
то всё — и меня не спасут.
Но как же... — тут несколько строчек
расплылись лиловым пятном —
... я видел, что этот молодчик...
И сбоку ответ: ПОДЕЛОМ!
... которая долг забывает...
жена... НЕ ТЕБЕ Я ЖЕНА!
С насмешкой: ВОДА ОСТЫВАЕТ!!!
И с вызовом, ярко: ГРЕШНА!!!
То он угрожает, то просит,
то плачет... Меняется тон.
Конечно, она его бросит,
уйдёт — не сейчас, так потом...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не бросила. Почерк соседки.
Как маялись — так и живут.
Напротив, на лестничной клетке.
К себе никогда не зовут.
Бездетны, теперь уж до гроба.
За дверью всегда тишина.
И вдруг: НЕ ТЕБЕ Я ЖЕНА! —
старинная жаркая злоба —
и настежь распахнута дверь:
спускается вниз, спотыкаясь,
старуха, и воет как зверь —
УХОДИТ, в содеянном каясь!

Землеройка
Мороз. Иду на лыжах и гоню
перед собой похожую на шишку
лесную крохотную мышку,
нечаянно попавшую в лыжню.
Соображаю, что же делать мне:
теперь она замёрзнет... Надо
зверька опередить по целине
и к норке отогнать обратно.
Но где же твоя норка, дурачок?
Манёвр мой разгадав, не так уж бойко
ныряет серый челночок —
и замирает землеройка
и — прыгает навстречу! И —
юрк в брошеную рукавицу!
Ну — полонили Царь-Девицу!
Уж не обманешь, даром что мала,
сейчас доедем до тепла,
прокинешься и станешь как была...
Царевной станешь...
Не обманешь...