Александр Кушнер

Аполлон в снегу. 1999

Александр Кушнер

Аполлон в снегу. 1999

* * * “И кипарисной рощей заслонясь...” Тютчев
В Италии, на вилле, ночью зимней,
Бесснежной и нестрашной, на дворец
Смотрел я. Бог поэтов, расскажи мне,
В чём жизни смысл и счастье, наконец.
И бог, а он, действительно, на крыше
Стоял средь статуй, предводитель муз,
И всматривался в парк, где жили мыши
И ёж шуршал, — и бог, войдя во вкус,
Мне кое-что поведал: счастье — это
Незнание о будущем, при всём
Доверии к нему; не надо света,
Ещё раз луг во мраке обойдём
И удивимся сумрачному чуду
Прогулки здесь, за тридевять земель
От дома, листьев пасмурную груду
Приняв на грудь, как русскую метель.
Всё может быть! Наш путь непредсказуем, Считай своей миланскую листву.
Мы и слова, наверное, рифмуем,
Чтоб легче было сбыться волшебству,
Найти узор — спасенье от недуга
Топорных фраз и гибельных идей, —
То не твоя, то русских рифм заслуга,
Подсказка живших прежде нас теней,
Судьба петляет, если не стремиться
Речь выпрямлять, как проза ей велит,
И с нами бог: на юге он, как птица,
Живёт, вдали от северных обид.
* * * Жизнь иная, ты издали изредка виделась мне,
Приучая меня к золотому сиянью и блеску,
Как Верона, которую видел в вагонном окне,
С вероломной рекой, да прервать не решился поездку.
И теперь два веронца не вспомнят меня никогда,
А на тесной платформе так мирно и вольно стояли,
Словно в вечную жизнь обещали свести, — ерунда!
Никаких сновидений в холодном и узком пенале.
Огорчаться ли? Церковки, мимо проехавшей, жаль.
Нет, не жаль, не выдумывай: с этой не справился жизнью,
Что ж о той горевать? Утомительна даже печаль,
А тем более рай, с его вечной любовью и мыслью.
* * * Список футбольных команд итальянских красив, — Взгляд отвести не могу:
Пылкий Неаполь напорист и честолюбив, Рим непреклонен и неудержим на бегу,
Даже Флоренция лихо играет в футбол
И не желает Милану ни в чём уступать;
Топот Болоньи тяжёл;
Только Венеция... бедная, что с неё взять? Так я и думал, плетётся таблицы в конце:
Бьёт по мячу — и в канале купается мяч
Или, окно во дворце
Выбив, средь статуй там прыгает долго, хоть плачь.
* * * Над картой Венеции, пристальным планом её,
Как шмель на шиповнике, в долгое впасть забытьё,
Как будто два зверя друг друга хотят проглотить.
А может быть, это и значит друг друга любить?
Тогда мы Венеция, господи, именно так!
Нельзя отойти, друг от друга отстать ни на шаг,
Мерцанье канала, сверкающий влажный пробел.
Мне кажется, ты меня съела. — Нет, ты меня съел.
Две пасти, две страсти, разящих друг друга клешни.
Сверкни позолотой и сердце волной увлажни.
Заглянем в пиццерию. — Я бы хотела в кафе.
Чем плохо в пиццерии? — Плохо? Да там, как в Москве. —
Моё ты сокровище! Катер прополз под мостом.
Чудовище машет чудовищу длинным хвостом
И яркое счастье скрывает, как тёмный позор.
А что на хвосте у него? Неужели собор?
И в маленький садик с обшарпанной красной стеной
Зайдём постоять над зелёной, как плесень, волной,
Сквозь мирты и лавры увидеть позволено тут,
Как два минотавра в одном лабиринте живут.
* * * ...скитаться здесь и там...Пушкин
Теперь, когда уже я видел все столицы:
И Лондон, свой туман оставивший, как плащ,
В прихожей: где тут сплин? Да он румянолицый!
И Рим, — в его пластах культурных твёрдый хрящ
Античный для меня дороже всех, подспудный:
На Форум, как в подвал, по каменной тропе
Сбегал я; и Париж, беспечный и беспутный
Когда-то, а теперь поставивший себе
За правило пленять разумным здравым смыслом
Сезонных распродаж и людных площадей;
И пламенный Мадрид, но с выраженьем кислым
Величия давно отвергнутых страстей;
Теперь, когда уже и в тесном Амстердаме
Каналами его проплыл я, как во сне,
Любуясь кладкой стен и женскими ногами,
Как бы со всей земли идущими ко мне, —
Теперь могу сказать, что нас не обманули
Ни ветхий Летний сад, ни яркая река
Под пологом ночным, в июне и в июле
Сверкающим, как днём: печаль и впрямь легка!
* * * Памяти Алексея Ансельма
Он, любивший ночное небо, его устройство,
Разговаривавший со звездой, как с подругой детства,
То есть знавший её заскоки, дурные свойства
И достоинства, и предлагавший её как средство
Нам от умственной лени, гордыни, тоски и скуки,
Он, заведомо знавший, во что она превратится
Через тысячи лет: эти чёрные дыры, муки
И страданья материи, — с зоркостью очевидца,
Он, рассказывавший о реликтовом излученье
За столом, — и бокал у него под рукой светился,
Он, он, он... задохнусь — нас оставил на попеченье
Этих толп, этих толщ, этих полчищ, а сам затмился.
И теперь я смотрю на звезду — и звезда, тревожа
И смущая меня, задаёт мне из тьмы загадки,
И, уставясь во тьму, говорю: — Это ты, Алёша? —
— Нет, не я. Нет меня. Я с тобой не играю в прятки.
Ты не женщина, чтобы надеяться и страшиться
И менять из-за смерти добытое в жизни мненье.
Отсверкавший огонь, перевёрнутая страница —
Мои братья теперь, да уволенное волненье.
Обещай же смотреть, как умели смотреть на вещи
Мы, без принятой пошлости, твёрдо и неподкупно,
Не заискивая: потому-то и звёзды блещут,
Что умеют гореть горячо, ошибаться — крупно!
* * * Приходил ко мне в гости московский критик, Игнорировал нож, ковыряя вилкой
Мясо, как инвалид или паралитик,
Впрочем, речь его страстной была и пылкой. Говорил вообще о конце искусства
И поэзии, в частности. Как пантера,
Замирал над куском. Возникало чувство, Что меня он и выберет для примера.
Ешь! Вынюхивал что-то. Опять в больницу Не хотел загреметь. Отстранял рукою
Нож. И всё на пантеру похож, на львицу Был. И льстил, и хитрил, и пугал статьёю. Обещал побольнее придумать слово.
Веру в Господа славил и толпы, с улиц
Возвращённые в церковь. Савонарола
Был уже. Научился бы есть, безумец!
* * * Старость тем хороша, что не надо ходить к гадалке:
Жизни мало осталось, и эти остатки жалки,
А насчёт белой лошади, белых мужчин, голов —
Я не знаю, как нам относиться к мадам Кирхгоф.
Нагадала-таки эта немка в слепом усердье
Смерть ему в тридцать семь: если же не случится смерти,
Проживёшь ещё долго, — был выбор, был выход, был!
Да не вынес, не выдержал, — жаркая кровь — вспылил!
Что-то есть, друг Горацио, что мудрецам неясно.
Жизнь ужасна, прекрасна, а смерть небесам причастна
И просматривается гадалкой в окрестной мгле.
Небеса что-то знают заранее о земле.
Что-то знают. Как пламенный полог, горят над нею,
Опекают свою задачу, следят затею,
Снисходительны к немке, смешной проводнице зла,
Ей подбрасывая крошки со своего стола.
Мне смириться с такой постановкой вопроса трудно.
Жить воистину страшно, печально на свете, чудно,
Гаснут зимние звёзды, и в девять часов утра
Суеверье томит — веры сумрачная сестра.

Альпы
Над Альпами я пролетал лепными,
Похожими на завитки-волюты,
И, снежными, я любовался ими,
Античные я вспоминал причуды:
Антаблемент, все эти ухищренья
Несущих балок, фриза, архитрава,
Казалось, там клубятся в запустенье
Былая доблесть и чужая слава.
И думал я о римских легионах,
В снегу идущих через перевалы,
Лугах альпийских, храмах и колоннах,
Германцы мне мерещились и галлы,
Ущелья мне являлись и стремнины,
Перебирал века я и народы,
И ледники мерцали, как павлины,
И водопад шумел рыжебородый.
В попонах шли внимательные кони,
В лучах сверкали снежные карнизы,
И папский двор в узорном Авиньоне
Подарков ждал из Падуи и Пизы,
А впрочем, я и карту знаю плохо
И не в ладах с историей лоскутной,
И мысль моя пугается подвоха
И собственной своей природы смутной.
Не демон я, не дух-экзаменатор,
Чтоб так летать над грешною землёю,
Не ястреб, я гляжу в иллюминатор,
А надоест — щитком его прикрою,
И если там, внизу, Наполеона
Я различаю синие дружины,
Сползающие с пушками со склона,
То это сон, волшебные картины!
И я себя одёргиваю: мысли,
Похожие на облачные клочья,
Летят сквозь нас, поди их перечисли!
Но всё казалось: взгляд сосредоточь я
И задержи — проступит из тумана
То, что назвал Волшебною горою
Дотошный автор старого романа,
Который мне так нравился, не скрою.
Теперь его, наверное, не стал бы
Читать, — такой занудно-философский,
Но до чего же нравились мне Альпы
И доктора и Беренс, и Кроковский,
Каких надежд на век не возлагали!
Как был он бодр, по-юношески влюбчив!
И пенилось шампанское в бокале,
И к вере в разум прибавляли случай.
Теперь иллюзий нет: тысячелетье
Нас не заставит лучше быть и жарче;
Предпочитаю, сумрачный, лететь я,
Смотреть на Альпы сверху, как на ларчик, Не открывая лаковую крышку,
Не увлекаясь ярким содержимым,
Не веря в разум, — только в передышку,
Считая доблесть словом, славу — дымом...
Аполлон в снегу. 1999
...Холодно и пусто в пышной спальне,
Слуги спят, и ночь глуха...Блок Если хочешь, вот, Аполлон в снегу —
Это новый миф. По сравненью с ним
Командор, которому жмут в шагу
Каменные штаны, — жалкий призрак, дым, Кифаред поменялся бы с ним судьбой
И прошёл бы в спальню, где слуги спят,
Почему они в спальне спят? Запятой
Не заметил, раздут их огромный штат.
Что за дикая северная страна!
Спят на стульях, ноги расставив так,
Что, в окно заглядывая, луна
Спотыкается, — прочь из тепла, во мрак,
На мороз, — летит, как сова, мотор,
Выбирая нужный подъезд и дверь,
И не вспомнить расстрелянных всех в упор, Сонных всех глухарей не назвать, тетерь.
Вот где царство мёртвых, приют теней,
Любящих поэзию, вопреки
Или благодаря черноте ветвей,
Слепоте небес, белизне реки,
Безнадежный, мрачный, подлёдный лов
И соревнованье горячих строк
С выясненьем, кто сумрачней: Гумилёв
Или... нет и сомненья, что лучше Блок!
Ты, зима, меня радуешь! Сразу два
Приглашенья на вечер стихов. Зачем
Так нужны бессмысленные слова,
В ряд поставленные? Не венок, а шлем
Снежный голову статуи раза в три
Увеличил, — бесформенна и страшна!
Век прошёл — то же самое, посмотри,
Умаление жизни во славу сна!
Мы опять в Петербурге живём, хотя
В Ленинграде лет тридцать назад уже
Так же брёл Аполлон под снежком, входя В зал, где ждали его, — и, смутясь в душе, Отличал выступающих, несмотря
На приветственный лозунг или плакат,
И влюблялись, под золотом фонаря
Целовались, сквозь чащу брели цитат.
Разница только в том, что тогда вперёд
Мы смотрели, теперь мы глядим назад,
Но, куда ни смотри, — тот же снег и лёд,
Тот же белый, залепленный мелом взгляд, Научиться бы прочному ремеслу:
Шить, столярничать, печь пироги, паять, — Но, ни к мере не склонные, ни к числу,
На поклон к аонидам идём опять.
Поумнеть не желает никто: ума
Не хватает, опять за окном туман.
И зиянье, и звон, роковая тьма,
Возвышающий душу родной обман,
И метель с ледовитых ползёт морей,
И под Стрельной мятется толпа осин, —
Станет в очередь заспанный Зоргенфрей
И стишок напишет про керосин.