НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«…ты можешь быть всем»

Вадим Месяц. Уайнхаус. Стихи. — М.: Квилп Пресс, 2022.

Верлибры Вадима Месяца из новой книги и тематически, и формально, с точки зрения организации поэтической речи, можно назвать своего рода манифестом безграничного я. Открытого миру и при этом самодостаточного, погруженного в себя и нарочито развернутого вовне: «Я делю воду с цветком, / что мне подарила моя подруга. / Полстакана ему — полстакана мне. / Я делаю глоток и чувствую / как вода устремляется в живот / и в нем начинают шевелиться / словно в прогретой земле / лохматые живые корни». Здесь нет переживания — только констатация ощущения. Один нюанс: физически испытать его, конечно, невозможно.

Не вполне понятно, что имел в виду автор, заявив, что в «Уайнхаусе» «впервые заговорил с читателем напрямую, избегая камуфляжа “лирического героя”»; кажется, это очередная уловка Вадима Месяца, поэта со множеством масок. В книге действительно встречаются прямые высказывания и, бывает, сняты моменты художественной условности: конкретные люди, вещи, явления названы своими именами, на страницах появляются приметы non fiction: дочь Варвара, духи «Paloma Picasso», Карлос Сантана и т.д. Здесь почти нет и видимой рефлексии. Пристальный взгляд на личность автора, именно автора, отдан «старому другу»: «мерзко, что тебе / все слишком легко дается, / ведь тебе будет нормально / хоть в тюрьме, хоть в Афгане: / придешь… подружишься… / и тебя все полюбят… / Иногда мне хочется, / чтоб ты сдох…». Это обычная речь, паузы в ней переданы графически, чередованием строк.

Но на самом деле таких стихотворений в книге очень мало. И сорванная маска — лишь одна из масок. Месяц вовсю пользуется умением открыть в слове тьму первобытного хаоса, выпустить его и тут же, не выходя за пределы текста, нейтрализовать и заставить работать на гармоничное целое. Или, напротив, одним щелчком разрушить равновесие. В «Глухонемых ярмарках» пересыпаемый в короб лед отзывался горным эхом, люди рвали вишни, песни соловья походили на брагу, и вдруг произошло крушение идиллии: началось стремительное движение («Любая моя дорога как водопад»), и все, что по его краям, оказалось беззвучным. Мир в потоке онемел, как рыба. «Каким бы ни был твой путь / однажды запнешься / о сгусток тьмы, / окаменевшей к рассвету», — пишет поэт, обращаясь не то к самому себе, не то к читателю; но и в самые страшные моменты, когда даже любовь «превращается в ужас» — и парадоксально становится хороша! — ты наконец видишь «собаку, / пушистую белую собаку, / которая все эти годы сидела у твоих ног», и становишься ею. Это остановка: мир ждет, «твоя судьба уже здесь. / Мы никуда не опоздаем, / если поезд давно ушел». Время движется совсем не обязательно так, как мы привыкли думать: «Новые книги напоминают о смерти. / В старых — есть жизнь. / Я пишу только старые книги», а героем, не лирическим, а самым что ни на есть героиче­ским становится лишь тот, кто «с упорством дурака верил в будущее, / навсегда оставаясь в прошлом».

Лирический герой Месяца сознает себя и действует в неограниченном потоке бытия, причем его действие представляет собой такой же поток, и трудно понять, где «объективная реальность», где субъективное пространство личности, а где работа сознания. Вот, казалось бы, буквальная передача обстоятельств жизни: «Раньше за нашей дачей / начиналось поле / и мы ездили на велосипедах / на местное кладбище есть сливы. / Теперь на этом месте — дома, / дворцы, шлагбаумы, заборы». Поток показан настолько ровным, эмоции приглушены до такой степени, что не сразу замечаешь бездну под новопостроенным великолепием, не сразу понимаешь, что на месте кладбища дома, дворцы, шлагбаумы, заборы — только мираж. Но сразу после всего этого звучит:

Я устал проходить сквозь стены, —

и автоматизм чтения разрушен, читательское сознание получает болезненный укол: лирический герой может это делать, и в конце его пути непременно окажутся те самые сливы. Ему просто надоело: «Лучше всего гулять / в освещенных местах души». Общекультурная метафора «сад души» очевидна, в контексте стихотворения это «место» конкретнее, чем дворец или кладбище.

Иногда самое важное остается за текстом. В стихотворении «Побег» описана житейская ситуация — человек сдает внаем свой дом каким-то постояльцам. Относит рыбу соседям, едет в аэропорт, мечтает, как приедет куда-то, где его ждут. Почему-то глаз помимо воли выхватывает из текста три слова: осень — озеро — олени. Сюжет сентиментальной пасторали XVIII века. И кто не мечтал вернуться домой? «с ворохом пышных подарков»?.. Вдруг автор роняет: «Жестокость всегда имеет причины», — и идиллия разрушается, открывается некий ужас, о котором мы ничего не знаем, но бояться не перестаем. «Только бы не подавиться от смеха», — вот как заканчивается стихотворение.

Поток бытия, путь сознания включает в себя все, что встречается на пути. Более того: человек на пути и сам становится всем тем и всеми теми, кто встречается ему. «Если ты недавно родился, ты можешь быть всем», — и не помнящий собственного детства герой предполагает, что был старым дворовым псом по кличке Цыган и настоящим цыганом из табора. И самое страшное — утратить эту способность вне зависимости от того, что она приносит — благодать или боль:

И душа моя вселялась в животных,

людей, сараи и даже в автомобили,

потому что она еще не приросла ко мне.

Сейчас она утвердилась в моей груди.

Настоящий ужас — застыть, запомнить свое имя, свое существо, утвердиться, остановиться. Для Месяца это не значит наполниться, наоборот — опустеть: если внутри тебя ты сам, миру уже не хватит места. Почти афоризм: «Кто погружает вещи в пустоту, / становится пустым и безразличным» — но кто же их погружает?.. О ком это сказано?

Вадим Месяц заставляет нас задавать вопросы. Ни до вопросов, ни тем более до ответов сам он не снисходит.

Но то и тайна поэзии.

Вера Калмыкова