НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Имени себя

Константин Куприянов. Музей «Калифорния». — М.: Городец, 2023.

Плутовство: американский полицейский на деле оказывается русским писателем. А как все динамично начиналось! Циничный коп, расследующий страшнейшие убийства, пытается затащить в постель понравившуюся девушку. Врет и ей, и самому себе. Автор же ловко обманывает читателя: обещанный детектив оборачивается психологической прозой, исповедью эмигранта.

Персонаж новой книги Константина Куприянова — молодой юрист и прозаик, перебравшийся из Москвы в Сан-Диего и устроившийся на новом месте составителем статистических таблиц в полицейском департаменте. Сам себя он назовет вором: «Я вор, — эхом повторил, — неоригинальный вор идей и смыслов. Ничего своего я не создаю, но у меня есть талант заигрывать в словах чужие концепции и мечты. Я ворую знаки и намеки, которые подают мне, и вместо того, чтобы напитать ими жизнь, все сношу в книжку, всем удобряю ее, будто она почва, из которой я прорасту, когда, потеряв из виду путь, пропаду сам, как тело, затеряюсь в земле и воздухе». Десять лет назад ровно в том же смысле «вором, шпионом и убийцей» в одноименном романе собственного героя обозвал Юрий Буйда. Не забыв добавить журнальной публикации в «Знамени» говорящий подзаголовок — «автобиографическая фантазия». «Музей “Калифорния”» Константина Куприянова — такая же автобио­графическая фантазия, подведение промежуточных личных итогов, создание музея имени себя. «Судьба писателя превращается в художественное произведение — где правда жизни, а где вымысел, — знает лишь автор», — когда-то написал я в рецензии на книгу Буйды. Эти слова полностью применимы и к книге Куприянова. Кое-что мы знаем наверняка: в 2010-х автор получил два образования — юридическое и литературное, участвовал в форумах молодых писателей, публиковался в толстых журналах, стал лауреатом «Лицея» за роман «Желание исчезнуть» и премии «Знамени» за повесть «Новая реальность», эмигрировал в США.

Почему именно в Штаты? Ответ на этот вопрос в книге есть. Герой Куприянова говорит: «Всех нас, пожалуй, в той или иной мере, Америка приманила завистью». Чуть позже он скажет и о том, почему решил покинуть Россию: «Знаешь, бывает, проснешься, а твоя страна — это ад, и ты в аду. Это легкое объяснение, сейчас-то я пришел к тому, что ад всюду — достаточно слово “ад” написать. <…> Моя личная версия эмиграции в две тысячи шестнадцатом — семнадцатом, год-два спустя после переезда, — это гниение и оставленность. <…> Это первое условие взросления за границей: вокруг тебя гниет жизнь, нет никакой коннотации в слове “гнить”. Гнить — нормально. Мы существуем за счет того, что что-то переваривается и затем гниет в наших тканях, мы высасываем полезные вещества из другой энергии и пускаем себе на пользу». Подобные размышления представляют в книге особый интерес. Кажется, и написана-то она была прежде всего для самого себя — чтобы разобраться с собственными чувствами, лучше понять все случившееся, разложить по полочкам.

«Музей “Калифорния”» становится аннотированным каталогом новой жизни — неспроста герой составляет таблицы в полицейском управлении. Систематизации в романе подвергается многое. Персонаж будто бы составляет картотеку, пытаясь упорядочить, осмыслить сложные конструкции. Отношения с женщинами, отношения с религией, будни и праздники, иное и непривычное. Герой пытается зацепиться за что-то, зафиксировать окружающее пространство и свое место в нем. И подвергшееся структурированию иное оказывается понятнее. «Так переезд — мое горлышко, которое надо было преодолеть? Я все еще гадаю. Мне мерещится за гаданием причина, пресловутый ответ на немое от страха “зачем?” <…> Я почувствовал, что за текстами, которые писал все эти годы, прятал стремление написать идеальную сказку, за которой можно спрятать свое настоящее чувство растерянности, хаоса и ужаса перед одиночеством, и несправедливостью, и отделенностью. Вот такое тупое и простое прозрение, но писать о нем уже не было сил. Все вымышленные сюжеты стали бессмысленными и зачастую, доползая до двух пятых истории». Цифры и даты играют в книге особую роль. Возможно, персонаж-писатель в какой-то мере стал заложником общественных стереотипов: к очередной круглой дате нужно во что бы то ни стало взять некую большую высоту — вот когда стукнет тебе тридцатник, чем ты сможешь похвастаться?

Тридцатилетний юбилей герой встретит за океаном. Сумел? Справился? Стал американцем? Можешь поставить себе плюсик в таблицу личных достижений? С одной стороны, да. «На чистой воле я добился того, что иные штурмуют годами, десятилетиями: язык, работа, знакомства, знание местности, владение пропорциями новой страны — все далось мне, я выскреб это на морально-волевых». Но с другой, родина не отпускает: «Я так привязан к этой своей России, как будто одной ногой (ментальной) все еще там: в холодном позднеоктябрьском месиве из листьев, окурков, птичьего дерьма и роскошнейшего языка, дотягивающегося до глубин любой души, и все мои друзья, женщины, книжки, мысли правого полушария — о России и на русском. Невозможно представить, что, пока все оно тлеет и составляет меня, тянется мучительное, болезненное превращение, такое же, как все превращения внутри и снаружи меня: превращение в американца». Порвать «пуповину с отечеством» окончательно и бесповоротно все же не получается. «Эмигрант — пересаженный цветочек. Ему можно пообещать, что и на новом месте будет светить то же ласковое солнышко, но лучше не вешать на ушки лапшу, а предупредить, как есть: следующие полтора-два-три года (пять-десять-пятнадцать — примеч. соавтора-Д) будут во тьме, и тьма будет тонкой: словно ты спишь, никак не можешь пробудиться, хотя прямо за стенкой уже жарят яичницу».

Выделенные курсивом «примеч. соавтора-Д», которые встретятся в романе не раз, сперва вызывают непонимание. Кто же этот соавтор? Ближе к финалу все прояснится: речь о Дамиане — коллеге героя-рассказчика. Однако тут же возникнет другой вопрос: а существует ли Дамиан в реальности? Или речь о демоне, иногда берущем верх над разумом центрального персонажа? Тем более нечистая сила присутствует в книге уже с первых страниц, где заходит речь о страсти героя к ведьме — той самой девушке, мысли о которой его не оставляют. Этот мир и мир чужой, иной, потусторонний; секс как явление жизни, знак ее продолжения, и смерть, жизненное окончание — все это оказывается плотно спутано в клубок, распутать который не каждому читателю под силу. Да и у автора единственно верного ответа на свои вопросы все-таки нет. Зато есть версии, варианты. Описанные, структурированные и каталогизированные.

Как в музее.

Станислав Секретов