|
Об авторе | Геннадий Александрович Русаков (15.08.1938) воспитывался в Суворовском военном училище, учился в Литинституте, окончил 1-й Московский пединститут иностранных языков. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке, в Москве в Комитете за европейскую безопасность, в МИДе СССР, Секретариате ООН в Женеве. Автор десяти книг стихов. Премии: Аполлона Григорьева, «Венец», «Поэт» (2014), «Русская премия» (2016). Предыдущая публикация в «Знамени» — № 1, 2023. Живет в Москве и Нью-Йорке.
Геннадий Русаков
Был то толмач, то пишущий поэт…
1. В стране нетерпимости и нетерпенья,
такой доброты, что заплачешь навзрыд,
опять начинается чтенье и пенье
ведических мантр, упрощающих быт:
то выборы грянут в разгар демократий,
то с неба какой-то металл упадёт...
В земле благодарных сестёр (или братий)
всегда впереди что-то важное ждёт.
Душа не умеет прожить без общенья.
Ей нужен хоть кто-то в знакомом окне
в стране нетерпимости и всепрощенья,
в моей навсегда непосильной стране,
где надо смотрeть то упорней, то шире,
где дни не приходят, но рушатся вдруг.
Где даже в давно повзрослевшей Кашире
ещё сохраняется детский испуг.
2. Мы, право, некомфортная страна
(с такой погодой нам не до комфорта!)
Но тут пошли такие времена,
что хочется сказать: «Какого чёрта?»
Кому не лень, все лезут воевать —
сперва поштучно, а потом и скопом:
страна большая — хочется урвать!
(Потом и мы пройдёмся по Европам.)
...Мы выживем. Нас хают, бьют и жгут,
и распускют пакостные слухи.
А нас родные стены берегут,
мы до сих пор привычны к голодухе.
Мы перетерпим. Сдюжим. Переждём.
Лишь кто-то скажет: «Ишь, балуют ляхи!
Опять полезли — гнилью под дождём!»
И будем сдерживать себя в замахе.
3. Родным играют Моцарта в раю —
там музыкантов как нигде на свете...
И он там пишет музыку свою,
а я играю у него в квартете...
...Да нет, я так — без умысла, шутя:
я — вот он, тут, и даже рядом с вами!
И тешусь, словно малое дитя,
своими неуёмными словами...
Я не освоил музыки азы.
Всю жизнь жалел, но не читаю ноты.
И каялся несчётные разы,
когда в стихах купировал длинноты:
мне музыка подсказывала их
и я ей благодарен в полной мере.
...Но постоять бы мне среди своих —
у них в райке, хоть у дверей в партере!
4. Мне ничего уже не хочется, —
как полинявшей стрекозе:
не шебуршится, не стрекочется
отъегозившей егозе.
Все времена теперь с запросами,
а я не время, я при нём:
с его жуками, c медоносами
и c погрузневшим ячменём.
Мы все такие: с теми, с этими
и все кого-то в мире ждём:
вот эти дружат с междометьями,
а те — с отбулькавшим дождём.
Мы общий круг, одно плетение,
и нас, похоже, не разнять —
одно, последнее прочтение...
В нём ничего нельзя менять.
5. Я из тех, у которых доход в кулаке,
кто считает его на ладони,
ошибаясь уже на втором пятаке
из-за спешки и страха погони.
Мне по-прежнему больно от детских обид,
над столетьем развеянных прахом.
(Только то, чего нет, почему-то свербит
и пугает как будто замахом.)
Я всю жизнь за собой своё детство тащу
и хожу за собою по следу.
Всё давно позабыл, никого не ищу,
никогда в Мелекесс не поеду.
Но пришло моё время судить и прощать…
Только нет у меня виноватых.
Как, Творец, мне себя от себя защищать
в двух столетьях моих вороватых?
6. Я не умею крупно видеть мир:
меня интересуют в нём детали.
...Я помню время, круглое, как сыр.
И дырки, что на нём не зарастали.
А после — не года, а имена:
селёдочный, капустный, мочегонный.
Нас в том детдоме было до хрена,
мы втихаря курочили вагоны.
На хаву шло что попадёт на зуб:
мы жрали дрянь поспешными комками…
И мёрли от каких-то страшных круп,
и харкали дырявыми кишками.
Тот гневный мир был всё же нам под рост.
Теперь, с оглядки, я прошу: — О Боже!
Прости их всех, снесённых на погост
И нас, за что-то пощажённых — тоже.
7. Я нынче знаю: суть не в теме.
Не важно — что, а важно — как.
Строка всегда должна быть в теле,
а слово стиснуто в кулак.
Я ненавижу дряблость строчки
и с детства рыхлых не люблю:
привычка шкета-одиночки...
(Хотя и рыхлым не грублю.)
Стихам присуще чувство меры,
они по-женски в нём точны.
И принимают все размеры,
и предрассудков лишены.
...Не что, а как. И прямо в душу.
Прочтёшь и вздрогнешь от строки.
(Я сам перед такою трушу...)
Всё остальное — пузырьки.
8. В моём окне теперь одно и то же:
январь и сад, порушенный на треть,
Сухуша и орешник без одёжи,
рискующий от стужи помереть —
несчастный мир забвенья и разора:
овраг, набитый дрянью под обрез,
природа, одуревшая от ора,
утратившая к жизни интерес...
Я здесь любил, растил и дочь, и сына,
рыдал без слёз и хоронил родню,
знал всё село от тына и до тына
(но больше никого не схороню).
Кто может вспомнить, что случилось с нами?
Где прошлое в старушечьем платке?
Андреич в перепачканной панаме
и вскрики сухогрузов на Оке?
9. Дует в трубочку ветер за домом —
тонко-тонко, пискляво, до слёз...
Притворюсь и пройду незнакомым
мимо здешних понурых берёз:
мне нельзя слушать детские дудки —
сразу хочется стать малышом,
на столбы залезать ради шутки
и по лужам плясать голышом...
Детство, видно, попрежнему рядом:
ходит с прутиком, ветки сечёт.
Или всё управляет парадом,
знает маршалов наперечёт:
всё зависит от даты рожденья,
от войны, от сиротской сумы.
От детдомовского поведенья.
От приводов. Болезней. Тюрьмы...
10. Сегодня сильный ветер на дворе:
заморосило — ветер снёс налево.
(Мы начинаем осень в сентябре...)
Поленницу закапало у хлева.
И пахнут отсыревшие дрова
блаженным духом дерева в разломе...
Вдохнёшь — и закружилась голова,
и сердце трепыхается в истоме.
...Мне часто помогают пустяки:
то куст в окне кидается за ветром,
то пароход прогукал от реки,
а до неё — полнеба с километром!
Ещё всё будет и произойдёт:
опять дожди невдалеке рязанят.
Меня давно на небе кто-то ждёт...
Пускай потерпит: я тут жизнью занят.
11. Любовь приходит и уходит,
как генетическая хворь,
распространённая в природе
и приставучая, как корь…
Мы ей хвораем, малолетки
(тут возраст просто от балды).
Эх, если были бы таблетки!
Сглотнул, чихнул, запил воды...
Нет, это тянется годами
мучений, радостей и проб!
Потом надоедаем даме,
она пакует гардероб.
А мы живём, хромые дети —
лишь существуем так и сяк,
за происшедшее в ответе.
Башкой стучимся о косяк.
12. Полдевятого я вышел.
Было тихо на земле.
Дождь постукивал по крыше.
Белка пряталась в дупле.
Всё, похоже, начиналось
(но за вычетом дупла):
жизнь прихрамывала малость,
потихоньку рядом шла.
Быть хотелось, тихо пелось,
незначительно ждалось:
лишь того, что не успелось
или не отозвалось.
Птицы прятались под крышей
и шептались о своём.
...Полдевятого я вышел.
Рядом с жизнью. Мы вдвоём.
13. То приснится твой волос летучий,
то картавит счастливое «р»,
лупоглазые дождики с тучей
прилетают из ангельских сфер.
Всё становится в жизни на место —
как тогда, как в Горах, как с тобой:
дождик месит дорогу до теста,
по сараю стучит вразнобой.
...То, что было, останется с нами
и уже никуда не уйдёт.
Назовёт нас опять именами,
под какими нас прошлое ждёт.
Ничего не случится со мною:
всё случилось и произошло.
Дожитьё — это лишь остальное...
И уже не страшащее зло.
14. Они идут, проходят мимо...
Мне десять лет, я глуп и мал.
Но, женской прелестью томимый,
в ней ничего не понимал:
они казались мне цветами —
ну, чем-то вроде орхидей,
росли букетами, кустами...
И даже лучше лошадей.
Ах, я был влюбчив в эту пору
и так боялся красоты,
их голых ног, их взглядов (взоров!),
своей позорной мелкоты...
Но, боже мой, всё это длится!
Уже я стар, молчит душа.
А женской прелестью томится,
последним воздухом дыша.
15.
Памяти Валентина Резника
Я поеду к Резнику в Чертаново,
заблужусь, сойду на полпути:
надо срочно жизнь придумать заново
или просто прежнюю найти!
...Повернул за угол — папа с мамою,
бабушка... Покойная семья.
Вот и встретил жизнь мою — ту самую,
и на полдороге дожитья.
Милые, ушедшие из времени!
Тени, не дождавшиеся встреч.
Я давно без вас — без рода-племени...
Лишь успел фамилию сберечь.
Резник, ты опять мелькнул на выходе!
Стой, нам есть о чём договорить!
...Поздно, Валя. Это зренья прихоти.
Зрение не принято корить.
16. Высокий день кончается в полях.
Июль. Молчанье. Ангельское время.
Коров прогнали. Обезлюдел шлях.
И небеса раскрылись надо всеми.
Там снова засветились две звезды.
Рабочий ангел проспешил с работы.
И ночь дохнула запахом воды,
ему начислив две дневные квоты.
Теперь уснёт усталая трава.
Пруд ворохнётся, весь в подлунных блёстках.
И вырастут до неба дерева,
ещё вчера ходившие в подростках.
17. Тень облака проходит по холму,
на цыпочках спускается по склону...
Когда-нибудь я жизнь свою пойму —
до этого пока её не трону.
Назавтра вновь дожди зашелестят.
Трава запахнет от садовой лужи,
соседка выпустит на пруд утят...
А за дождями выстроятся стужи.
Я долго привыкал к рутине лет:
менял привычки, забывал пристрастья.
Был то толмач, то пишущий поэт.
И научился выживать без счастья.
...Но облако проходит над холмом
и тень его спускается по склону.
Я не сумел промерять жизнь умом...
И жил её звучанием, по тону.
18. Нас у Бога слишком много:
каждый просит о своём.
И стоит над головами
(и над нами, и над вами)
оглушительный объём.
Всем в нём хватит разместиться,
всем с погодой подфартит.
То ли ангел, то ли птица
по периметру летит...
А какие тут восходы,
а какие вечера!
На ветвях расселись годы,
виснет птичья детвора.
Мне бы тоже рядом с ними,
но, боюсь, не удержусь...
Я уж лучше со своими
сотвореньем погоржусь.
19. Холодный март. Не до весны, ей-богу...
Река стоит, обшарпаны кусты.
Но галка клювом тронула дорогу,
и стали дни хозяйственно чисты.
Трудам души не писаны законы.
Она чего-то знает и без них.
Уже роятся тучи-терриконы
и почему-то снова не до книг.
Всему свой срок... Как я читал запоем,
как жизнь была понятна и проста!
Я до взросления ходил в ней строем
и слушал на поверках рапорта...
...Холодный март. Грачи ещё в отлёте.
Всё будет, но покуда не пришло.
Мне двадцать лет. Всё громче голос плоти.
И время снова сделалось мало.
20. Я прочёл свою жизнь и прельстился её простотой:
всё в ней было понятно и всё разложилось по полкам.
Ну, а что не вместилось — уже в стороне, за чертой
и сегодня относится лишь к бытовым кривотолкам.
Хорошо то, что просто. И в этом своя красота.
От неё ощущение жизни и Божьего мира:
он тихонько встаёт на свои родовые места,
и по стилю они разновидность того же ампира.
Мир себя повторяет, и в этом секрет перемен:
что проверено временем, то выживает, в остатке.
Воды скоро сойдут, и появится что-то взамен:
что-то новое или же просто былого заплатки.
Мы живём. Выживаем. Цепляемся за высоту.
Лезем в гору, срываемся, лечимся от камнепада:
всё куда-то туда, за последнюю Божью черту,
хоть давно Он сказал нам, как детям:
«Довольно. Не надо».
| 
