Об авторе | Павел Владимирович Селуков (род. 1986, Пермь, РСФСР) — прозаик, писатель, публицист, сценарист. Финалист литературной премии «Большая книга» (2020), финалист литературной премии «Национальный бестселлер» (2020). Книги прозы: «Халулаец», 2019 год; «Добыть Тарковского. Неинтеллигентные рассказы», 2019 год; «Как я был Анной», 2021 год. Дебют со стихами в «Знамени». Живет в Москве.

Павел Селуков

Отец, он знает тайны облаков

Никого нету

Я в Петербурге. Бродские идут

и Бобышевы что-то им вдогонку,

и Достоевский тоже где-то тут,

готов запить Невой слезу ребёнка.

Я в Петербурге. Где-то там Урал,

и где-то там... поруганное вусмерть.

Не то что бы он молодость украл,

не то что бы, но всё же как-то грустно.

А дальше, дальше есть Ектб,

а в нём она, но сколько, Боже, можно,

ты не ко мне, я тоже не к тебе,

и всё это весьма пустопорожне!

Вот Рыжие по Невскому плывут

и все боксёры, статны и поэты,

а я стою, качаюсь и реву,

ведь ничего и никого тут нету.

Рыбы

Ребёнком помню я себя ещё,

как весь в слезах сижу на берегу,

от солнца невозможно горячо,

но плечи я совсем не берегу,

река течёт — куда, зачем, авось

она течёт не вкривь, течёт не вкось,

ведь по реке, на лодке, мой отец,

и красное весло, как леденец.

Дождю не быть, хотя и солнцепёк,

отец, он знает тайны облаков,

ребёнку эти тайны невдомёк,

отец уплыл, чтоб привезти улов.

Он вечером на берег приплывёт,

пакет раскроет и покажет рыб

невиданных упитанных пород,

а я ему — рисунок или гриб,

а я ему — как кожа слазит с плеч,

а я ему — рябиновый свой меч,

а я ему — занозу на ноге,

а я ему — двух гусениц и тлю,

а я ему — как одиноко мне,

и как его я сильно не люблю.

Он рассмеётся, скажет — ерунда,

и вот уже я вместе с ним плыву,

за горизонт, за поворот, туда,

где ловят рыб на сладкую халву,

где если дождь, то сразу дождевик,

где берег синь от вкусных ежевик,

где папа учит — это вот блесна,

а я весло попробую поднять,

и будет мне моя же грудь тесна,

так захочу я этот мир понять,

где рыбы серебрятся на крючках

и смерть сидит в холодных их зрачках.

Кире Брик из клиники неврозов

Изломанные плечи, голова

расшибленная в том году о лёд,

и волосы — «зелёная трава»,

тебя не портят — всё наоборот.

Тропинки слёз на матовых щеках,

которые я безуспешно тёр

подушечками пальцев, как актёр

размазывает грим, в моих руках

не исчезали, стало быть, они

красивы и нужны твоим глазам,

как путь домой, как жёлтые огни

аэропорта в пасмурные дни,

что землю вдруг вручают небесам.

* * *

Ты уехала к Боре Рыжему,

я по набережной брожу,

тут буйки выпирают грыжами,

а я Богу слезой грожу.

Пахнет маслом, железом, осенью,

я трамвайчик иду встречать.

В небе небо с печальной проседью,

его Кама взялась качать.

Я стою у перил, за баржами,

зорко вглядываюсь в народ.

Ты уехала к Боре Рыжему,

и никто тебя не найдёт.

Про МЧС и рыбацкого бога

Когда на Каме тает лёд,

туда приходят рыбаки,

чтоб много лунок пробурить

и оказаться под водой.

Да, рыбакам известна жизнь,

её цинизм, её оскал,

они хотят скорей тонуть

или хотя бы плыть на юг.

Но им мешает МЧС.

У государственных мещан

нет страшной правды рыбаков,

зато есть целый вертолёт.

И как руками ни вращай,

как сочным матом ни кричи,

но рыбаков спасают вдруг,

что им, конечно, как серпом.

Их не пускают к Нептуну,

развоплотиться не дают,

и рыбаки страдают здесь,

пытая счастье каждый год.

Я предлагаю МЧС

отстать уже от рыбаков,

чтобы они могли уйти,

как им велит их рыбный бог.

Сломайте, что ли, вертолёт,

пропейте трос и акваланг,

не прилетайте к ним, а то

они опять придут домой.

Сон в ночь на 10 октября 2022 года

Мне приснился сон после апокалипсиса,

большие цистерны, где мы окажемся:

страшная девочка читает Кавафиса,

пока мы металлом взаимно мажемся.

Жутко киселится вода в разводах ртути,

человек с мышцами выглядит, как трофей,

а когда в темноте кто-то крикнул: «Люди!»,

все люди тут же стали изображать мышей.

Солнце светит сквозь взвесь непонятной мрети,

мёртвые ныне норма, а вот живые — нет,

взрослые стали детьми, но сами дети...

как бы сказать — от детей не исходит свет.

Свет не исходит, его не видать в помине,

будто вокруг погибли зверь, человек, предмет,

лишь Джоконда на как-там-его картине,

как и тысячу лет, мне вдруг улыбнётся вслед.

Каждый момент я очень хотел проснуться,

каждый момент собою я быть не хотел,

такая вот месть юношеских поллюций,

куда пробрался весь нынешний беспредел.

Прямолинейное

Господи, не говори со мной ни о чём,

моё либидо вылечено врачом,

я остался, Господи, за бортом

с безжизненным между ног болтом,

я не пью, не ем, не молюсь, не колюсь

и войны, как ладана, сторонюсь.

Это эмиграция, но куда?

Это профанация, но чего?

Мне уже не хочется никуда,

мне уже не хочется ничего.

Я пытался пить до полёта вниз,

я пытался жить как жиган-лимон —

зацепился шортами за карниз,

а внизу меня запугал ОМОН.

Не туман возник, я теперь туман,

не обман возник, я теперь обман,

не тупик возник, я теперь тупик,

за каким же хером я тут возник?!

Моя старость

Были, были у меня романы,

были такие любови,

что просто самообманы,

что даже бурление крови!

Но сейчас я уже старый,

тридцатью шестью годами контужен.

Нашлась на меня управа,

трём бабам и тем не нужен.

Маме, жене и сестричке.

А вы подумали — кобеляка?

Отгремели мои электрички.

Кобелинское знамя — на-ка!

Не хожу я теперь налево,

а хожу целиком направо,

берегу своё дряблое тело,

чай, не щёголь какой, не пава.

Тут шагнул по привычке снова,

а там какая-то баба.

И не скажешь о ней — корова,

чулочки, сапожки, шляпа.

Я её облапил маленько,

она мне состроила глазки.

Осторожно, говорю, ступенька!

Шары  продери, не в сказке.

Не так уж страшна эта старость,

как старичьё малюет.

И в тридцать шесть, оказалось,

некоторые балуют.

Папа

Мой отец служил морпехом

в городе Владивостоке,

он там очень много бегал

и старался быть жестоким.

Мой отец служил в Афгане,

убивал там ваххабитов,

был контужен и изранен,

но вернулся недобитым.

Мой отец варил железо

на Химдыме, Нефтебазе,

и у бара «чёрных» резал

с «бабочкой» в гомеостазе.

А потом он стал мне папой

и учил меня махаться:

на-ка, левой, ну-ка, правой!

Надо, сына, постараться.

Я старался четверть века,

как старатель, всё старался,

становился человеком,

то есть очень много дрался.

А зачем я это делал,

мне теперь не очень ясно.

Чтобы стать, как он, морпехом?

Чтобы стать, как он, опасным?

Чтобы стать пенсионером

за тринадцать тысяч в месяц

и дожить таким манером —

на тринадцать тысяч в месяц?

Чтоб поставить телевизор

даже в грёбаный предбанник?

И считать последний мизер,

развалившись на диване?

Чтоб хотеть всех уничтожить:

украинцев, Мариуполь?

Дать Зеленскому по роже?

Напиваться только в дюпель?

Чтобы что? Скажи мне, папа.

Для чего вот так стараться?

Чтобы левой, чтобы правой?

Я не буду больше драться.