НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Поэтический каталог Андрея Полякова

Андрей Поляков. Радиостанция «Последняя Европа». Красная книга; Эвакуация. — М.: Воймега, 2022.

Две поэтические книги Андрея Полякова можно читать и последовательно, и параллельно: в современном контексте уже, кажется, все равно, что идет сначала, — «Последняя Европа» или «Эвакуация». Но воспринимать сборники как комментарий к новостной повестке — большая ошибка.

Оформление наталкивает на другую метафору: красная и синяя обложки как бы задают две стороны, два полюса поэта Полякова, более вневременного, чем злободневного.

Первый полюс  — сборник «Радиостанция “Последняя Европа”». Красная по цвету, накалу и исключительности книга задает среди очевидных и тему «краснокнижности» ее составителя, и в основном иронический ключ, в котором следует читать собранные здесь стихи. Такая читательская стратегия задана уже предисловием:

               Красной книгой? мне

               когда-то в лабиринте

               интернета угрожал один

               поэт, и с тех пор она пор-

              вата крылата и её как будто нет.

С этого стихотворного предисловия понимаешь: чтение предстоит игровое, основанное на наиве, каламбурах, смешении регистров и языков, узнавании скрытых цитат и чужих голосов — как подстройка приемника в поисках нужной радиостанции. Стихи как бы возникают из шума радиопомех — включающего вместе с потусторонним свистом и шипением эфира чужие голоса, обрывки фраз и мелодий. Они и есть строительный материал для Полякова:

               Говорите, нет привычки

               собирать в стишки

               закорючки, точки, птички

               шовчики, стежки?

               Говорите, не обуза

               то смешок, то хмык?..

               Ничего, привыкла муза

               Да и я — привык.

Традиционная позиция поэта, который не может не реагировать словом на мир, поскольку наделен даром-обузой, у Полякова получает намеренно сниженное и отчасти комическое звучание. Стихи его растут из подсмотренного и подслушанного, и особое удовольствие — видеть, как узнаваемые и порождающие целые цепочки ассоциаций элементы действительности собираются в почти невидимые «шовчики»:

               вспомню ночью комариной серебрящуюся мышь запах крови

               с мандарином шелест где-нибудь афиш

Мышь — не случайный образ, он проходит через сборник и вмещает максимально широкие смыслы. Главный из них — творчество, которое скребется изнутри и не дает покоя. Сниженный ли это образ? Вряд ли.

               Муза-мышь, ты хочешь замуж

               за Орфея молодцá

               или ты желаешь замуж

               за Андрея подлеца?

В одном из стихотворений мышь и вовсе становится «аполлонической». Это только кажется, что поэт дурачится (и даже выбирает для роли соответствующую номинацию — фамилию-перевертыш Вокялоп). Перелистнув несколько страниц, обнаруживаешь за забавным серьезное: если муза — мышь, то и угол поэтической фиксации, который она задает, должен быть соответствующим. Поляков как бы устраняется от какой-либо рефлексии, позволяя вещам и явлениям свидетельствовать о себе самостоятельно, но не выпускает из виду ни одного момента:

               вот ворона

               и

               корова, вот афиша

               на заборе:

               — СТОП! — где

               афиша

               на заборе? —

               вот

И еще один трюк красного сборника. Неукрашенная речь и выдернутые из обычного мира обычные предметы создают иллюзию обыденности и простоты взгляда поэта, но эта простота обманчива. За прозрачностью образов внешнего — огромная внутренняя работа. Стихи Полякова существуют как минимум в двух пространствах. Второе — «большое» время, связывающее с настоящим не только прошлое. Время («Будет время течь, будет красная лента литься // вечность — временить») вводит автора и читателя и в контекст памяти культуры, и тогда стихи (некоторые — на грани центонов) оборачиваются интертекстуальным припоминанием то Мандельштама, то Пушкина, то вообще выходят в пространство поэтического диалога с эпохами:

               Поэт, не дорожи Луною в старом парке,

               чем затемняться здесь, беги в кровать скорей —

               всё лучше, чем глядеть в глаза-или-огарки

               заплаканных, больных, дрожащих фонарей.

Декларированная первыми стихами ирония не уходит. Задавая тональность звучания (или со-звучия с читателем), она лишь подчеркивает: основной вектор поэтической книги — движение от вещного, вещественного к вечному. Ирониче­ское не снижает ценности действительности, наоборот: трансформируется в торжественное, и сквозные образы книги (среди них поручик Голицын, Луна, вино, небо, ласточка, вода, ряд античных образов) начинают симфонически звучать единым высказыванием о том, о чем и должен высказываться поэт, — о необходимости и невероятной сложности фиксации окружающего мира словом:

               скорей закрой закат рукой —

               ты видишь? — пальцы розовеют:

               вот все, что нужно от стихов

               от голубей и облаков

               от всех, кто светят, но не греют

От понимания этой сложности — неуверенность. Стихи в книге как бы вступают в противоречие со «стишками»: «Разве это стихи? Это так, стишки // сладкие ягодки, ядовитые корешки». «Стишки» появляются в сборнике восемь раз, а «стихи» — целых девятнадцать, это противоречие — главный нерв и основной транслируемый «Радиостанцией “Последняя Европа”» сигнал.

Вторая (или первая) книга, «Эвакуация», и продолжает эту тему, и отталкивается от нее. Она другая и по настрою, и по интонации, и по главному нерву. Здесь стихи не «красные», а «синие»: холодные, спокойные и медитативные. Это строчки, творчество в которых существует не как предмет рефлексии, а как ее метод:

               Сегодня заслушался ночью, как падает снег

               за узкой спиной в одеяле — полярная соль

               а может, февральская пыль пролетала во сне

               как белые осы соленых космических сот.

Таково первое стихотворение сборника. До последнего ни точка, с которой поэт осматривает мир, ни интонация не меняются: Поляков серьезно и даже торжественно фиксирует его во всем многообразии. В смешении красок, воспоминаний, ощущений, восприятий, культур, языков, времен центром его внимания становится само пространство — вещное, пластичное пространство Крыма, требующее уже и иной музы, и иного поэтического языка:

               Что же ты плачешь, смеясь, дорогая такая

               Музычка-Муза моя в человеческой блузке

               то ли в Крыму каблучками огонь высекая

               то ли в раю говоря непонятно по-русски?

Синяя книга отличается не только интонацией и языком. Здесь нет места ироническому снижению, простора для лингвистического юродства, а есть узнаваемая и по другим произведениям поэзия «участника крымско-московской поэтической группы “Полустров”», умеющего найти неожиданные созвучия и стяжения, паузы и сцепления всего со всем.

               Нет листьев на ветках, а всё шелестит

               быласточка в небе летит

               и озеро так за холмами блестит

               что сердце почти не болит

Этот мир сложно устроен: в традицию стихотворных памятников (она очевидно считывается в последнем стихе) вплетаются блестящее озеро, «быласточка», а также «ветер-верлибр», «спальные кубики жэковских зданий» и еще целая вереница явлений из других текстов сборника, который на поверку оказывается не сборником, а единым целым, поэтическим каталогом. Его главная задача — обозначение нужного места каждой вещи, которая существует в миропорядке и должна найти свое место в поэтическом багаже, единственно необходимом для «Эвакуации» — в любом смысле этого слова.

Андрей Рослый