СВИДЕТЕЛЬСТВО

Об авторе | Алексей Валентинович Улюкаев родился в 1956 году, окончил МГУ им. Ломоносова. Доктор экономических наук, профессор, доктор экономики университета Гренобля (Франция), заслуженный экономист РФ. В 2000–2004 годах — 1-й заместитель министра финансов, в 2004–2013 годах — 1-й заместитель председателя Центрального банка, в 2013–2016 годах — министр экономического развития РФ, в 2017–2022 годах — подсобный рабочий ИК-1 УФСИН Тверской области.

Автор четырех сборников стихов. В «Знамени» печатается с 2011 года. Предыдущая публикация — поэтическая подборка «Возобновление иллюзий» (№ 4 за 2023 год).

Алексей Улюкаев

Тюрьма

Тюрьма — важнейший социальный и культурный институт. Как в капле воды отражается Мировой океан, так камерно-барачное сообщество — срез общества, подходящий для его изучения. Там все так же, только проще, ближе, понятнее, доступнее — как на ладони. Если бы тюрьмы, как и вольтеровского бога, не было, ее следовало бы придумать.

Помню, как поразил меня вывод Довлатова в «Зоне», что надзиратели и зеки ничем, кроме одежды, не отличаются. Переодень их, поменяй местами, и ровным счетом ничего не изменится. Теперь a posteriori подтверждаю абсолютную правильность этого вывода, который делался с точки зрения надзирателя, хотя и надзирателя необычного, дополняя его видением зека, хотя и тоже необычного. И с той и с другой стороны прилавка ассортимент, качество предлагаемого товара и цена, которую за него требуют, выглядят тождественно. Речь, в которой великий и могучий русский язык редуцирован до одного глагола и четырех существительных в самых замысловатых изводах, уровень знаний, бытовая культура, привычки и ужимки — все совершенно одинаково. Конечно, состав зеков более разнородный: есть хоть и небольшое, но явно заметное количество людей образованных. А главное — тянущихся к знанию, культуре. Среди надзирателей таковых нет. Но в целом зеки и надзиратели хорошо понимают друг друга и без труда коммуницируют.

Когда же в эту зеко-вертухайскую однородную среду попадает культурно чуждый элемент — беззаконная комета в орбиту степенных планетоидов, — возникает когнитивный диссонанс. Нечто подобное испытал уэллсовский мистер Блетсуорси, попав на остров Рэмполь, населенный двумя враждующими, но практически одинаковыми племенами, и вынужденный с волками выть по-волчьи. Правда, в отличие от Блетсуорси, остров Рэмполь у которого существовал лишь в его больном воображении, мой Рэмполь был реальностью, данной мне в разнообразных и не всегда приятных ощущениях. Не знаю пока, аналогичен ли и конец истории — вычеркивание тюрьмы из психической реальности после освобождения как галлюцинации, порождения больного мозга после выздоровления.

Культуртрегерская функция тюрьмы. Мой сосед по бараку — доминиканец, перевозчик наркотиков — прямо из Шереметьева был препровожден в тюрьму. Не знал ни одного слова по-русски. Изучил его в тюрьме. И понятно, каков этот русский язык. Беда в том, что осужденные по этой же статье и примерно в этом же возрасте (20–25 лет) русские мальчики, заряжаясь друг от друга, культивируют этот же язык. Кстати, ни по какой особенной «фене» в тюрьме не «ботают». Это для сериалов. Язык очень бедный, перенасыщенный обсценной лексикой и прыщаво-подростковыми жаргонизмами («короче», «по ходу» и т.п.), но и на так называемой воле в их кругу он примерно такой же. Едят не «баланду», а суп и кашу, носят не «шкеры», а ботинки, всякие там «перо», «погоняло», «фраер» используются не чаще, чем «конгруэнтность» или «трансцендентность». Частá языковая инверсия: вечер добрый. Всегда говорят не последний, а крайний (я вас крайний раз предупреждаю). В ходу канцеляризмы: здесь не едят, а принимают пищу, ходят на мероприятия завтрак, обед, ужин. Любят уменьшительно-ласкательные: не больница, а больничка, не передача, а передачка. Вместо предлога «в» повсеместно используется «на»: на отряде, на зоне. Впрочем, сейчас и в СМИ легко говорят на Донбассе, т. е. на бассейне, на районе.

Тюрьма — один из самых консервативных социальных институтов. Правила внутреннего распорядка (ПВР), требования к зекам, их права и обязанности, быт, отношения внутри племен Рэмполя и между ними мало изменились со времен Довлатова и даже Солженицына, а во многом и Достоевского. Хождение строем по пять, обращение «гражданин начальник», формально давно исключенное из ПВР, но повсеместно употребляемое, двухэтажные шконки, специфическая заправка постели, при которой простыня — сверху, разрешение из посуды иметь только кружку и ложку и обходиться ими, а в СИЗО — запрет на часы и подача надзирателями звуковых сигналов при передвижении арестанта, чтобы не встретился с сотоварищем случайно.

Известная формула Бродского: «недостаток пространства, компенсируемый избытком времени» прекрасна, хотя, как и всякая формула, не совсем точна. И дело не в том, что Бродский о тюрьме имел примерно такое же представление, как и Владимир Ульянов: Норенская и Шушенское — два сапога пара, а до ссылки у обоих был лишь СИЗО — сильно не сахар, конечно, но и не совсем тюрьма — в чем-то похуже, в чем-то получше, но другое. И вот там формула более адекватно отражает реальность в физическом смысле: пространства совсем мало (камера и даже прогулочный дворик — тоже камера, только без потолка, а времени совсем много, поскольку на работу не водят). Дело в самой постановке вопроса: нуждается ли недостаток пространства вообще в какой бы то ни было компенсации? Гамлет утверждал, что и в ореховой скорлупке мог бы быть властелином мира. Марксов наихудший архитектор отличается от наилучшей пчелы тем, что сначала строит дом в воображении. Никто не может отнять моей интеллектуальной и этической свободы — ни бог, ни царь, ни герой, ни даже надзиратель. «Я телом в прахе истлеваю, умом громам повелеваю». И сама эта субъектная безмерность в объектной ограниченности может быть и есть достаточная компенсация?

Герой О. Генри задавался сакраментальным вопросом: для чего существует на свете полисмен? В самом деле, для чего же? Адепты пенитенциарной системы и уголовной репрессии выделяют четыре ее основные функции:

1. Исправление. Так, собственно, записано и в УК и УИК. Исправление преступника. Отмывка добела черного, как предполагается, кобеля. Ну, во-первых, кобель, как правило, не так уж и черен. Вина часто сомнительна. Доказательства — по формуле пол-палец-потолок. По моим прикидкам, от четверти до половины колонистов вообще не совершали приписываемых им преступлений. А те, которые совершали, делали это не по умыслу, чаще всего случайно, по стечению обстоятельств (каковые обычно не столько стекаются, сколько вытекают из бутылки горячительного), оказываясь в неправильное время в неправильном месте. Во-вторых, известна формула Маркса из «Тезисов о Фейербахе»: воспитатель сам должен быть воспитан. А вот с этим совсем плохо: мало где найдешь столько некультурных, невоспитанных, необразованных, развязных и хамоватых людей, как в надзирательской среде. Причем и образованность, и хамоватость снижаются в прямой зависимости от расстояния от Москвы.

2. Наказание. Это единственная функция, которая в самом деле реализуется. Если задачей общества является сделать больно тому, кого оно объявило преступником, то с этим ФСИН вполне справляется. И я здесь не имею в виду каких-то садистских штучек: избиений, пыток и т.п. Может, где-то они и бытуют, но я за свои пять тюремных лет с этим не только не сталкивался лично, но и не был свидетелем, и не имел заслуживающих доверия сведений о таком. Речь идет, прежде всего, о наказании лишением своего личного пространства и привычного круга общения и навязыванием чуждого общества, постоянным беспокойством о родных и близких и возможности их утраты, жесткой и мелочной регламентацией жизни и быта, постоянным страхом нарушить любой из бесчисленных запретов, мелочными придирками.

3. Предохранение общества от опасности: если не изолировать преступника от общества, он пойдет все дальше по стезе порока. На самом деле большинство осужденных никакой опасности не представляют. Опасность представляет общество, замуровывающее своих детей в большую братскую могилу, пусть и временную, чтобы можно было забыть о них и заняться более приятными и полезными делами.

Осужденные же ведут себя в массе почти как овцы. В нашей колонии в силу крайней изношенности электросилового оборудования нормой жизни были многодневные отключения света, а следовательно, и систем видеонаблюдения, фиксации, да и просто прожекторов. И ни разу ни одной попытки не то что побега, а просто какого-либо явного нарушения ПВР.

4. Острастка, пример для других: бей этих, чтобы другим неповадно было. Работает, но не очень эффективно: люди по-прежнему не склонны учиться на чужом опыте, но лишь на своем. Кроме того, эффективность обучения на чужом опыте прямо зависит от прозрачности и достоверности обстоятельств этого опыта. Но власти предержащие не склонны опрозрачивать дела — уж очень белыми нитками они в большинстве случаев шиты.

Тюремную жизнь можно условно разделить на кочевую и оседлую ее части. Кочевая жизнь — это СИЗО (на тюремном сленге — централ), здесь бедолаги ждут суда, а затем вступления приговора в «законную силу», здесь их станция на любом перемещении по этапам. Пребывание тут, как правило, измеряется неделями и месяцами. Состав сокамерников часто меняется, устойчивых отношений, связей, коллективов не образуется. Здесь больше всего влияния мифов и фобий, стереотипов блатной жизни, которые обрушиваются на новичка, пытаясь переформатировать его в новую реальность. Но, перейдя из разряда кочевников в разряд оседлых колонистов, новичок оказывается во вполне рутинной среде, начисто лишенной блатной романтики. Оседлая жизнь в исправительной колонии мало чем отличается от жизни в РФ в целом. Просто масштабы меньше, отношения прозрачнее, все более весомо, грубо, зримо. Труд, быт, иерархическая структура общества, коалиции и интриги, дружбы и предательства, здоровье и болезни — все перемешано в такой же примерно густоты щах.

Полезна ли тюрьма? Известная дискуссия Солженицына и Шаламова на этот счет: Солженицын считал, что полезна (где-то оговариваясь, что на сравнительно небольших дистанциях — до двух лет), Шаламов — категорически нет. Мой опыт, который, безусловно, не сравним с опытом Шаламова, говорит, что для меньшинства, к которому себя относит и автор этих строк, да, скорее полезна. Это время, которое дадено тебе для осмысления себя и своего места в мире, того, чем ты должен быть, и того, что ты есть, оценки пройденного пути и вычерчивания абриса пути будущего. Чтобы в предельном случае сжечь то, чему поклонялся, и поклониться тому, что сжигал.

Вопрос, однако, в том, насколько сохраняются это переосмысление, переоценка, абрис. Они навсегда или у них срок годности, сопоставимый с собственно тюремным сроком? Вот в «Трех сестрах»: «на днях я читал дневник одного французского министра, писанный в тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал раньше, когда был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу, он уже по-прежнему не замечает птиц». Я вот тоже только что читал писанные в тюрьме дневники одного российского министра. И там тоже немало о том, что он теперь видит, слышит и думает того, чего не видел, не слышал и не думал до тюрьмы. Но в том-то все и дело: как сохранить то лучшее, что рождает в человеке тюрьма, как, возможно, самое сильное пережитое и переосмысленное испытание?

А в прагматическом смысле — время тюремного срока позволяет ликвидировать прорехи в образовании, прочитать то, что не смог или не захотел прочитать на так называемой воле, получить новую профессию, овладеть полезными навыками и умениями. Я, например, прочитал постоянно откладываемых до лучших времен (которые и наступили по приговору суда, в аналогии с известным старым анекдотом о Рабиновиче, который, попав в КГБ, наконец нашел время и место, чтобы написать письмо своему брату в Израиль) Канта, Гегеля, Ницше, Шопенгауэра, Бердяева, Андреева, Фрейда, Талеба, Сенеку, Цицерона, открыл для себя Апдайка, Персинга, Пинчона, Шишкина, Яхину, Абгарян, Айзенберга, Гандлевского, Шарова, Улитина, Галковского и др. Ребята, которые ходили ко мне на экономический кружок, продолжили потом образование, некоторые из них занялись предпринимательской деятельностью и даже преуспели. Но это все же десятки из тысяч — на уровне статистической погрешности.

Для остальных тюрьма — это просто тяжесть, выпадание (часто безвоз­вратное) из социальной жизни, распад семьи или невозможность ее создать, реальное поражение в правах, в том числе в праве на достойную работу и ее достойную оплату. Кроме того, тюрьма поощряет этическую девиантность — двуличие, лицемерие, наушничество, лакейство, — которая потом приклеивается к своему носителю навсегда.

Более всего мне было больно за две категории колонистов: во-первых, мальчики 20–25 лет, осужденные по 228-й статье УК как наркодилеры. На практике это означает, что настоящий дилер, который отлично вписан в правоохранительную систему и установил с ее звеньями взаимовыгодные отношения, искушает мальчика: тебе ведь хочется повести свою девушку в клуб, ресторан, дискотеку, подарок сделать. Вот пять пакетиков. Отвезешь по пяти адресам, получишь 100 тысяч — и гуляй, Вася. И Васю крутят с четырьмя граммами порошка в кармане. И дает ему щедрый суд десять, а то и двенадцать лет строгого режима. И гуляет он вплоть до Больших Перемерок, до родимой ИК-1. И никогда его девушка не станет его женой. И он никем не станет. Никогда и никем.

Во-вторых, это крепкие русские семейные мужики в самом золотом возрасте (40–55), работящие, рукастые, спокойные. Эти попали сюда по бытовой пьянке: вместе пили, поссорились, ударил — и крайне неудачно. И вот уже убийство или тяжкое телесное повреждение. И вот те же десять-двенадцать лет строгого режима. А ведь могло быть диаметрально противоположное: не он ударил неудачно, а его ударили. И осужденный с потерпевшим просто поменялись бы местами. Но по коммутативному закону арифметики сумма страданий от этого не изменилась бы. И вот он старательно и умело работает на промзоне, отсылает заработанные копейки семье, пытается по телефону и в письмах помогать жене воспитывать отбивающихся от рук детей, в бараке ведет себя тише воды, ниже травы. И ждет, и терпит. И терпит, и ждет.

Тюрьма — наказание, прежде всего, не для самого осужденного, а для его семьи: родителей, жены, детей. Одиночкам легче. Мужчина, в конце концов, может и должен перенести любые тяготы жизни. Семейным очень тяжело. Ведь они постоянно чувствуют боль малых детей, престарелых родителей, жен, которые уже почти что вдовы.

Тюрьма стимулирует и консервирует инфантилизм: в ней не взрослеют. Поскольку ты не принимаешь никаких решений, а все за тебя решает всеведущий ФСИНкс, у тебя нет и ответственности. Ты не совершаешь поступков. Нет семьи, жены и детей, за которых ты отвечаешь перед богом и людьми. И вот выходят из тюрьмы вроде бы взрослые люди, но с психологией, привычками, речью, манерами прыщавых юнцов.

Меня очень удивило, что в тюрьме нет места сексуальной озабоченности. Нет гомосексуальных отношений. Все разговоры про «пидоров», «петухов» и «опущенных» — лишь разговоры. По ПВР женщина, будь то вольнонаемная, посетительница или служащая ФСИН, может находиться внутри периметра зоны только в сопровождении сотрудника ФСИН — мужчины, но никогда никто из зеков не пытался быть хотя бы просто назойливым. Видео с недостаточно одетыми женщинами смотрятся спокойно. Нет навязчивых разговоров на сексуальную тематику, слюнотечения.

Но все-таки, скажут мне, в тюрьме есть так называемая «категория» на языке надзирателей, а на языке зеков — пресловутые «обиженные», «опущенные», «петухи». Значит, не просто разговоры? Не просто. Но это отнюдь не сексуально-девиантная, а в полной мере социально-экономическая категория. В нее зачисляются те, кто имеет нехорошую статью УК. Но не только. Добавляются те, кто в тюрьме контактировал с ними: что-то брал, вместе сидел в общественном месте, пользовался одной посудой и т.п. При этом никто обиженных не обижает. С ними нормально общаются, шутят, смеются. А экономический смысл — они являются кастой уборщиков. Это как бы рабский, хотя и не совсем бесплатный труд. Оплачивается сигаретами, чаем, конфетами и т.п. Сильно смахивает на рабство в античной Греции, где раб и рабовладелец вместе работали, делили радости и тяготы жизни и были связаны скорее патриархальными отношениями.

Межнациональные отношения. В тюрьме, как и в христианстве, несть ни эллина, ни иудея. Отношения ровные, спокойные, доброжелательные. Конечно, в ходу национально обусловленные никнеймы: хохол, армян. Но не более того. Никто не рассматривается никем как человек второго сорта. Не видно ничего похожего на межнациональные конфликты. Даже весной 2022 года украинцы и русские жили в тюремных бараках вполне душа в душу.

То же относится и к межконфессиональным отношениям. Все спокойно, без всяких препон и в режиме наибольшего благоприятствования отправляют свой культ как в специально отведенных местах (в моей колонии это православный храм св. Спиридона Тримифунтского и мечеть), так и в бараке. Православные священники были основным и практически единственным каналом доставки в колонию Корана и других важных для мусульман религиозных книг. Мусульмане в колонии (а это не менее четверти ее населения) регулярно совершают намаз, что в бараках, где на человека отведено 2 кв. метра площади (то есть в полтора раза меньше, чем на кладбище), технически весьма затруднительно сделать, не обременяя других зеков, особенно ночью. И никто никогда этому не препятствовал и этим не возмущался.

Отношения к старикам — в целом более уважительные, чем на так называемой воле: всегда уступается нижняя шконка, а по возможности и та, где верхнего соседа нет вовсе. Хотя обращения фамильярные — «дед», «старый» и на «ты», но никогда не обижают, по возможности помогают.

В тюрьме, хотя и запрещено иметь наличные деньги или любые иные средства платежа и финансовые документы, вполне развиты товарно-денежные отношения: как официальные, соответствующие ПВР — ежемесячные по графику для каждого барака (в моей колонии их было 16) в пределах установленных УИК сумм походы в ФСИН-магазин (в народном просторечии — ларек, лабаз), заказ готовой еды в так называемом кафе (фактически просто распределительный пункт), оплата спортивного зала (сделанного самими зеками, но тем не менее требующего специальной оплаты), оплата по карточке телефонных разговоров — все это через личный счет, куда зачисляется зарплата работающих, пенсия, переводы от родных, и на трату любой копейки с которого требуется получить отдельное письменное разрешение начальника колонии, так и неофициальные: оплата частных услуг — стрижка, пошив неких фасонистых роб и кепок, уступка права на передачу и т.п. В этом случае марксовым товаром-эквивалентом являются сигареты (стрижка, например, стоит пачку, а передача — блок сигарет). Тюремный рынок определяет конкурентные цены, отклонения от которых редки.

Культурная жизнь сосредоточена в трех центрах: церковь, библиотека, клуб. Символично, что в моем случае церковь и библиотека находились в одном здании, отделяемые тонкой перегородкой. Научное и религиозное познание мира жили душа в душу и в бытовом смысле — мы составляли отдельную единицу, которая строем ходила на работу, с работы, на обед, совместно обеспечивала санитарно-гигиеническое обслуживание помещений, так и в интеллектуальном и эстетическом: обсуждения, обмен книжками, музыка (в церкви было приличное пианино и очень приличный пианист).

Как самой библиотекой, так и моей работой в ней я горжусь. В библиотеке 16 тысяч томов, в том числе прекрасные собрания сочинений Пушкина, Чехова, Толстого 30–40-х годов прошлого века. Конечно, хороший выбор классической русской и европейской литературы. Много современной литературы и отнюдь не только попсовой. Несколько десятков книг на английском, французском и немецком языках. Немного, но есть качественная философская (Кант, Гегель, Сенека, Платон, Аристотель, Ницше, Шопенгауэр, Камю, Хайдеггер, Кьеркегор), психологическая, историческая литература.

А как работа — работа библиотекаря приносила мне настоящее удовлетворение. Пожалуй, в этом смысле это моя вторая после ЦБ РФ очевидно полезная, интересная, мотивирующая работа. Я поставил себе задачу и старался ее выполнять — постепенно поднимать читателя-зека по, так сказать, ступеням пирамиды Маслоу. Сначала читатель-неофит, у которого навыка чтения нет вовсе, на первой ступени завлекается криминальным чтивом и так называемым фэнтези, на второй мотивируется его переход к чтению классического детектива, научной фантастики или качественного фэнтези (Толкиен, Мартин, Роллинг). Затем потихонечку он дотягивается до современной и классической настоящей литературы. А отдельные отличники прорываются к Плутарху, Камю, Ницше, Вандалю, Данте, Гомеру. Что-то в Кремле или Доме правительства мне такие читатели не встречались (может, просто не везло?). А вот в тюрьме они есть. Ну и сам, конечно, читал запоем.

Клуб в этом смысле самое малоинтересное место. Там кружки, оркестр, так называемые массовые мероприятия. Организаторы клубной работы живут довольно комфортно, пользуются благорасположением начальства. Ведь по отчетам о массовых мероприятиях во многом формируется оценка администрации колонии вышестоящим начальством. Массы же водят на массовые мероприятия строем по пять.

Работа. Конечно, ныне колонии перестали называться исправительно-трудовыми, но лишь исправительными. Тем не менее, работа является важнейшей ее составной частью. Структурно это работа на промзоне и в жилой зоне. На промзоне — набор производств, по технологическому уровню где-то на полдороге между гаражной и обычной экономикой. Там есть и пищевая, и деревообрабатывающая, и металлообрабатывающая, и швейная промышленность, и много чего еще. В жилой зоне — работа по обслуживанию: столовая, баня, прачечная, парикмахерская, клуб, библиотека, церковь и т.д. Есть работа оплачиваемая, а есть неоплачиваемая. Но и оплачиваемая оплачивается очень скромно и странно: ставка даже минимальной оплаты труда может дробиться.

Зачем труд зеков ФСИНу: очень серьезная бюджетная экономия. Тут в основном натуральное хозяйство — практически все потребляемое производится в самой системе: еда, одежда, обувь, средства гигиены, инструменты, гигиенические и постельные принадлежности и т.п. Не нужно никаких тендеров и бюджетных проектировок.

Зачем труд зеков сотрудникам ФСИНа: вычеты из зарплаты осужденных позволяют оплачивать иски потерпевших, признанные судом. А это один из основных kpi этих сотрудников ФСИНа. А главное — подневольный труд зеков позволяет сотрудникам ничего не делать. Есть официально утвержденный перечень работ, к которым зеки не допускаются и которые должны выполняться сотрудниками (всё связанное с видео- и аудионаблюдением, доступам к закрываемым помещениям, ключам и замкам и т.п). Все они исполняются исключительно зеками. И когда во время разнообразных проверок сотрудники вынуждены бывают утвердиться на этих рабочих местах, там возникает страшная неразбериха и хаос. Проверка заканчивается — и зеки восстанавливают порядок.

Зачем труд зеков бизнесу, который функционирует в промзоне: низкие издержки не только на зарплату, но и на аренду используемых производственных мощностей и площадей. Но особенно важно, что работодатель получает очень дисциплинированную и лояльную рабочую массу: работают сколько скажут, не возражают против сверхурочных и — last but not least — всегда трезвые! И это компенсирует их низкую квалификацию и еще более низкую мотивированность.

Зачем труд зеков зекам: ради хоть и небольших, но в тюрьме очень важных денег (зарплатные деньги не лимитируются по тратам в лабазе в отличие от присланных родственниками), но главное — только официально трудоустроенный может рассчитывать на поощрения (право на дополнительные свидания, передачи и т.п.), и самое главное — на поддержку администрации при рассмотрении ходатайства об условно-досрочном освобождении. Раб работает за возможность стать вольноотпущенником — так было с времен античной Греции и Рима, так есть и сейчас.

Для меня, да и для многих, работа была важнейшим спасательным кругом. И дело не только и не столько в описанной мотивации, хотя, конечно, поощрения и поддержка администрации очень важны. Главное — это возможность заполнить этот самый избыток времени по Бродскому осмысленной деятельно­стью, быть полезным, востребованным. Самое худшее наказание для меня было — невывод на работу, что практикуется в тюрьме по красным дням календаря. А так 7 дней в неделю с 9 до 19. Только это и спасало. В каком-то смысле известный лозунг Arbeit macht frei верно отражает суть дела. Это и относительная свобода внутри тюрьмы — на своем рабочем месте, где исполнение должностных обязанностей несколько укрывает от церберов. Это и возможность ускоренного выхода на волю.

Тюрьма — это место силы симулякров. Несколько примеров: в каждом бараке поставлено по современного вида бачку с водой и прикованной цепью кружкой, но вода непитьевая, и никто ни разу из нее не пил. Около каждого барака установлено по сварной конструкции для спортивно-гимнастических упражнений, но на них запрещено залезать. При входе в барак облегченных условий содержания установлен телефонный аппарат, но он не работает. И звонить нужно идти в определенное время в так называемый вагон, где установлено несколько аппаратов. Вход в каждый барак украшает почтовый ящик, в который никто никогда ничего не опускал. И уж конечно, постоянно создается видимость, кажимость, window dressing в ожидании приезда той или иной комиссии, визита прокурора или общественного наблюдателя. То есть почти каждый день.

Во время ковида, когда в тюрьме вводился режим карантина с отменой свиданий, передач, магазина, было введено на некоторое небольшое время и требование носить маски. Но! Если во всем мире обязательно было надевать маски при входе в общественное заведение — магазин, ресторан, поликлинику, спортзал и т.п., — а на открытом воздухе это было опционально, то в тюрьме строго наоборот: выходя из барака, столовой, медпункта, нужно было маску надеть, а входя, можно было снять. Важно было, чтобы камеры видеонаблюдения фиксировали старания тюремной администрации, а все остальное — дорожная пыль.

Не соглашусь с тезисом Бродского в известном его эссе «Писатель в тюрьме», что «с позиции обычной человеческой реальности, тюрьма — действительно потусторонняя жизнь, сконструированная так же замысловато и неумолимо, как любая богословская версия царства смерти, и изобилующая главным образом оттенками серого». Тюрьма — совершенно посюсторонняя жизнь. Остров Рэмполь неизменно, даже не ударяясь оземь, обращается Большой Землей, ровно так же, как и vice versa. Тюрьма — убежище как негодяев, так и тех, кто категориче­ски отказывается негодяем быть, «с волками площадей отказываясь выть».

Известна блестящая формула Сартра «Ад — это другие». Да. Но не только. Ад — это еще и мы сами. Стоило ли для того, чтобы понять это, оказаться в тюрьме? Не знаю.

Мог бы пропеть панегирик тюрьме. Во-первых, как оздоровительной клинике, санаторию, где строго выполняются обычно игнорируемые пациентами рекомендации врачей: исключить алкоголь, поменьше жирного, сладкого, копченого, соленого и прочих интоксикантов, четкий распорядок дня, восьмичасовой сон, завтрак, обед, ужин строго по часам, закаливание холодом и жарой, много пребывания на свежем воздухе (одни построения на утреннюю, дневную и вечернюю поверки дают более двух часов в день), никаких перелетов, смен часовых поясов и прочих вредных экстерналий свободы.

Во-вторых, как культурно-образовательному учреждению с элементами как школьной, так и монастырской жизни.

В-третьих, как дому творчества, где жизненная суета и семейно-бытовые проблемы не отвлекают от дела, где полно интересного материала и созданы все условия для его сосредоточенной переработки. Запрещены, правда, компью­теры, планшеты и т.п., но писать от руки карандашом в тетради в клетку не возбраняется, где можно и с носителями мировой культуры прошлого прокоммутировать, и трансцендентности предаться.

В-четвертых, как того самого черного, на котором зримее белое, того голода, который дает прочувствовать вкус еды, общения, которое подчеркивает прелесть одиночества, и одиночества, заставляющего понять необходимость общения.

Мог бы, но не буду.