Об авторе | Дмитрий Стахов (р. 1954) — по образованию психолог, автор десяти опубликованных романов, двух сборников рассказов. Романы и рассказы переводились на французский, голландский, немецкий (издательства «Галлимар», «Актэ Сюд», «Сигнатуур», «Голдманн»). В журнале «Знамя» опубликован рассказ «Объяснение Талюкина» (№ 10 за 2021 год).

Дмитрий Стахов

Оверкиль

романс в трех частях

1. Чемпионат фокусников

Над разделявшей столы перегородкой появилось узкое, с высокими скулами, нервное лицо начальницы. Сняв большие очки в красной оправе и близоруко прищурившись, начальница наставила на Риту палец с обгрызенным ногтем:

— Сухощеков в зуме! Пять минут ждет, когда ты подключишься!

Рита хотела спросить — что ж ты, сучка, раньше не сказала? — но, конечно же, промолчала.

В первый день Ритиной работы начальница — худая, но оказавшаяся сильной, — вцепилась в Ритин локоть, завела в кабинет главы пиар-службы: «Вот Рита, взяли на испытательный срок». Сухощеков, на контражуре черный лицом, продолжая разговор по телефону, словно стряхнул воду с кончиков пальцев левой руки, начальница вытолкнула Риту вон. Теперь Сухощеков сидел на карантине из-за положительных результатов ИФА-диагностики, в Лозанне, в номере люкс отеля при аэродроме Блешерет. Так объявила ассистентка Сухощекова, но Рита слышала сплетни — Сухощеков сидит в отеле с новым любовником, скрывается от «бороды», от московской жены, привит давно, «пфайзером», не каким-то «спутником».

— Мы рады, что ты с нами, Лариса, — увидев Риту, сказал Сухощеков, за спиной которого была закрытая дверь, справа от двери на столике тускло блестел кофейник, желтел в кувшине сок. Сухощеков, в шелковом бледно-розовом халате с синими драконами, перекатывал из одного угла рта в другой незажженную сигарету, на лоб спадал чубчик, за ноутбуком, видимо, висело зеркало — приглаживая чубчик, Сухощеков поглядывал, собой любуясь, чуть вверх, — и Рита, впервые рассмотрев Сухощекова, отметила маленький нос, мешки под глазами, мясистые, торчащие уши. Начинал фразы Сухощеков голосом низким, с хрипотцой, забирал выше и выше, к точке почти пищал, фальцетом начинал следующую, заканчивал глухим баритоном.

— За курение доплата шестьдесят пять евро, — прохрипел Сухощеков, подмигнул отражению и прикурил. — Дерут за любую мелочь. Гейропа! Так, по делу, о чемпионате. Видео только у Молодцова, Вячеслав Игнатьевич иные съемки запретил, придется все рассказать, тем более обе причастны. Уполномочен, кстати, передать благодарность Вячеслава Игнатьевича, личную, тебе, Лариса, тоже…

— Спасибо! — начальница поправила очки.

— Спасибо, — повторила за начальницей Рита, готовая откликаться на имя Лариса, но слова «обе причастны» были несправедливы: начальница палец о палец не ударила, это Рита, работая неполных две недели, собрала участников для чемпионата фокусников, который захотел провести на яхте владелец корпорации, председатель совета директоров Бышевский, а начальница лишь перекинула через перегородку лист бумаги с номерами в столбик, от единицы до пяти, с припиской от руки — «Найти фокусников. Высшего класса. Привитых, с сертификатом. Каждому по пятьдесят ин кэш. Три дня».

Четверых Рита нашла через базу продюсерской фирмы, из которой уволилась после того, как в кабинет исполнительного директора заглянула директорская жена. Директор как раз задрал юбку прижатой к рабочему столу Риты и пытался стянуть трусики. Рита отбивалась и шипела как кошка. Директорская жена, не без труда разлепив накаченные губы, попросила: «Уступи, милочка, мы опоздаем на премьеру!» и захлопнула дверь. Рита вечером скопировала базу и больше в фирме не появлялась. Ей звонили — не она ли отформатировала диск с важной информацией? нет, мы все понимаем, наш тот еще козел, но мы-то притерпелись, а ты что — особенная? — но Рита отвечала — не форматировала, не особенная, только ее-то застукала директорская жена, владелица фирмы, и Риту бы все равно выкинули, если вы этого не знали, то теперь знайте, а важную информацию ищите на облаке...

— Все хорошо, Лариса? — спросил Сухощеков, взял с пола бутылку, отпил из горлышка, поставил бутылку на стол, «Макаллан, в десять утра, восемнадцатилетний, сука, пидор», — подумала Рита.

— Какая-то ты тревожная, — Сухощеков откинулся в кресле, не глядя подхватил кувшин, отхлебнул сока, поставил кувшин на место, затянулся, стряхнул пепел на пол.

— Ты не поверишь, Лариса, но мы справились, — сказал Сухощеков. — Твою записку — кто за кем выступает, — я выкинул. Аудитории ты не знаешь. Первым у меня шел Гароян…

Рита хотела сказать, что Гароян и так был в списке фокусников первым, но тут в закрытую дверь что-то ударилось, в спальне кто-то проорал что-то невнятное. Сухощеков поднялся — обнаружилось, что халат еле-еле закрывает покрытые густым волосом мясистые бедра, — приоткрыл дверь в спальню.

— Деточка, твою мать, — расслышала Рита. — Не буянь!

Сухощеков вернулся, отпил из бутылки, раздавил сигарету в пепельнице.

— Ну так вот… Гароян вышел что твой Элтон Джон. Розовые очки, белые шорты, белая рубашка с коротким рукавом. Педрила педрилой. Встал в третью позицию и давай жаловаться — слухи, мол, распускают, проживает-де наследство отца, знаменитого иллюзиониста, а ведь квартиру с видом на Кремль, и «порше», и дом в Мирабелье купил на свои. Откуда деньги? Из воздуха! И начал вот так, — Сухощеков задвигал руками, будто плыл саженками, но быстро устал, — и на палубу посыпались баксы и евро, евро и баксы, настоящие, хрустящие...

Сухощеков всхлипнул.

— Класс! — сказал Рита.

— Твоя оценка очень важна для нас, Лариса, — Сухощеков хотел сказать что-то еще, но в закрытую дверь вновь что-то ударилось. Сухощеков поднялся, протиснулся в спальню. Из-за неплотно закрытой двери послышались приглушенные крики, потом громкий плач.

— Ты будешь себя хорошо вести? — басовито начав, закончил почти писком Сухощеков.

— Je serai¹, — сквозь рыдания, ответили Сухощекову, и он появился перед камерой ноутбука, запахнул халат, опустился на стул, закурил сигарету, дверь за спиной Сухощекова приоткрылась, чья-то рука взяла со столика кофейник, и дверь закрылась.

— Ладно, вторым я запустил этого китаеза, — Сухощеков стряхнул пепел. — Что, Лариса?

— Он вьетнамец, — сказала Рита. — Вьенг Го вьетнамец.

Начальница поправила очки.

— Не, я во Вьетнаме был, вьетнамцев видел. Типичный китаез! Это вот доставание монеток через стекло. Известный фокус, но приняли неплохо, женщины ахали. Потом шел индус…

— Гершовиц, — сказала Рита, и начальница дернулась.

— Что?

— Говорю, что Рави Сингх на самом деле Александр Гершовиц, родился в Харькове, жил в Балашихе, теперь в Сиднее.

— Твою мать, Лариса! То вьетнамец, то Гершовиц…

— Простите, — сказала Рита.

— Сингх был неплох, — Сухощеков загасил сигарету. — Ему кидали разные веревки, даже с палец толщиной, — Сухощеков показал средний палец, — а он что-то бормотал, веревки превращались в шесты, он по ним взбирался. Забавно!

Дверь за спиной Сухощекова открылась, появилась высокая обнаженная женщина в медицинской маске, черных очках, с кофейником. Она исчезла из пределов видимости, послышалось, как она поднимает трубку телефона, донесся ее низкий голос:

— Аdministrateur, café et sandwiches au thon et aux légumes et une bouteille de vin, comme la Dernière fois… Non, rouge, s′il vous plait...²

— Но выходит эта Хайдер…

— Я в душ! — крикнула женщина.

Сухощеков вытащил из пачки сигарету, сломал ее, вытащил еще одну.

— Почти девять франков пачка, — он приложился к бутылке. — А этот вискарь, даже в дьюти-фри, почти сто тридцать. Грабеж! Так, значит, Робин… Лариса!

— Да? — откликнулась Рита.

— Хайдер она Хайдер? Не из Харькова?

— Да, Робин Хайдер родилась в Юме, штат Аризона, живет…

— Спасибо, Лариса, спасибо, — перебил Сухощеков, начальница сняла очки, закатила глаза к потолку.

— Хайдер была в шляпе, кожаных трусах и бюстгальтере, сапоги на высоком каблуке, револьвер на поясе. Сиськи! Таких ни у какой девки из тех, что нам привезли, не было. И она вытаскивает револьвер, выбирает одного из гостей Вячеслава Игнатьевича, высыпает ему на ладонь патроны, просит маркером подписать одну пулю, заряжает подписанную в револьвер, дает тому, кто подписывал, сама встает возле леера и говорит — стреляй, мол, мне в голову. Ну это же шандец! Тот, кто подписал, между прочим — врач, проктолог и депутат, говорит — не могу! Не могу и все! Ну там его уговаривать, отговаривать, шум, гам, кто-то шутит — а ты, Александр Леонидович, попроси ее повернуться, в задницу стрельни, это ж по твоей специальности. Хайдер ни хера не понимает, стоит себе, за ней море, далекий берег, чайки летают, только ухмыляется, и Леонидович поднимает револьвер. Бабах! и подписанная проктологом пуля у Хайдер в зубах!..

Женщина, с тюрбаном полотенца на голове, уже без маски, но в черных очках, прошла за спиной Сухощекова, придерживая тюрбан, наклонилась, поцеловала Сухощекова в макушку, скрылась за дверью.

— Теперь о главном, — Сухощеков потрогал макушку, посмотрел на ладонь, ладонь понюхал. — Никому не известный, — Сухощеков сморщился, — да, спасибо Ларисе, никому не известный Иван Чаклун. Вышел с удочкой, бамбуковая, с катушкой пластиковой, грошовой, в соломенной дырявой шляпе, в тапках, трениках с пузырями на коленях, с погасшей папироской. Разве что майка ничего, с надписью, это как его, а вот — Un des rares³… Лариса, он в самом деле Иван? И откуда ты его взяла?

— Да, Иван, Иван Иванович Чаклун. Видела скан паспорта. Нашла по личным связям.

— По личным, говоришь? Ладно, не мое дело, это Молодцов всех проверял… так… Ну вот Иван подходит к Сахарчуку, почетному гостю Владислава Игнатьевича, пригласить которого Владиславу Игнатьевичу стоило огромных трудов, и просит прикурить. Ну, Виктор Владимирович достает золотой «ронсон», дает огня, а Иван этот теснит его и теснит, примерно туда же, где стояла эта с сиськами, и все за ними, предвкушая — что-то будет! Ну, встают они у лееров и… Простите!

Сухощеков встал, пропал из кадра, появился с подносом, поставил на столик бутылку вина, бокалы, тарелку с сэндвичами, кофейник, с подносом под мышкой и пустым кофейником вышел из кадра, вернулся.

— Ну, Иван и говорит Виктору Владимировичу — какие у вас великолепные часы. Тот — ну конечно, вашерон едрить его константин, эксклюзивный выпуск, всего шесть экземпляров, подарок крестного моей дочери. Разрешите взглянуть? Виктор Владимирович, широкая душа, расстегивает браслет, и, лишь только часы оказываются у нашего Ванятки, тот выпускает их из рук, и часы оказываются за бортом! Бля! Подарок крестного за бортом! Часы в полтора миллиона! Долларов! За бортом!

Сухощеков отпил из бутылки, подумал немного, допил оставшееся и достал с пола новую. Рита подумала, что Сухощеков должен вот-вот свалиться под стол, но у Сухощекова только побелел кончик носа.

— Что началось! — Сухощеков отвинтил крышечку, выпил. — Крики! Вопли! Иван этот извиняется, говорит — я, мол, не нарочно, случайно, руки дрожат от волнения, я впервые среди таких людей, тут прямо все искрит от богатства, я к такому не привык, вот эти, черт их дери, искры и повлияли, все исправим, вернем часы, вернем…

Сухощеков высморкался в бумажную салфетку, отбросил салфетку в сторону.

— Тут Чаклун пуляет блесну в море, катушка трещит, леска разматывается, а этот знай себе повторяет — сейчас все исправим, сейчас все будет хорошо, сейчас вернем ваши часики, сейчас — и вдруг леска натягивается, Ваня крутит ручку катушки, быстрее и быстрее, потеет, глазки от страха бегают, фокусники, что выступали перед ним, смотрят в ужасе, Гароян приплясывает словно обосрался, ведь коллеге может приехать по самые не балуй, все остальные отходят подальше, потому что тоже понимают: если часы пропали, Ваня этот труп, труп, но Ваня крутит катушку, наматывает леску, и видно, что на крючок попалась здоровенная рыбина…

Сухощеков уронил голову на руки, и Рита отметила, что у него приличная лысина.

— Лариса! — Сухощеков распрямился, глазки его хитро прищурились. — Признайся — ты знала, что за фокус у Чаклуна?

— Нет, не знала, мне сказали — что-то удивительное, и больше ничего, а так как был цейтнот, я предложила и…

— Ну не знала, так не знала, нет так нет, — Сухощеков откупорил бутылку, сделал большой глоток, женщина с полотенцем на бедрах появилась за спиной Сухощекова, положила на маленькую тарелку пару сэндвичей, взялась за бутылку вина, посмотрела на этикетку, поставила перед Сухощековым.

— Штопора нет, — сказала она.

Сухощеков свинтил крышку, отхлебнул из горлышка, налил в подставленный женщиной бокал, когда женщина повернулась и собралась скрыться за дверью, Сухощеков хлопнул ее по заднице, полотенце соскользнуло, женщина чуть не упала, расплескала вино, на двери появились темно-красные кляксы.

— Tu es mauvais!⁴ — сказала она и исчезла за дверью.

Сухощеков поднял упавшее полотенце, накинул на плечи.

— Значит — здоровенная, — Сухощеков развел руки в стороны, — на крючке здоровенная рыбина! Иван подводит ее к борту яхты, откуда-то у него оказывается огромный сачок, который он дает Виктору Владимировичу, а Виктор Владимирович, скажу вам, девочки, вовсе не рыбак. Ну, совсем не рыбак, а Иван на Виктора Владимировича орет, подлец, — «Подводи! Подводи! Давай! Подсачивай!» — а сам уже эту рыбину вытягивает, удочка гнется, вот-вот сломается…

Сухощеков, пропищав «сломается», закашлялся, потекли слюни, он покраснел, глаза полезли из орбит, Сухощеков схватил салфетку, высморкался, отдышался.

— Уф! — выдохнул Сухощеков. — Девки! Я так нервничал, что боялся обо­ссаться! Да если б я один! — Сухощеков понизил голос и почти прошептал:

— Даже Вячеслав Игнатьевич стоял ни жив ни мертв. Но никто не мог понять — какая связь между этой здоровенной рыбиной и часами за полтора ляма? Что за рыбалка, когда…

Дверь за Сухощековым приоткрылась, появилась голова женщины.

— Ты в порядке, милый?

— В порядке! — рявкнул Сухощеков, не оборачиваясь.

Дверь закрылась, Сухощеков приложился к бутылке и продолжил:

— Ну Сахарчук подвел под рыбину подсак, напрягся и вытащил ее на палубу. Тут в руках Ивана возникает нож-ножище, сантиметров на сорок, он садится на корточки, вспарывает рыбине брюхо и достает оттуда…

— Часы? — выдохнула Рита.

— Да, Лариса, радость моя, часы, часы Виктора Владимировича, в рыбьих, на хрен, кишках…— Сухощеков рыгнул. — Неудивительно, что Чаклун получил главный приз. Да? Попей кофейку, Лариса, мне надо с твоим начальством кое-что обсудить…

…Рита залила две чайные ложки общественного кофе кипятком, долила чьих-то сливок, кинула два куска чужого тростникового сахара. Сквозь стеклянную стену офисной кухни было видно, как над перегородкой между столами мелко трясется маленький тугой пучок Ритиной начальницы: та угодливо смеялась над тем, что ей рассказывал Сухощеков. Рита прикидывала — какую премию получит, ведь теперь должны, обязаны взять в штат, — и стало так легко, так радостно, что она открыла холодильник, из чужой, подписанной «Секлетова» пластиковой коробки вытащила кольцо со сладким творогом, съела в два приема, облизала пальцы, собралась было взять еще одно чужое кольцо, но на кухню зашла начальница. Она была плоской, худой, тонконогой, могла часами рассуждать о режиссере Чатпиатчонге, когда звонила знаменитостям, чтобы пригласить поучаствовать в корпоративных вечеринках, звала их запросто — Миша, Жора. Очки ее были подняты на лоб. Начальница открыла холодильник, достала ею подписанную бутылку дорогой минеральной воды, свинтила крышечку, сделала маленький глоток, навинтила крышечку, поставила бутылку в холодильник. Села на стул и завила одну ногу вокруг другой. Рита так не умела.

— Лариса, — начала начальница и опустила очки на переносицу. — Ах, да — Рита… Нам очень жаль, но мы не будем, не будем заключать, ты не… Рита! Подожди!..

Рита вышла из кухни, позвонила мужу и сказала, что скоро будет дома, что с Павликом погуляет сама...

…Павлик был зачат в гаражном боксе, на разложенных сиденьях отцовской «Нексии». Кроме как в гаражный бокс, податься было некуда: дома отец смотрел футбол, мать будущего Ритиного мужа пила водку с любовником. Дубликат ключа от бокса всегда был у Риты с другими ключами, в боксе она писала курсовые, готовилась к экзаменам, не раз ночевала в той же «Нексии», но впервые привела туда парня, который до армии таскался за Ритиной двоюродной сестрой, бывшей лет на пять его старше и с ребенком. В нашивках, значках, с орденом — нацепили на халат в госпитале, — с перебитым носом и сотрясением мозга, приехал в отпуск, дали четыре, всего четыре гребанных дня, потом рассказывал — бросил у матери сумку, позвонил Люське, без особых надежд, а та вдруг согласилась, мол, давай по-быстрому, пока дочка спит, как был, в гражданку не переодевшись, побежал, Люська сразу грудь дала, левую, правую, правую, левую, чмок-чмок, тик-так, на кухню тянет, тут ты, кайф обломала, звонишь в дверь, оказалось — спасла, следом за тобой, нежданно-негаданно Люськин мужик с двумя друзьями, пиво, остывающий шашлык в кастрюльке, спрашивает — это что за хрен? — а ты, привстав на цыпочки, поцеловала, не доставая до щеки, в жесткий, с сержантскими лычками, погон — это мой парень, мы уже уходим, — а Люськин мужик — а че я его не знаю? у тебя че, орден? оставайся, потрендим! — а ты — да, он у меня герой…

Рита открыла дверь в гаражных воротах, изнутри задвинула засов, они сразу залезли в машину, запах пыли, отработанного масла, подгнивающей картошки в яме, пота, тусклый свет лампы над захламленным верстаком. После первого раза он чуть было не потерял сознание, покрылся испариной, приходил в себя долго, врачи говорили избегать, беречься, соблюдать умеренность, может лопнуть важный сосуд, поврежденный из-за контузии, да и прежде бывший ненадежным…

…Испариной Ритин муж покрылся и тогда, когда подумал, что задел черный и блестящий «BMW», ладони вспотели и надулись жилы на лбу, тоже опустил стекло, собираясь ответить таким же отборным матом, но услышал добродушное: «Не признаешь, мудило?», и увидел, что за рулем черной и блестящей машины армейский корешок, Огоньков, тот самый, которого он, ценой перебитого носа и контузии, вытащил из-под обстрела, только не в изгвазданном бронике, в крови и блевотине, а в черном пиджаке, белой рубашке, в черных очках.

Они остановились под знаком «Остановка запрещена», обнялись.

— Куда в такую рань? — спросили одновременно.

— Пельмени развожу, — ответил Ритин муж.

— За хозяином, — ответил Огоньков.

— Кто хозяин? — спросил Ритин муж.

— Крутой человек. Э! Да у тебя кольцо! Женился на той, с ребенком? Как ее?! Люся! Или на другой?

— На другой, но тоже с ребенком, — Ритин муж запнулся, но Огоньков на запинку не обратил внимания. — С моим ребенком. А ты?

— Я все с курвами. Надо посидеть!

— Давай ко мне! Возьму на складе с осетриной. Олигархи наши пельмени жрут только так!

— В семь? Скинь адрес…

…В семь Огоньков не приехал. Не приехал и в девять. Рита с Павликом посмотрела мультфильм, Ритин муж в который раз поставил на плиту кастрюлю с водой, спросил — варить ли с осетриной или еще с говядиной и свининой? Рита вместо ответа пожала плечами, шмыгая перебитым носом, Ритин муж за­крыл за собой дверь на кухню, закурил под открытой форточкой. Огоньков заявился после одиннадцати. Рита — когда муж позвал составить компанию, — выпила рюмку, подцепила на закуску пельмень — пельмени и в самом деле были вкусными, — сказала, что завтра много дел, вернулась в маленькую комнату, к Павлику.

— Ты ж говорил, ее выгнали с последней работы, — Огоньков, серпая, выпил соус из миски. — Западло с нами посидеть? Какие у нее завтра дела?

— Уборка. К матери завтра собиралась. То-се.

— Так, ты под каблуком. Но это понятно, она у тебя — ух-х! — Огоньков прищелкнул пальцами и подмигнул. — Слышь, кто тебе надпись на фургоне делал? Пельмен требуют наши сердца?

— Она, где-то в сети нашла, трафарет вырезала...

— Она — кто?

— Рита…

Под утро Рита прошла через большую комнату, увидела, что на кухне, за столом, спит муж, зашла в санузел и — как она испугалась! — застала Огонькова, сидевшего с закрытыми глазами, в голубых трусах, на краешке ванны. Он тут же одной рукой прижал Риту к потной татуированной груди, другой залез под халатик, горячо, обдавая чесночно-пряным ароматом, зашептал непонятное, пришлось его ущипнуть, Огоньков вскрикнул и отпустил.

— Выйди! — тихо сказала Рита.

— Стесняешься?

Рита подняла полы халатика и села на унитаз. Огоньков отвернулся, посмотрел в зеркало над раковиной, встретился взглядом с Ритой, сказал:

— Твой банку держать перестал. Жаловался — редко даешь, то голова у тебя болит, то дела назавтра…

— То такие долдоны, как ты, приезжают, — продолжила Рита, спустила воду, подошла к раковине.

— Подвинься!

Огоньков чуть отступил от раковины, тут же прижался сзади.

— Отстань! — сказала Рита.

— Давай, мы ему не скажем, — дыша Рите в затылок, сказал Огоньков.

Рита убрала его руку с груди.

— Поспи на диванчике, — сказала Рита.

— Не спится, — Огоньков вновь взял Риту за грудь, поймал сосок, поцеловал за ухом.

— Что так?

— Мысли разные. Желания.

— Желания надо гнать.

— Как их прогонишь! Они, это, воплощаются.

— Да ты что?!

— Ну, — другой рукой Огоньков провел по Ритиному бедру.

— И как?

— Вот так…— Огоньков чуть присел, пытаясь твердым членом раздвинуть Ритины ягодицы, Рита развернулась, хлопнула по члену ладонью.

— Больно же!..

Утром Рита вышла на кухню. Муж жарил яичницу, Огоньков, морщась, отхлебывал чай, говорил мужу: «Скажу хозяину. Он личный секретарь самого Бышевского, пока ни в каких просьбах не отказывал…», сказал Рите: «Доброе утро!»

— Доброе! — ответила Рита, привстав на цыпочки, поцеловала мужа в потную шею и подумала, что поговорить Огоньков собирается по поводу мужниного устройства на работу, не все же ему развозить пельмени, а вышло так, что через несколько дней Рита перебирала оставшиеся от предшественницы малопонятные бумаги, осваивала, по указанию непосредственной начальницы, базу и не решалась заходить в «одноклассники»…

…Мелодию, разбудившую Риту, выбирал Павлик, долго, сосредоточенно. Заторможенный, погруженный в собственные ощущения, Павлик любил жесткий ритм, бухающие ударные, глухой, вибрирующий бас, такая, будучи мелодией звонка, заставляла сразу встрепенуться, даже если громкость была снижена почти до минимума. Когда Павлик заметил, что Рита мелодию поменяла, то обычное его размягченное состояние сменилось злобным раздражением, он чуть было — в семь лет Павлик был очень силен — не сломал смартфон пополам, швырнул его в стену, и, наставив на Риту дрожащий палец, захлебываясь, кричал что-то и плакал.

Рита отклонила звонок, вернулась в сон, в незнакомый город, по пустым улицам которого шла обнаженной. Во сне до звонка Рита боялась, что снизу, поднявшись по ногам, в нее проникнут мелкие зеленые насекомые, но если до звонка насекомые бегали по тротуарным плиткам и щелкали под босыми пятками, то теперь, в продолжении сна, плитки были мокрыми после недавнего дождя, мертвые мелкие зеленые насекомые плавали в лужах.

Рита отклонила и второй звонок, закрыла глаза, но ощутила тревожное серд­цебиение и поняла, что во второй раз вернуться в сон не удастся. Подушка мужа успела остыть, его мускусом пахнущий пот давно высох. Муж спал всегда тревожно, боялся проспать, опоздать с доставкой, особенно ценились те пельмени, которыми когда-то кормили Огонькова, с осетриной, но осетрина неуклонно дорожала. На производстве предлагали заменить осетрину другой рыбой, один из поставщиков имел связи с Республикой Конго, оттуда могли поставлять тилапию, глава фирмы собирался заключить договор, убеждал Ритиного мужа, что потребитель не поймет, где осетрина, где тилапия, но Ритин муж говорил, что они потеряют клиентов, а его выставят виноватым, и глава фирмы и клиенты, от которых всего можно было ожидать, говорил, что тилапия плохая, опасная из-за паразитов рыба, что стаи тилапии сжирают всех прочих рыб, хотя жареная тилапия, жаренная в масле, может быть не плохой, главное в термической обработке, но для пельменей тилапия не годится, вот жареная — Рита окончательно проснулась, попыталась понять — откуда появилась эта тилапия? — муж никогда о тилапии не говорил, поняла, что и тилапия, и осетрина, и Конго республика, и Конго река, и глава фирмы ей снились, что осетрину всегда найдут.

Павлик спал в своей комнате, лежал на спине, глаза были полуоткрыты. Рита босиком пошла в туалет, и телефон зазвонил вновь. Пришлось вернуться. Тот же номер.

— Алло! — ответила Рита. — Кто это?

— Здравствуйте, Рита, это Петр Молодцов, личный секретарь Вячеслава Игнатьевича Бышевского.

— Здравствуйте, — Рита посмотрела, сколько времени: только начало седьмого.

— Простите за ранний звонок… — сказал Молодцов. — Ваш муж уехал на работу, я решил, что могу позвонить, нам надо срочно-срочно встретиться.

— Откуда вы знаете про мужа? — спросила Рита, подойдя к окну.

— Я вышлю машину. Возьмите с собой все по чемпионату фокусников, что у вас осталось.

— Чемпионату? Фокусников?

— Забыли? Когда вы у нас работали…

— Да, да-да…

— …записи, бумаги, договора, все, что есть. Ноутбук. Рита, очень жаль, что вы больше не с нами, но будем считать это разовой работой, за наличный расчет. Три тысячи вас устроят? Евро.

— Мне не с кем оставить сына.

— Когда вернется муж?

Рита посмотрела на будильник на прикроватной тумбочке.

— Без пробок через час.

— Водитель будет ждать у подъезда.

Павлик, как обычно перед тем, как выйти из полусна, захныкал, на кухне стояла джезва с остатками кофе, надо было только включить плиту, Рита дождалась, когда кофе начал пузыриться, налила в кружку — какая гадость! — и позвонила мужу.

— Ты уже встала? — удивился муж.

— Поторопись, — сказала Рита, выливая остатки кофе в раковину. — Мне надо уйти.

— Так рано? Куда?

— Да, так рано.

— Все развез. Буду через сорок минут. Даже раньше…

— Молодец! Спасибо за кофе.

— Тебе понравилось?

— Приезжай скорей…

Рита заглянула к Павлику, проверила подгузник, он был сухой, от Павлика пахло свежим хлебом, в уголках чуть раскосых глаз скопилась светло-зеленая высохшая слизь.

— Поспи еще, — сказала Рита Павлику, в туалете отметила, что пельмени все-таки испортили желудок, в душе — что было бы правильным окончательно сбрить волосы на лобке, не оставлять сверху этот чубчик, который так нравился мужу и который Рита покрасила в оранжевый цвет. Рита набрала в ладонь пены для бритья, но в последний момент сбривать чубчик не стала, пальцем добилась оргазма, протерла тыльной стороной руки запотевшее зеркало, сказала отражению: «Три тысячи! Евро!»

Рита оделась, зашла к Павлику. Павлик уже сидел в кровати, ковырял в носу.

— Добое, — сказал Павлик, закашлялся.

— Доброе, Павлик, — поправила Рита. — Доброе утро.

Рита принесла утреннее питье — разведенный в теплой кипяченой воде мед, куда выдавила половинку лимона, — подождала, пока Павлик шумно мочился, потом тужился и кряхтел на унитазе, помогла Павлику подмыться и умыться, одела его в свежую рубашку и мягкие тренировочные, когда помогала с носками, услышала, как открылась входная дверь:

— Я дома!

Муж стоял в прихожей с пакетом пельменей.

— Новая линия, — он открыл пакет, Рита заглянула, пельмешки были круглые и блестящие. — С перепелятиной.

— С пере с чем?

— С перепелиным мясом. Дорогие!

— Такие маленькие!

— Да и перепел не велик, — муж сбросил кроссовки, прошел на кухню, закинул пакет в морозилку. — Ты куда так рано?

— Разовая работа. Потом расскажу. Скоро вернусь. Отдохнешь — погуляй с Павликом. Он как раз рисовать закончит. Хорошо? Ну, я побежала!

Рита встала на цыпочки и поцеловала мужа в щеку.

— Что еще за разовая работа? Рита! Что за…

…Рита, чтобы возле лифта не отмалчиваться на вопросы мужа, сбежала по лестнице. На улице было зябко. Желтые опавшие листья закручивались порывом ветра, застревали в луже, темнели. Рита прикурила тонкую сигарету, во рту стало приторно-горько, разболелась голова, Рита подумала, что муж увидит присланную машину и ее водителя, узнает Огонькова, подумает черт знает что, сорвется на Павлике, и Рита пошла прочь от подъезда, рассчитывая перехватить машину до того, как та свернет к дому, но за рулем был вовсе не армейский приятель мужа Огоньков, а худой, жилистый, коротко стриженный, с седыми висками человек, и не в черном костюме, а в потертой кожаной куртке и вы­цветших джинсах.

— Как вы узнали, что это я? — спросила Рита уже в машине, но худой и жилистый только посмотрел в зеркало заднего вида и попросил пристегнуться.

Рита удивилась, пристегнулась и стала смотреть в окно. Ехали быстро, поворачивали направо из крайнего левого ряда, пару перекрестков проскочили, никого не пропуская, уже почти на красный, подрезали и не уступали дорогу. Худой и жилистый вел машину идеально, Риту не качало, не бросало вперед, не вдавливало в спинку сиденья, и пролетающие перед взором дома, заборы, скверы, площади и эстакады сливались в сплошную мутноватую полосу, и за каких-то от силы двадцать пять минут оказались у офисного центра, над которым располагался логотип корпорации Бышевского. Худой и жилистый мотнул сухой головой, Рита открыла дверцу, поставила ногу на асфальт, вспомнила про сумку и ноутбук, но машина уже тронулась, и Рита ударилась головой, машина затормозила, Риту бросило вперед, и Рита ударилась плечом.

Молодцов ждал у автоматических дверей, но двери были раскрыты и в таком положении заблокированы. Оказавшийся брюнетом невысокого роста, небритый, в мятом костюме, воротник рубашки серел от пота, большие близко посаженные глаза в темно-синих кругах, Молодцов шагнул к Рите и протянул для рукопожатия узкую ладонь.

— Здравствуйте, Рита, — сквозь усталость сказал Молодцов, рукопожатие Молодцова было сухим, коротким, он дернул Ритину руку к себе, отпустил, тут же снова поймал, вдруг перебежал жесткими пальцами до локтя, локоть сжал, Рита ощутила пульсацию чуть ниже затылка, горячий шарик покатился по шее, сделал быстрый круг меж лопаток и ухнул ниже, отчего стало тепло и влажно, Рита выдохнула, освободилась от пальцев Молодцова.

Стойка, из-за которой посетителей приветствовали улыбчивые красивые девушки, была сдвинута в сторону, девушек никаких не было, как не было и рамки металлоискателя и высоких симпатичных охранников в красивой униформе. Кожаные кресла были перевернуты, стеклянная столешница журнального стола разбита, пальма опрокинута, из высокого ее поддона на затоптанный пол вывалилась черная земля.

Молодцов, еще раз поймав Риту за руку, еще раз добравшись до локтя, повел через холл. От Молодцова пахло дезодорантом, он шел, ловкими ударами ноги отбрасывая в сторону попадавшиеся на пути скомканные бумаги, сплющенные коробки, куски пластика, остановился, наклонился, заставив тем самым Риту наклониться тоже, вытащил из-под Ритиной ноги измятый рекламный проспект, поднял лежавший под ним смартфон с треснутым стеклом. Смартфон, несмотря на повреждения, наигрывал бойкую мелодию, Молодцов отпустил Риту, провел пальцем по стеклу смартфона.

— Да, слушаю, — сказал Молодцов, вытирая палец о штанину и брезгливо держа смартфон на полусогнутой руке.

Из смартфона вылился женский, громкий низкий голос, слова сливались в бульканье, но Рита отметила, что то, что ей казалось бульканьем, Молодцов понимал.

— Хорошо, Надежда Николаевна, — сказал Молодцов. — Да-да, пусть сначала отдадут на экспертизу, а потом перешлют транскрипторам. И не забудьте внести правки, как вам говорили. Нет, Надежда Николаевна, работаем как работали. Кто с вами говорит? Молодцов говорит! Поднимай толстую жопу и езжай на работу, тортики тут можешь жрать, овца!

Молодцов отбросил смартфон в сторону, плотно сжав губы улыбнулся, и Рита заметила, что при улыбке лицо Молодцова перекашивается, правая сторона остается почти неподвижной, зато левая сморщивается и на левой щеке появляется глубокая ямочка.

— У нас небольшие проблемы, — сказал Молодцов. — В моем кабинете мы поговорить не можем, комната дежурной охраны сейчас пустует, давайте пройдем туда. Вы как?

— Хорошо, — ответила Рита. — А вы?

— Прекрасно! — Молодцов вновь улыбнулся. — Прошу! — снова взял Риту за локоть, но шарик больше не катился по спине, тепло больше не наполняло.

В комнате дежурной охраны все было перевернуто, мониторы разбиты, кулер валялся на боку, на полу затертые следы крови, но один из столов был расчищен от мусора, перед ним стояло кресло на колесиках, Молодцов указал на него, сел напротив на пластиковый стул, снял со стоявшей на столе тарелки целлофан, пододвинул тарелку Рите. На тарелке лежали кусочки подсохшего хлеба, вспотевшие ломтики сыра и потемневшие колбасы.

— Чай? Кофе? — спросил Молодцов. — Зеленый? Черный? С травами? С ягодами? Эспрессо? Американо?

Рита хотела попросить чаю, но подумала, что Молодцов, как некую Надежду Николаевну, обзовет овцой, спросит — где ты, овца, тут видела чайник, дура, или кофе-машину? — и ответила:

— Спасибо, ничего не надо…

— Курите? — спросил Молодцов.

— Да, — кивнула Рита.

— Здесь нельзя, но пожарная сигнализация отключена, так что курите, — Молодцов достал сигареты, прикурил, пустил дым к потолку. — Привезли?

— Вот, — сказала Рита и положила на стол папку с бумагами.

Молодцов посмотрел на папку с деланым удивлением, потом открыл, пролистал бумаги, пару раз хмыкнул, сбросил и папку, и бумаги на пол.

— У меня еще вот, — Рита собралась достать из сумки ноутбук, но Молодцов хлопнул ладонью по столу.

— На хер! Не надо… Если вы не в курсе, такое дело… На нас, Рита, не далее как вчера наехали все кому не лень, ФСБ, налоговая, прокуратура, даже какие-то зоозащитники, якобы в террариуме перед конференц-залом — были там? нет? — плохо содержатся тритоны. Без предупреждения. Навалились скопом, увезли два фургона документов…

— А что с тритонами? — спросила Рита.

Молодцов внимательно посмотрел на Риту, улыбнулся теперь так, что губы его раздвинулись, показались крупные, желтоватые зубы, Рита заметила, что левый верхний клык наполовину сколот, а к соседнему резцу приклеился то ли листик кинзы, то ли листик петрушки.

— Тритонов, — Молодцов цыкнул зубом, — тоже увезли. И знаете — почему все это?

— Нет, — ответила Рита.

— Из-за вашего, Рита, Ивана Чаклуна. Того, что часы Виктора Владимировича ронял в море, потом доставал из выловленной рыбы. Вы говорили — нашли его по личным связям. Говорили? — Молодцов расстегнул пиджак, Рита, ожидавшая, что у Молодцова под мышкой висит кобура с большим пистолетом, увидела только темное полукружье пота.

— Говорила…

— Что за связи, откуда. Все что знаете. Не врите. Ничего не утаивайте. Ясно?

— Ясно…

— Я слушаю! — Молодцов бросил докуренную до фильтра сигарету на пол, прибил ее резким ударом каблука.

— Мне дали задание найти фокусников для чемпионата на яхте…

— Дальше!

— В списке должно было быть пять имен, так как пять любимое…

— Дальше!

— Согласитесь — крутое задание для человека на испытательном сроке.

— Согласен! Дальше!

— Подняла нужные связи и нашла четверых. Оставался пятый. В буфете ко мне подсел ваш водитель, который…

— Леха, по кличке Леший. Алексей Огоньков. Дальше!

— Спросил — что такая?

— Леший просил за вас, сказал, справится — оставьте, не справится — гоните. Вы ему что, дали, но не додали?

— Вообще не давала. Он за меня просил потому, что мой муж спас Лешему жизнь. Они вместе служили, в десантных войсках.

— Ух ты! Дальше!

— Я сказала — не могу найти фокусника, а если не найду, значит, не прошла испытательный срок. Он сказал, что его знакомая знает фокусника Чаклуна, что может свести с этой знакомой…

— Брудень Александра Ярославна. Дальше!

— Да, Саша.

— Лесбиянка из экономического управления. Дальше!

— Мы встретились после работы, в кафе. Она показала видео, там Чаклун достает из кармана голубей, подбрасывает вверх, голуби загораются, исчезают, но потом оказывается, что они не сгорели, а сидят рядышком в клетке. Мне показалось, что самое оно, я взяла контакты Чаклуна, как и прочие, передала начальнице…

— Нельке Страшновой…

— Да, Нелле Владимировне, она скривилась, сказала, что у нее уже есть фокусники, что надо оперативнее, если хочу тут работать, потом сказала, что взяла моих фокусников…

— Так и сказала?

— Да, и я удивилась, когда Сухощеков рассказал про фокус Чаклуна с рыбой и часами, думала, будут голуби, это красиво, сами понимаете — миру мир… Потом мне, почти сразу после разговора с Сухощековым в зуме, Страшнова сказала, что я не прошла испытательный срок, почему, что сделала не так, не сказала, я ушла и больше тут не появлялась…

— Какие-нибудь другие контакты Чаклуна есть? Кроме номера телефона и почты? Хоть что-то?

— Нет, — Рита достала сигарету, Молодцов подтолкнул к ней зажигалку, Рита прикурила, отщелкнула зажигалку Молодцову. — Знаю только, что, когда Страшнова позвонила Чаклуну, он тут же взял трубку, сразу согласился на все условия, никаких вопросов, пожеланий. Словно ждал звонка…

— Откуда вы знаете?

— У нас же столы были впритык, только разделенные перегородкой. Я все слышала.

— Это все?

— Да…

— Чем сейчас занимаетесь?

— Дома сижу. С сыном, — Рита подумала, что Молодцов вот сейчас предложит ей работу где-то возле синего моря, что с собой на море можно будет взять Павлика.

Молодцов задумчиво, со всех сторон оглядел зажигалку, несколько раз щелк­нул ею, дунул на огонек.

— Эта кобла, Александра, никогда не видела выступления Чаклуна, — сказал Молодцов. — Того, которое она вам показывала. То выступление было в Лондоне, в то время Брудень зажимала кого-то в женском сортире в нашем офисе. Вас хотела трахнуть?

— Хотела…

— Получилось?

— Немного пообжимались. Договорились о встрече, ее телефон недоступен.

— Вы ей звонили? Сами? По какому номеру?

Рита достала смартфон.

— Ха! — Молодцов записал номер на клочке бумаги. — Она дала вам какой-то особенный номер, у нас такого нет, — Молодцов взял с тарелки кусочек сыра, положил в рот, сыр заскрипел на зубах.

— Да, положение у вас не очень, — Молодцов с трудом проглотил разжеванное. — Сын аутист, муж контуженный, пельмени… Кстати, хорошие. Я такие только на заимке, в Красноярском крае, ел, когда мы с шефом ездили медведя брать…

— Да, у них есть с медвежатиной. Самые дорогие, — Рита бросила сигарету на пол, раздавила подошвой кроссовки.

Молодцов задумчиво поковырял ногтем столешницу.

— Вы к ней домой поехали?

— К Брудень? Да…

— Леший отвез?

— Да, отвез, ждал в машине… Можно вопрос? Какая связь между фокусниками, Чаклуном, тем, что Брудень… ну и всем прочим и наездом? Или наезд одно, а фокусники — другое, и я просто не в том месте, не в то время, не такая, как надо… Извините, что спрашиваю…

Молодцов вгляделся в Ритино лицо, улыбнулся, не разжимая губ, кивнул какой-то своей мысли.

— Все нормально! — сказал Молодцов. — Тебе бояться не надо. Чаклун показал известный профессионалам, требующий подготовки и ассистентов, фокус. Его объявили победителем, дали конверт, посадили на катер, отправили на берег вместе с прочими, с тех пор Чаклун исчез, испарился, но выяснилось...

Рита почувствовала что-то щемящее за грудиной, одновременно заболело внутри правого уха, но также испытала облегчение от того, что Молодцов перешел на «ты».

— …выяснилось, что часы, которые Чаклун якобы уронил в воду, Сахарчуку подарил крестный, на них была памятная для них обоих гравировка, какая — неизвестно, а на тех же, что Чаклун вытащил из рыбы…

— Не было?!

— Ну конечно, ептыть! Ловкость рук! В воду упала китайская штамповка! Чаклун, когда рыбу, которую, кстати, ему на крючок нацепил ассистент, взрезал, он ей в кишки часы подсунул, другие часы, не те, что будто бы упали в воду…

— Тоже за полтора миллиона?

— …главная ценность которых была в гравировке, не в том, что таких в мире всего шесть штук и стоят они полтора миллиона. Виктор Владимирович просил вернуть оригинал, Виктор Владимирович должен был быть у дарителя, который… — Молодцов глубоко вздохнул, — подмену заметит сразу, ты можешь догадаться, Рита, что даритель все видит, насквозь, и все чувствует, все-все, когда же Вячеслав Игнатьевич исполнить просьбу Виктора Владимировича не смог …— Молодцов встал и пнул валявшийся на полу монитор, узконосая туфля застряла в мониторе, ему пришлось разуться, поднять монитор, вытащить туфлю, он сел на стул, рассмотрел расцарапанный носок туфли, нагнулся, обулся, распрямился. Бледное лицо Молодцова покраснело.

— То есть узнать, что было выгравировано, нельзя?

— Нельзя.

— Ну хоть какие-то предположения?

— Ты самая умная, да? Может, там номер банковского счета, может, код для пуска баллистических ракет, может, «Благодарю за службу», да что угодно!

— А почему бы вам…

— Рита, ты умнее всех? — Молодцов поставил локти на столешницу, уперся подбородком в сведенные ладони, устало прикрыл глаза. — Мы поговорили с Александрой Ярославной. С моим, уже бывшим, водителем. С твоей начальницей.

— Александра Ярославна тоже уже бывшая?

— Она уже не с нами.

— А моя начальница?

— Мы расчищаем площадями, Рита.

— И Сухощеков?

— Нет, Рита, этого придурка оставили!.. Рита, твоего любимого Сухощекова турнули первым, паспортный контроль не прошел, представь — предъявил подложные документы, когда российское гражданство получал, выслали в его родной Казахстан, а в лес, если ты об этом, никого не возили. Есть специалисты по вопросам и по ответам. Задают вопрос, выслушивают ответ и сразу говорят — врет или нет. С тобой все ясно и без специалистов. Ты не врешь. Это твое достоинство и твоя беда.

Молодцов откинулся на спинку стула.

— Ты свободна. Ноут оставь.

— У меня там…

— Вернем, — Молодцов достал бумажник, бросил на стол пять сотенных купюр. — На три половиной не наработала, — Молодцов указал на дверь, Рита подумала, что, если бы у Молодцова все-таки был пистолет, а не пятна пота, он бы с удовольствием выстрелил бы ей в спину, рассмеялась и достала ноутбук из сумки. На лице Молодцова впервые отразилось какое-то человеческое чувство, глаза его широко открылись.

— Зарядное устройство нужно? — сквозь смех спросила Рита, но Молодцов уже смотрел в экран смартфона и не ответил, Рита хотела повторить, но только глубоко вздохнула, сгребла деньги со стола, когда же взялась за ручку двери, Молодцов ее окликнул.

— Ты ведь хорошо ладишь с людьми?

— Вы мне? — обернулась Рита.

Молодцов подтянул к себе кресло, толкнул его по направлению к Рите, смартфоном указал на кресло.

— Присядь… Нам нужно свое агентство. Чтобы все было под контролем.

— Это правильно…

— Нам очень важно твое мнение, Рита. Очень! А теперь заткнись и послушай. Прежнее было неплохим, девушки чистые, могли поговорить, пошутить даже, могли помолчать, но раз уж обрубаем хвосты, то и этот тоже. Нужна душевность. Отзывчивость. Особенность. Но главное… Главное… Наши затраты при работе со сторонним агентством были такими, что на кило живого веса мы тратили больше, чем на мясо, что идет на камбуз. Если говядина, то в три раза, если свинина, то в два, если баранина, то в четыре с половиной. Большие издерж­ки. Понимаешь?

Рита кивнула.

— Надо сначала выровнять соотношение. Чтобы за кило живого веса и свинина, и говядина, и баранина были в одной цене. Чем ниже, тем лучше. А потом сделать так, чтобы мясо стоило больше, чем кило живого веса. Понимаешь?

Рита кивнула.

— И все это при сохранении душевности, отзывчивости и прочего. Если сегодня к вечеру кинешь предложение, которое подойдет, завтра будет работа. Ну?

— Хорошо, — сказала Рита.

— Вот номер хозяйки стороннего агентства. Зовут Марина, по работе предпочитает, чтобы к ней обращались Мара — Молодцов на клочке бумаги, от усердия высунув язык, написал номер телефона и старательно вывел «Мара». — Она проконсультирует. Если тебе будет нужна консультация…

…Приземистая смуглая девушка сметала мусор, другая, похожая на ее родную сестру, совком загружала мусор в черный мешок. Уже наполненные мешки стояли на полу холла. Вихляя бедрами, через холл прошел высокий розовощекий блондин в коротеньком пиджачке, коротеньких брючках, из-под которых виднелись бледные щиколотки. Блондин утомленно взглянул на Риту, равнодушно оглядел ее фигуру, высокую крепкую грудь.

— Доброе утро! — сказал блондин.

— Доброе утро, — ответила Рита, вышла на улицу, от наполненного пылью, холодного воздуха закашлялась, увидела, что все еще держит деньги и клочок бумаги с номером телефона в руке, затолкала деньги и бумажку в карман джинсов. У тротуара остановилась черная машина с темно-красной полосой и надписью «Следственный комитет», из машины вылез крупный мужчина, с наслаждением потянулся, заправил под брючный ремень край рубашки и свисающий дряблый живот, застегнул пуговицу на пиджаке, посмотрел на Риту тусклым взглядом ящерицы.

Рита посмотрела налево, потом направо. Если идти налево, то можно было, через минут десять, оказаться на станции МЦК, если направо, то минут через пятнадцать на станции МЦД, но и так и этак Рите надо было от нужной станции до дома ехать еще на автобусе. Рита решила идти направо, сделав только несколько шагов, почувствовала, что за ней наблюдают, какие-то гиганты, которые склонились над макетом и запустили в него Риту и всех прочих, Молодцова, Ритиного мужа, человека-рептилию из следственного комитета, даже Павлика достали из какой-то выложенной ватой коробочки, наделили Павлика заиканием, страхом перед всеми другими людьми, для каждого прописали роль, последовательность действий, создали этот бездушный, гнилой город, и Рита ощутила себя персонажем сериального продукта, для которого прописаны все последующие действия, запрограммированы чувства, ощущения, слова.

Рита остановилась, прикурила сигарету и поняла, что надо только подчиниться, ни о чем не задумываться, со всем соглашаться. Рита в несколько затяжек выкурила сигарету и прикурила от окурка новую. Меж офисных коробок и башен гулял холодный ветер, толкавший перед собой мелкий, жгучий песок. У станции, в пекарне, Рита купила только что испеченный пирожок с луком и яйцом, съела и начала икать. В сумке ожил телефон, высветился номер мужа, Рита ответила и услышала голос Павлика.

— Да, милый, что случилось?

— Он лег спать, а обещал гулять.

— Он устал, милый, пусть поспит. Я с тобой погуляю.

— Когда?

— Когда приеду.

— Когда?

— Когда приеду.

— Когда?

— Скоро. Привезти пирожков? Привезти?

Павлик молчал, дышал тяжело.

— Ты с чем пирожок хочешь?

Рита услышала гудки, собралась вернуться к пекарне, но увидела стоящего возле входа на станцию человека с отекшим, серым лицом, чьи маленькие непроницаемо-черные глаза были такими же, как у толстолапого, коричнево-черного щенка, которого человек держал на руках. Щенок время от времени начинал сучить лапами, зевал и показывал маленькие острые зубы.

— Купите щенка, — почти не разжимая мокрых губ, сказал человек. — Дешево отдам. Породистый, родословную потерял, но отвечаю — родители медалисты, восточно-европейская овчарка, сторож, защитник.

Рита достала кошелек. В кошельке были только банковские карточки в специальном отделении и тридцать два рубля в отделении для мелочи.

Рита посмотрела на щенка. Тот, словно ожидая решения, которое может оказаться для него судьбоносным, замер, смотрел на Риту неподвижным взглядом, высунув кончик языка и будто бы улыбался.

— Сколько? — облизнув губы, спросила Рита и икнула. — Сколько? — и икнула вновь.

— Породистый. Защитник. На улицу просится. Ну, если туфли погрызет…

Рита вгляделась в человека, поняла, что продавец слепой, сунула руку в карман джинсов, вытащила одну купюру, с усилием забрала щенка из рук слепого, вложила купюру в дрожащую руку.

— Сколько, сколько тут? Меньше чем за тысячу не продам.

— Сто евро. Поменять сможешь?

От слепого кисло пахло давно не мытым телом.

— Мать попрошу. Мать поменяет…

Щенок затих на руках у Риты, зевнул еще раз и тонкой струйкой — Рита только успела вытянуть руки, отвернуть щенка в сторону, — начал мочиться.

— Защитник! — продолжал говорить слепой. — Родословной нет. Гулять просится. Туфли если погрызет…

2. Конфискация

Ужин начал пирогом с улитками, устрицами, икрой. От супа отказался, пожалел, когда увидел, с каким аппетитом наворачивала суп крашеная блондинка с обвисшими щеками за соседним столом, но решил все-таки обойтись. Пирог, устрицы и икру запивал белым полусладким, потом попросил официанта принести рюмку кальвадоса, выпил, вышел на палубу, сделал три-четыре затяжки. Увидел, что несут ребрышки, вернулся, сел на свое место. Бровастому сербу, Славиному компаньону, сидевшему слева, объяснил — хотя понимал, что сербу никакие объяснения не нужны, — объяснил подробно и в деталях, что кальвадос утрамбовывает содержимое желудка, а смесь табаков «капрал» и «мэриленд», из которых состоит его любимый «житан», создает пустоты, которые можно заполнить новыми порциями еды. Серб вежливо улыбался, скорее всего, плохо его понимал, он же, на самом деле, хотел об этом, позаимствованном в Бретани приеме, с кальвадосом и крепкой сигаретой, рассказать капитану, который сидел справа, но капитан только всосал устрицу и пригубил вино, как к нему наклонился вахтенный матрос, капитан извинился, поднялся и за стол уже не вернулся.

Из-за плеча серба, пока он распространялся про смесь табаков и благотворное действие кальвадоса, выглядывала девушка, с такими же, как у серба, бровями. Подумал — дочь, но потом заметил, что серб, правой рукой катавший хлебные шарики, левую положил на девушкины колени, провел руку дальше, меж ног девушки, завел под подол юбки, увидев это, решил — нет, не дочь. Левая рука серба, добравшись до лона, сообщила девушке ритмичную вибрацию, но девушка, будто ничего особенного не происходило, ела красное, с черникой и голубикой, морошкой и брусникой фруктовое желе, вдруг где-то внизу, в яхтенных внутренностях, что-то бухнуло и задрожало, стол заходил ходуном, серб вытащил руку из-под юбки, желе выскочило из вазочки, запрыгало по скатерти, разбрасывая в стороны чернику, голубику, морошку и бруснику, в кают-компании появился старший помощник, объявил, что идет экстренная проверка двигателей, потом стало тихо и принесли рыбу.

Проверка двигателей, как заверил старший помощник, прошла успешно, все объелись и обпились, он, после белого полусладкого выпивший, под ребрышки, красное сухое и, под рыбу, сухое белое, сильнее прочих. Так все было вкусно, не мог остановиться. Сверху лег сладкий — при запрете врача! — вишневый тортик, ликер и кофе.

Не мог понять — куда запропастилась Марина? Должна была сидеть напротив, но стул так и остался пустым. На звонки не отвечала. Еще после пирога, покурив первый раз, хотел пойти Марину искать, думал, она в туалете, собрался было спуститься в каюту, но подумал — Марина большая девочка, сама разберется.

От слишком крепкого табака, вина и кальвадоса было жарко затылку, во рту стало сухо, от кофе учащенно билось сердце. Спустился в каюту, разделся и лег, несмотря на сердцебиение заснул, почти сразу проснулся, подумал, что Марина рядом, но это было всего лишь сброшенное из-за жары одеяло, в трусах, майке и шлепках спустился на нижнюю палубу, проблевался в черную воду, бесстрастный вахтенный у трапа сказал: «Сэр!», кивнул вахтенному в ответ.

Поднялся наверх, увидел Кутенкова. Кутенков смотрел на огни города, розовый джемпер наброшен на худую спину, рукава были завязаны высоко, закрывали тонкую шею. Кутенков зябко ежился. Небо над городом казалось захватанным жирными пальцами, было в каких-то маслянистых пятнах, далеко-далеко в небо взлетела ракета, раскрылась блестками фейерверка.

— Не простудишься? — через плечо спросил Кутенков.

Ответил, что надо дать телу подышать, что по девять месяцев тело закрыто одеждой от непогоды и холода, а оставшиеся три — от пыли и грязи.

— Понятно, — кивнул Кутенков и повернулся. — Не любишь Родину.

Пожал плечами, сказал, что не видит связи, что любит, любил и будет любить несмотря ни на что.

— Связь есть, — остановив его движение ладони, сверху вниз, с глубокой убежденностью сказал Кутенков, и лицо его, лицо изможденного онанизмом подростка, трагически сморщилось. — Любить чистоту легко, видеть в грязи и пыли свое, родное, конечно, трудно, но та любовь, что вопреки пыли и грязи, стоит дорогого, — сказал и отвернулся.

Не зная, что ответить, ограничился кивком, потом спросил — не видел ли Кутенков Марину?

— Марина — это томная, с большими сиськами? — не оборачиваясь, спросил Кутенков.

Почувствовал, что загорелись уши, захотелось сзади просунуть руку меж тощих ног Кутенкова, схватить того за яйца, дернуть кверху и перебросить через леер, сказал, что Марина его жена, что ты, мудило, днем сидел с Мариной рядом, наливал ей вино, болтал о пьесе Петрушевской, а теперь спрашиваешь — какая Марина? издеваешься? подъебуриваешь?

— Ух ты! — Кутенков повернулся, локтями оперся о леер, посмотрел с интересом. — Аж пробирает! Наливал-то наливал, но думал — одна из этих… Она тебе кто? Постоянная? Ах да, ты сказал — жена… Это меняет дело?.. Со своим самоваром, значит, приехал?

Кутенков достал кожаный портсигар, вытащил сигару, откусил кончик, вы­плюнул за борт.

— У вас какая разница? Давай угадаю… Около тридцати? Меньше? У нее уже морщинки, когда улыбается… Но двадцать точно. Угадал?

Вздохнул и пошел в свою каюту. Было слышно, как за спиной Кутенков прикуривает, как мычит вслед:

— Ты что, осерчал?

Не оборачиваясь, помахал Кутенкову, и получилось, как хотел — показал средний палец.

— Да ладно! — обиделся Кутенков. — Свои ж ребята! Главное, чтобы вам было хорошо! Эй! Эй-эй…

Маринин смартфон был на полочке под зеркалом, в душевой. Вспомнил, что Марина положила под зеркало смартфон, как только они вселились в каюту, сказала — хочу отдохнуть от всех и от всего, — и улыбнулась, как умеет — одними глазами, отвела его руку — нет, не сейчас, я сказала — нет! Сука Кутенков! Морщинок действительно стало больше, но они так ей идут! Прополоскал рот минеральной водой. Лег. Сердце колотилось. Не надо было столько жрать и говорить с неприятными людьми. И кофе, кофе…

…Лежал на спине, левая рука на области сердца, правая прикрывала лобок. Скосив глаза, в зеркале на стене у кровати увидел рядом с собой Марину, почувствовал ее сладкое присутствие рядом, на мягкой кровати, ощутил Маринин запах, пряный и острый, но все прервалось возникшим перед глазами образом Кутенкова. Поднялся, взял из бара первую попавшуюся под руку бутылочку — оказалось, бутылочку джина, — откупорил, опрокинул в рот, запил соком, сел, закурил — давал Марине слово в каюте не курить, — «житан», вспомнил, что Кутенков какой-то родственник Бышевского. Кажется — брат его второй жены. Покойной. Которая из прежнего Бышевского, собственно, сделала Бышевского нынешнего. Да, с Мариной разница двадцать шесть лет, вот Бышевский предпочитал всегда постарше. Когда работали в отраслевом институте, оба молодые специалисты, Бышевский на два — кажется так, нет, на три, даже на три с половиной — года моложе, ездили вместе в командировки, потом Бышевский разошелся с женой-ровесницей, любовью вроде бы с пятого класса, оставил с ребенком, девочкой, женился на заведующей соседней лабораторией, та была старше лет на семь минимум, скорее — на девять, они с этой заведующей ушли из института и через полтора-два года заработали миллионы на поставках оборудования для расконсервации месторождений. Своих денег не вложив ни копейки. Умели договариваться и открыто, честно смотреть в глаза собеседнику. И сам Бышевский, и его заведующая, умершая уже лет так десять назад. Как время летит, как летит!

Открыл иллюминатор — от воды волнами в каюту поднималось что-то тухловатое, — выбросил в иллюминатор окурок, лег, закрыл глаза, ощутил резь в животе, повернулся на правый бок, потом на левый. Не помогло! Встал, запил две таблетки угля минеральной водой, лег вновь и тут же вскочил, открыл душевую, сел на унитаз, и так пронесло, как не проносило давно, подумал — что-то было несвежим, плохо помыл руки, еще утром, на берегу, когда решил перекусить в шалманчике, откуда так аппетитно пахло, что расстройство из-за смены часовых поясов, из-за переезда из кляклого марта в март солнечный и жаркий, из-за того, что тело стареет, становится уязвимым, ненадолго заснул на унитазе — снилось что-то сиреневое и мягкое, — подтерся, подмылся, побрызгал водой на вспотевшую шею, вытираясь, заметил, что морщины на шее стали глубже, что мешки под глазами набрякли и потемнели, похлопал себя по щекам, вернулся в постель, лег и вспомнил — вспоминал это часто, — как Бышевский, после многих лет тишины, сам, не через секретаря или помощника, пригласил на вечеринку по поводу помолвки — после смерти второй жены собирался наконец-то жениться на жирной, ненасытной — сам Бышевский так про нее и сказал, — очень богатой бабе, вдове генерала, замминистра, приехал на электричке, машина была в ремонте, тогда Бышевский с Мариной и познакомил — вот, мол, Марина, хорошая девушка, — Марина протянула руку, пожал, потом наклонился, руку поцеловал, показав Марине еще небольшую плешь, не то что сейчас, — Бышевский хлопнул в ладоши — теперь лотерея! беспроигрышная! кто еще не приобрел билет? — и невеста была рядом, тоже хлопала в ладоши, но вовсе она не казалась жирной, корма выпирала, конечно, и ноги были коротковаты. Купил два билета, себе и Марине, — на его билет выпал бочонок бурбона, от которого к концу вечера ничего не осталось, на Маринин, ко всеобщему восторгу, выпал «ранглер» из хозяйского гаража.

Бышевский без стеснения говорил, что лотерею затеял для обновления обстановки, ему это не понравилось, глядя на Марину, ее тоже увидел как часть старой обстановки. Еще Бышевский шутил, что на «ранглерах», как ему недавно сказали, ездят исключительно педрилы. Это тоже не понравилось.

На следующий день — спал в гостевом домике, на антресолях, — Марина предложила довезти, он спросил — до станции? придурок, какой же придурок! — выехали на трассу, и Марина вдруг сказала, хотя ни о чем он Марину не спрашивал, сказала так, чтобы сразу выговориться, чтобы вопросов больше не было, — что Бышевского никогда не любила, никаких чувств к Бышевскому не испытывала, что также ни разу не испытывала с Бышевским оргазма, хотя имитировала старательно и натурально, а еще сказала, что всегда старалась избегать зрительного контакта, чтобы не возникла интимная связь, ровно как не поднимала глаз при минете, что даже принимала кокаин или лед — что? что «что»? что такое «лед»? мет, это мет! а, понятно..., — чтобы притупить дофаминовый ответ — это понятно? да-да, понятно, хотя ни хера не понял, ни что такое мет, ни что такое дофаминовый ответ, в чем он выражается, каким образом, — алкоголь же не принимала, он на женщин действует так, что начинаешь связывать себя обязательствами, а еще хуже — начинаешь верить любой чуши, что тебе скармливают — согласны? да, согласен, да-да, повторил громче и внятнее, согласен, — но лучше всего было представлять другого мужчину, не какого-то реального мужчину, воображаемого, образ, в котором никак не должно быть все идеально, должны быть какие-то изъяны, но приятные, дорогие, милые изъяны. Они тогда ехали по совершенно пустому шоссе — или теперь ему снилось, что шоссе было пустым, — под ровную, убаюкивающую мелодию, кто-то погладил по голове, кто-то позвал из глубины леса, какой лес — подумал он, мы же на воде, в порту, у причала, но лес был вокруг, под ногами мягкий ковер из сосновых иголок, в просветах меж стволов виднелось залитое лунным светом, заросшее высокой травой поле, ему показалось, что звала Марина, у Марины красивые волосы, ему так нравилось, когда Марина их распускала, зарыться в ее волосах, да, это Марина, она идет к нему, у нее распущенные волосы, волосы ее шевелятся, пряди заканчиваются крючками, вот сейчас крючки вопьются в него, он пятится, наступил на сухую веточку, открыл глаза, вгляделся в темноту, увидел, как по потолку каюты бегут блики от черной воды.

Лежал еще некоторое время, пытался разобраться — что снилось, что вспоминалось, — почувствовал легкую, сначала еле уловимую, потом чуть усилившуюся вибрацию. Подумал, что показалось, что это вибрируют остатки сна — что во сне было такого, что вызвало такой стояк? — поднялся, постоял под горячим душем, вспомнил, как сидевшая через проход в самолете шведка, финка, норвежка, блондинка с белесыми ресницами и бровями, раз за разом закидывала одну на другую упругие сильные ноги, попытался вернуть эрекцию, получилось слабовато, но тем не менее удовлетворенно, глубокомысленно покивал — мол, есть еще порох, есть, — но подумал, что с такой финкой или шведкой или норвежкой оказался бы скорее всего несостоятельным, стушевался бы, всегда опасался женщин крупных, самостоятельных, своевольных, вытерся, пшикнул на грудь дезодорантом. Запахнулся в халат, выглянул в иллюминатор. Расположенный на холмах город, черные горы за ним отдалялись, сливались с темно-сиреневым небом. В небе мигал огнями уходивший за горизонт самолет. Яхта Бышевского шла в открытое море, набирала ход! Как же так! Они должны были стоять у причала до завтрашнего вечера!

Как был, в халате, в мягких тапках, решил идти на мостик, ведь завтра прилетал Слава, как обычно с прихлебалами, со своими друзьями-приятелями, партнерами и прочей гнусью, но задумался — а сам он кто? прихлебатель? друг? приятель? гнусь? — в задумчивости открыл холодильник, сказал себе — никакого пива! — вытащил бутылку светлого, свинтил крышечку, отпил несколько глотков, подумал, что Марина на одной из нижних палуб, болтает с девушками, встретила знакомых, услышал в коридоре громкие голоса, хлебнул еще, с бутылкой вышел из каюты и столкнулся с шедшим по коридору брюнетом невысокого роста.

Брюнет, прежде на борту не виденный, извинился, кивнул, улыбнулся, лицо чуть перекосилось, правая сторона осталась практически неподвижной, левая сморщилась, на щеке образовалась ямочка, левый угол рта вздернулся кверху. Вот шедшую за брюнетом женщину уже видел — она вышла из микроавтобуса, следом, опасливо ступая, появились девушки, водитель выгрузил чемоданчики, девушки одна за другой стали подниматься на борт. Он тогда стоял на верхней палубе, рядом была Марина, говорил Марине, что большой войны не будет, вот-вот возьмут Киев и киевский клоун даст деру, но Марина, последние дни раздраженная, всем недовольная, слова его пропустила мимо ушей, помахала женщине, и та Марине ответила. Он спросил — твоя знакомая? — Марина повела плечами, он, вместо того чтобы продолжить про военную спецоперацию, про денацификацию как первоочередную задачу, про гарантии безопасности, про то, что война из населения создаст народ, зачем-то сказал, что у Бышевского всегда девушки тонкие и длинноногие, всегда — откуда он, впервые приглашенный на яхту, взял это «всегда»? да еще повторил дважды! — чем-то испуганные. Надо было заткнуться, он же чувствовал, что Марина вот-вот взорвется, но все равно продолжил в том духе, что, мол, сам Бышевский всегда — вновь это «всегда»! — предпочитал в женщинах не хрупкость, а основательность, сказав все это и наблюдая за поднимающимися по трапу девушками, увидел, что Марина повернулась, чтобы уйти, спросил — куда? — и Марина ответила, что идет выпить кофе, спросил — почему не предлагает сделать это вместе? — Марина посмотрела на него отчужденно и сказала, что хочет побыть одна, что он ее достал, что она еле удерживается от того, чтобы от тоски броситься за борт…

…Женщина была в шелковом, фиолетовом, с желтой отделкой вечернем платье. Ее лицо было бледно-розовым, высокая грудь упруго стремилась вырваться из глубокого выреза, зеленые круглые глаза блестели словно бутылочное стекло, тускло и непрозрачно, волосы, поднятые кверху, стояли медно-рыжим костром, молодая, крепкая, она казалась состаренной зачем-то девушкой. Женщина слегка задела округлым плечом, он сказал — извините! — но женщина словно не расслышала, даже не скосила взгляда, показала открытую, округлую белоснежную спину с россыпью светло-коричневых родинок, остановилась у ведущего на верхнюю палубу трапа, по которому наверх, легко и быстро, поднимался брюнет.

— Петр! — крикнула женщина, поставила ногу на ступеньку трапа, изогнулась, отчего обтянутый шелком зад ее выпятился, округлился еще больше, и он заметил, что платье надето на голое тело. Женщина взялась за поручень, встала на ступеньку, из-под платья показалась нога в туфле на высоком каблуке и с красной подошвой.

— Петр! Дайте катер или отправьте вертолет!

Хлебнул пива, рыгнул, сказал: «Извините! — и спросил: Что-то случилось?» Женщина, подбиравшая подол платья, чтобы подняться вслед за брюнетом, повернулась:

— Что вы сказали?

— Спросил — что случилось? Кажется, мы идем в открытое море, вы просили катер, вертолет… Вообще-то об этом надо просить капитана… — от резкого движения рукой из бутылки выплеснулось пиво, развязался пояс халата, запахнул халат, женщина улыбнулась и сказала, что капитан теперь подчиняется Молодцову, — он понял, что Молодцов и есть этот криволицый брюнет, и что это Молодцов приказал выходить из порта.

— Да? Интересно… И куда мы направляемся? Завтра должен прилететь Слава. Мы что, его встретим в другом порту?

То, что запросто назвал Бышевского Славой, произвело впечатление, женщина посмотрела с интересом, у него же в голове застучало — Молодцов, Молодцов, знакомая фамилия, — придерживая полу халата, сделал глоток пива и вспомнил, что — как же, как же! — ведь это ближайший помощник Бышевского, человек, который решает самые сложные задачи, разруливает серьезные проблемы, человек удивительной судьбы, в прошлом боевой офицер, про него, перед лотереей, в которой был выигран джип, Бышевский сказал пару слов, подошел к ним с Мариной, подозвал холуя с подносом, угостил «маргаритой», «маргарита» тогда его и подкосила, выпил порций семь, не мог потом встать с садовой скамьи, но еще между второй и третьей «маргаритой» Бышевский сказал, что Молодцов служил в военной разведке, был в арабской стране, участвовал в боях, а потом вдруг у него открылся нейродермит, весь Молодцов покрылся коростой, глаза стали красными и слезились, чистить зубы не мог, источал запах подгнившего мяса, Молодцова вернули, положили в госпиталь, обследовали, лечили, поняли, что бесполезно, комиссовали, и тут нейродермит сразу прошел, и когда Бышевскому понадобился человек, способный расширить узкое место, рекомендовали Молодцова, и Бышевский на Молодцова не нарадовался, а сказал Бышевский про Молодцова потому, что Марина интересовалась — что это за брюнет рядом со знаменитой моделью, которой брюнет еле-еле достает до плеча, и Бышевский, сам невысокого роста, носивший туфли на высоком каблуке, сказал, на Марину глядя снизу вверх, что, мол, в постели все одинакового роста.

— Вячеслав Игнатьевич не прилетит, — приблизившись и почти касаясь грудью, сказала женщина. — Он в санкционном списке, его самолет не пропустят Болгария, Северная Македония, Греция и Албания, его счета… — женщина быстро оглянулась, перешла на шепот, — счета заблокированы.

Не мог оторвать взгляда от стоящей торчком груди. Подумалось — какая чепуха все эти санкции, блокировка счетов, Бышевский занимался поставками оборудования от «Коноко-Филлипс», после их ухода из России, когда был вынужден продать свой пакет акций «Лукойлу», Славе удалось получить компенсацию, он дружил с председателем совета директоров, говорил — мы с Райаном, вот Райан мне и говорит, — так что — какие санкции, за что, за что? — а уж счета — не смешите меня! — Слава не вчера родился, у него счета и на Каймановых, и на Багамских островах, чтобы Слава не подстраховался? да быть такого не может!

— А за то, — она словно прочитала его мысли, — что будто бы поддерживает специальную операцию, и счета все отслеживаются… — замялась, поджала губы, набрала воздуха, выдохнула и фразу не закончила, грудью притиснула к двери каюты напротив каюты его, с Мариной. — Так что путешествие отменяется, отменяется и праздник Нептуна, и конкурсы, все отменяется, — отступила на полшага. — А вы кто? Аниматор?

— Да, аниматор, — еле сдержал смех, но решил еще подыграть. — Должен был работать Нептуна, и не только, но раз вы говорите…

— Рита.

— Раз, Рита, все отменяется, то какого хера мы вышли в море и зачем вам катер, катер или вертолет? Я знаю, здесь есть сикорски, и летчик…

— Ага, итальянец, Марио, такой душка… — вытащила из-под мышки пачку сигарет, — огонька нет?

Достал из кармана халата зажигалку, дал прикурить, вовремя почувствовал, что ослаб пояс, сунув бутылку пива в карман, запахнул полу халата, затянул пояс потуже.

— Я тоже люблю голышом спать, — сказала Рита, равнодушно блестя зелеными глазами. — Мы вас разбудили криками и топотом, да?

Сказал, что всегда спит голышом и что разбудили не Рита и Молодцов, а вибрация корпуса и шум двигателей.

— Да, трясло это корыто как… — Рита прищелкнула пальцами, ища сравнение, не найдя, продолжила: — Вышли по приказу Петра, куда плывем, знает только он, катер мне уже не нужен, он не догонит яхту, а вертолет для того, чтобы забрать с берега девчонок. Они решили посидеть в Рesce annegato⁵, так и остались на берегу. Марина звала — знаете ее? такая умница! на Кьяру Мастроянни похожа, и родинка на подбородке такая же, — да мне надо было кое-какие дела доделать, поэтому отказалась, если бы не выход из порта, если бы не санкции и прочая, я бы рано утром на берег и домой. Нет, вы скажите — почему нас не любят? Русофобия, а еще — вот, запустили отмену культуры, слышали, итальяшки Гергиева уволили. Гергиева! За наш счет жрут и ненавистью исходят. Распирает их просто. И девушек наших считают шлюхами. Суки! Вы согласны? Согласны? У них ничего нет, наносное все…

— А это, вы сказали — песче… анне…

— Да, лучший ресторан на всем побережье. Менеджер наш человек, девушки бы сами никуда не пошли, да Марина говорит — я угощаю, менеджера знаю тысячу лет, у нее с ним роман был, да с кем у нее не было…

Допил пиво, поставил бутылку возле двери, распрямляясь, почувствовал, как зашумело в ушах.

— Вы что-то покраснели, — вглядываясь в его лицо, сказала Рита.

— Пойду за сигаретами. Нет, ваши не могу, буду кашлять. Приятно было познакомиться, — сказав это, ловко обошел Риту — халат от резкого движения почти распахнулся, — открыл дверь своей каюты, вошел, дверь захлопнул, рванул к холодильнику, вытащил оттуда наугад одну из маленьких бутылочек, высосал в миг — оказалось, водка, — вытащил другую, влил в себя и ее, оказалось — джин, захлопнул дверцу, закурил «житан», после первой затяжки шум в ушах усилился, сел, боролся с искушением посмотреть переписку, историю звонков в Маринином смартфоне. Распустил узел на халате, лег, курил, стряхивая пепел на пол, заснул с окурком в углу рта, проснулся от того, что окурок упал на шею, испугался, рывком сел, не мог окурок найти, нашел, прикурил, обжег губы и кончик носа. Затушил окурок в пепельнице. Сердце стучало, встал, взял из маленькой сумки валокордин — Марина говорила, что стерпит все, но запах валокордина, запах старости — нет, — в душевой плеснул воды в стакан, накапал валокордин, выпил, вымыл жидким мылом стакан, долго полоскал рот, смотрел на отражение, думал о бесцельности, бессмысленности. Обычно бессмысленность и бесцельность виделись ему мутными, серыми пространствами, чем-то неоформленным, туманом, в котором не знаешь, в какую сторону податься. Вгляделся в отражение и почувствовал, что надо улыбнуться, но улыбка вышла так себе, зубы протеза выделялись белизной, глаза остались напряженными, попытался выдрать торчащий из ноздри волосок, но завибрировав пополз по полке Маринин смартфон, вместо имени звонившего на дисплее высветился номер.

Со смартфоном вернулся в каюту, взял новую сигарету, дрожащими пальцами сигарету размял, сунул в угол рта. Включился автоответчик, звонивший дождался сигнала, после гудка быстро произнес: «Марина, это снова Рита. Тебя видела с мужчинкой, который про тебя расспрашивал, Марина! ты на берегу, а мы херачим в открытое море, тут шандец, позвони!», подумал, что звонить Рите с Марининого смартфона в халате на голое тело как-то неприлично, мысли о ее платье — их это сближало, несомненно, несомненно, — надетом без белья, no bra, no panties, — такие мысли могли черт знает к чему привести, поэтому скинул халат, оделся — брюки, белая рубашка — помучился с запонками, — шейный платок, пиджак и позвонил, Рита ответила после второго сигнала, торопливо, тараторила, разобрал, что яхта идет в открытое море, что на борту оказался вредитель, механик, который хотел сломать двигатель, но механику помешал старший помощник, которого механик тяжело ранил и старший помощник теперь без сознания, нуждается в переливании крови, в операции, но чтобы старшего помощника спасти, надо вернуться в порт, но вернуться нельзя, потому что яхту хотят конфисковать, всех, кто на борту, арестовать, за яхтой погоня, приказ идти в открытое море поступил от Молодцова, которого прислал Бышевский, потом Рита спросила, как девочки и сама Марина, по его сопению почувствовала неладное, несколько раз сказала — алло! алло! алло! — и пришлось признаться, что это Маринин мужчинка, что Марина оставила смартфон, что…

— Ой! — сказала Рита и отключилась.

Включил повторный набор, Рита не ответила. Положил Маринин смартфон в карман пиджака, вышел из каюты, с силой захлопнул дверь, постоял в коридоре — набравшая ход яхта не вибрировала, был слышен только легкий гул, — поднялся по трапу на палубу, огляделся — никого, ни в одном из больших, прямоугольных иллюминаторов верхней палубы не было света, огни вдоль борта были погашены, — прошел до кормы. Далекий берег был виден тонкой черной полоской под сиреневым усыпанным звездами небом, два огонька сверкали на ней, пока прикуривал сигарету, огоньки пропали, подумал — как странно, что яхта идет быстро, но ветер не ощущается, подумал — это не ветер, это называется как-то иначе, — но мысли путались, казалось — все вокруг поменяло имена, пытался понять — кто он, зачем, что он здесь делает? — поднялся на мостик, докуривая сигарету, постоял перед закрытой дверью — на кодовом замке горела красная лампочка, — отщелкнул сигарету в темноту, привел дыхание в норму, нажал кнопку, открыл Кутенков, удивленно округлил глаза, оглядел с головы до ног.

— Классно выглядишь! Почему не в кроватке? — Кутенков растянул в улыбке губы. — Что случилось, дорогой?

Не ответил, через плечо Кутенкова увидел стоящего к нему спиной рулевого, слева от рулевого, в фуражке и белом кителе, капитана, справа — Молодцова, все трое напряженно вглядывались в темную даль, схематическое изображение яхты светилось желтым на центральном экране, по двум другим ползли какие-то цифры, дергались графики, мигали приборы. Молодцов обернулся, сказал:

— Добрый вечер, Сергей Вячеславович! Вы что-то хотите?

— Станиславович, — пришлось поправить.

— Да! Конечно! — Молодцов пошел к нему с протянутой рукой, на груди болтался бинокль, в ухе торчал беспроводной наушник. — Мы с вами знакомились, Сергей Вячеславович. Помните? Как «ранглер»? Бегает?

— Бегает, — пожал влажную руку Молодцова. — Расход топлива только большой. И масло поджирает. Впрочем…

— Проходите! — чувствовавший себя хозяином Молодцов улыбнулся. –– Отсюда все будет видно.

Прошел, поздоровался с капитаном, кивнул рулевому. Кутенков закрыл дверь рубки, сел возле. Небо впереди, у самого горизонта, было еще светло-синим, с тонкой темно-оранжевой полоской, спросил — мы что, идем на запад? зачем? там же недружественные страны!

— Мы действительно идем на запад, — подтвердил Молодцов, — но скоро развернемся и пойдем на восток. У нас теперь отключена система АИС…

— Простите?

— Automatic Identification System⁶, — сказал капитан. — Обязательное условие для таких судов, как наше, — капитан говорил с сильным акцентом, вспомнил, что Бышевский хвалился, будто его капитан начинал юнгой на яхте самого Онассиса. — Теперь нас не видят…

— И не слышат, — добавил Молодцов.

— Ναι ⁷, не слышат, — кивнул капитан. — Теперь мы можем делать что хотим, а меня лишат лицензии.

— В лучшем случае, — добавил Молодцов.

— Могу попасть в тюрьму, — капитан широко улыбнулся.

Подумал — капитан-то, зовут Роберт и фамилия Стенли, выглядит как какой-то порноактер, честное слово, небось он Папандопуло или Костакис, иначе как бы попал на яхту к Онассису, — и сказал:

— Моя жена осталась на берегу. Надо ее забрать…

— Исключено! — сказал Молодцов. — Вашу жену и девушек подхватит босс в аэропорту, босс приземлится…

— Его же не пропустят, — перебил Молодцова, — ни Болгария, ни Северная Македония, ни Греция и Албания…

— Кто сказал такую глупость? Не верьте! Есть закрытые коридоры, босс летает по ним, приземлится, пересядет в вертолет, возьмет вашу жену и девушек на борт и сразу взлетит, нагонит нас и опаньки! Если бы не этот — Молодцов кивнул назад, — не этот дурачок…

Подумал, что Молодцов говорит про Кутенкова, обернулся и увидел, что по другую сторону двери, привязанным к стулу сидит, с кляпом во рту, избитый, весь в крови человек.

— Да-да, наш механик, — кивнул Молодцов. — Оказался засланным казачком. Во всех смыслах. Вы знали, что он агент СБУ?

— Агент чего?

— Службы безопасности Украины. Должен был вывести из строя силовые установки. Обездвижить и погрузить во тьму. Чтобы мы не могли выйти из порта. Дать подняться на борт полиции и помочь всех арестовать. Вас, вон его, — Молодцов указал на Кутенкова, — вашу жену…

— Припомнили бы ей старые грешки, — вставил Кутенков.

— …нам же удалось его разоблачить, нейтрализовать, выяснить его контакты, как на борту, так и другие… — Молодцов поймал за руку, а то бы он, задыхаясь от обиды, негодования, даже слезы навернулись, подскочил бы к Кутенкову и Кутенкова ударил. — Оставьте его, — шепнул Молодцов на ухо, — он просто завидует, зависть движет миром, зависть, Сергей Станиславович, ведь верно, а?! — стоило Молодцову правильно произнести имя-отчество, как глаза стали сухими. — Он завидует вашему счастью, — продолжил нашептывать Молодцов, — у самого-то старая кошелка, мымра, богатая, правда, этого не отнять, очень богатая, — Молодцов отпустил его руку, произнес в полный голос:

— Вы посмотрите! Посмотрите! Красиво, ведь красиво же! — Молодцов подтолкнул его к иллюминаторам рубки. — Вот! Слева! Нет, не туда смотрите! Еще левее! — и он увидел, что слева, пытаясь обогнать яхту, летел катер береговой охраны, весь в огнях, с темными фигурами на мостике, прожектор катера рыскал по волнам.

— Они нас еле-еле догнали! — с гордостью сказал Молодцов. — Хотят нас захватить! Капитан! Прикажите самый полный! — капитан кивнул рулевому, тот двинул большой рычаг до упора, но катер береговой охраны не начал отставать, наоборот — постепенно все больше и больше обгонял яхту, явно намереваясь пересечь ее курс.

— Вот дурачки! — сказал подошедший Кутенков. — Они хотят нас заблокировать? Капитан! Если мы в них врежемся, кому будем хуже?

— Им… — ответил капитан.

Повернулся к Молодцову и спросил:

— Куда мы направимся после того, как развернемся? Куда конкретно?

— Туда, где сможем переждать все это безобразие. Точнее… Это что за херня?!

Посмотрел туда, куда указывал Молодцов, увидел, что над яхтой висит вертолет и на нос яхты, по тросам, спускаются люди.

— This is the special forces. We’re fucked⁸, — сказал капитан.

— Какое там факед?! — взвился Молодцов. — Ты еще дай команду «Стоп машина»! Давай резко вправо, вправо давай!

Рулевой посмотрел на капитана. Тот отшвырнул в сторону фуражку.

— Вправо не можно, — акцент капитана усилился. — Там рифы, скалы.

— Проскочим! Сбросим клоунов, вернемся на курс. Давай!

Капитан даже не успел кивнуть рулевому, как тот крутанул штурвал, никто в рубке, кроме державшегося за штурвал рулевого и сидевшего на привинченном к полу стуле механика, украинского агента, на ногах не удержался. Молодцов влетел в главный дисплей, капитан сшиб с ног Кутенкова, оба полетели в угол рубки, он же упал на Молодцова, ухитрился обо что-то ободрать до крови левую скулу, от Молодцова отскочил, зацепился за ногу рулевого и чмокающе, носом влепился в пол рубки. Перед глазами вспыхнули звезды, сразу погасли, пришел в себя оттого, что кто-то хлестал его по щекам. Руки бьющего показались тонкими и нежными, подумал: «Марина!», вздохнул, открыл глаза — над ним склонился Кутенков, из-за плеча Кутенкова выглядывал Молодцов.

— Наконец-то! — отстраняя Кутенкова, сказал Молодцов. — Мы думали, вы убились.

— Надо ему нос вправить, — сказал Кутенков.

— Нос — потом! Садитесь! Давайте помогу…

Молодцов прислонил его к переборке. Мигала красная тревожная лампа, нос яхты был неестественно задран.

— У меня две новости, — сказал Молодцов. — Хорошая — все живы. Плохая — мы налетели на риф, получили пробоину, теперь яхта дрейфует и скоро затонет.

Огляделся и увидел, что в рубке только они и силившийся что-то сказать сквозь кляп механик.

— Капитана, рулевого, всех из команды, кто решил сдаться, я отпустил, — сказал Молодцов. — Они взяли катер. Мы сейчас собираемся на другом, малом, через риф, добраться до берега. Тут целая цепь островков…

— Ты с нами? — спросил Кутенков.

— Есть выбор?

— Можешь остаться. Вот с ним, — Кутенков кивнул на механика. — Можешь взять водный мотоцикл и догнать катер с капитаном. Вот только поднялось волнение, тебя скорее всего перевернет, и ты утонешь. Если останешься здесь, тоже утонешь. Выбирай!

— С вами!

— Можете встать? — спросил Молодцов. — Помочь?

— Я сам!

Они выбрались из рубки. Скатились по трапу. Добрались до почти полно­стью ушедшей под воду кормы. Катера не было, на волнах телепалась только маленькая лодочка, но, когда они уже собрались перебраться в нее, откуда-то раздался громкий, усиленный мегафоном голос:

— Stop and raise your hands! If you have a weapon, throw it into the water. Walk into the light with your hands up!⁹

— Больно ты грозен! — крикнул в ответ Молодцов, толкнул его и Кутенкова в лодку. — Я тебе покажу веапон! Я такой тебе веапон покажу!

Молодцов вытащил заткнутый за ремень брюк пистолет и успел выстрелить в направлении голоса. Успел выстрелить только раз, в ответ раздалась автоматная очередь, во все стороны полетели брызги крови, осколки черепа, одна из пуль перебила линь, которым была привязана лодочка, еще одна попала Кутенкову в бок, они оказались в тени медленно уходящего под воду корпуса яхты, попали в небольшой водоворот, из водоворота их вытолкнул сильный толчок воды, лодочка проскочила между торчащими над поверхностью черными камнями, подхваченная пенистым буруном понеслась, понеслась прочь от яхты.

— Ты как? — спросил Кутенкова.

— Умираю, — ответил Кутенков.

— Держись! Сейчас доберемся до берега, — схватил весло, судорожно начал грести. — Тут наверняка есть пакет первой помощи. Я тебя перевяжу, дадим сигнал SOS…

— Обещай мне… — начал Кутенков и закашлялся.

— Что?

Кутенков сплюнул чем-то черным.

— Обещай похоронить. Не бросай в воду. Обещаешь?

— Да мы с тобой еще вискаря выпьем! Какое там хоронить!

Кутенков не ответил.

— Эй! — крикнул. — Эй! Ты меня слышишь? Эй!

Кутенков не ответил. Вспомнил, как в кино проверяют, жив ли человек или нет, приложил пальцы к шее Кутенкова, ничего не почувствовал. Лодочка проплыла мимо севшего на камни катера, на борту которого, болтая босыми ногами, сидела Рита. Желтая оторочка платья казалась ярким пятном. Схватился за борт катера, выпрямился, ногами удерживая лодочку.

— Привет, — сказала Рита. — Не подбросите до берега?

— А где берег?

— Там, — Рита махнула рукой. — Все решили добираться вплавь, а я не умею плавать. Вы весь в крови.

— Знаю… Подбросил бы, но места нет, э-э, постойте…

Рита спрыгнула с борта катера в лодочку, прямо на тело Кутенкова.

— Что это у вас?

— Это мой знакомый, его подстрелили… Подождите! Надо… — нагнулся, подхватил Кутенкова под мышки.

— Берите его за ноги!

Они приподняли Кутенкова, перетащили через борт, Кутенков тихо, без брызг ушел в воду. Выпрямился вновь, осмотрелся. Яхта Бышевского с металлическим скрежетом насаживалась на камни. Над яхтой висел вертолет, прожектор шарил по волнам.

— Где, говорите, берег? — спросил и взял весло.

3. Таинственный остров

Булатов закопал окурок, сложил швейцарский нож, пересчитал оставшиеся сигареты. Должно хватить до того, как придет катер. Вот только когда он придет — неизвестно, и придет ли вообще. Свой, единственный на всю группу, смартфон Булатов утопил в болоте. Связи на острове все равно не было, но в смартфоне была карта и обозначено место встречи, на северной оконечности острова, в одной из многочисленных бухт, но в какой именно и как до нее до­браться, главное — где они сейчас, обо всем этом Булатов не имел ни малейшего представления.

Булатов огляделся. Ветви сходились над головой. Сквозь них голубовато-желтыми полосами проникал лунный свет. Меж стволами была видна поляна. На поляне горел костер. Булатов вышел на поляну. Большинство сидело вокруг костра. Препасчев стоял чуть в стороне, скрестив на груди руки. Препасчев не нравился Булатову, с самого первого дня, когда собралась группа, не нравился взгляд Препасчева, улыбка — что Препасчева так все время веселило? распоряжения Булатова? — так распоряжался Булатов потому лишь, что туроператор назначил его старшим в группе как первого мужчину, в группу записавшегося, хотя раньше Булатова записалась, Булатов видел список, Заруцинская, но не мог же туроператор, усатый, с буйной растительностью, рвущейся из расстегнутого ворота рубашки, с золотым перстнем на мизинце, назначить женщину, хотя эта худая, длинная, седая, со стриженым затылком, с большой родинкой на правой скуле и морщинами скорее напоминала лесбиянку, таковой бы, видимо, и была, если бы не великоватые для маскулинных бучей груди, но и активную лесбиянку туроператор бы тем более не назначил.

Чувствуя, что Препасчев смотрит на него, Булатов наклонился к Лиштаеву — жена и ребенок, угловатый подросток, Булатов никак не мог понять — девочка Саша или мальчик? — сидели по бокам от Лиштаева, — и спросил — все ли в порядке? Лиштаев кивнул и ответил, что все в порядке, все даже здорово, что такие приключения и ему, и жене, и Саше нравятся.

Препасчев сплюнул под ноги, подошел к сидевшей на бревне Заруцинской, спросил, можно ли сесть рядом.

— Какие церемонии! — усмехнулась Заруцинская, хлопнула крепкой ладонью по бревну, рукава их курток, соприкоснувшись, издали мягкий шуршащий звук. Препасчев снял кроссовку, обнаружил, что носок мокрый, порвался и на пятке лопнувший кровавый мозоль. Препасчев скомкал снятый носок, перебросил через головы сидевших вокруг костра и попал точно в сердцевину жаркого, пахнущего смолой пламени, искоса посмотрел на Заруцинскую. Волосы Заруцинской закрывали впалые щеки, фигура Заруцинской была стройной, голос молодым.

— Простите, что спрашиваю, — сказал Препасчев, — но мы тут стали почти родственниками… Вы ведь краситесь? В седину?

— Надо заклеить мозоль. И найти сухой носок, — не отвечая, сказала Заруцинская.

— Конечно, но у меня нет другого носка. И пластыря, — раздраженно ответил Препасчев.

— Не надо, чтобы… — тихо сказала Заруцинская.

Препасчев увидел, что Булатов идет к ним, вбил босую ногу в кроссовку. В пятке запульсировала боль.

— Вы как? — спросил Булатов.

— Нормально, — ответил Препасчев.

— Нормально — это как?

— Нормально — это нормально.

— Вы уверены?

— Уверен.

— Ю щур?

— Очень даже щур.

— Тогда через пять минут, — Булатов взглянул на светящийся циферблат часов, — идем дальше.

— А не лучше дождаться рассвета? — спросил Препасчев. — Костер, мы пригрелись. Можно немного поспать.

— Нам надо выйти из леса. Там, — с трудом сдерживаясь, Булатов указал туда, где, как ему казалось, был север, — хижина этого Робинзона, в хижине очаг, но главное — крыша. Это недалеко.

— Как скажете, — согласился Препасчев, повернулся к Заруцинской: — Вы согласны?

— У нас есть руководитель, — Заруцинская указала на Булатова. — Я сторонник единоначалия и противник демократии в любых ее проявлениях.

— Я, собственно, тоже, — сказал Препасчев.

— Отлично! — улыбнулся Булатов. — Пойду скажу остальным…

— Вы в самом деле противник демократии? В любых ее проявлениях? — спросил Препасчев, когда Булатов отошел. — Вид у вас вполне демократический.

— Вы только что согласились, что за единоначалие и против демократии.

— Вы мне нравитесь. Хотелось к вам присоединиться. Вы не против?

— Если только искренне.

— Я искренен. Одна страна, один народ… Это объединяет.

— Конечно, — Заруцинская подтянула к себе рюкзак, достала из него упаковку пластырей и стянутые в комочек носки. — Вот, наденьте. Берите, берите, у меня запас.

Препасчев заклеил платырем пятку и развернул комочек. Носки были с принтом — бегущие ярко-желтые Гомеры Симпсоны.

— Не волнуйтесь, — сказала Заруцинская. — Подойдут. У меня большой размер.

— А так не скажешь.

Заруцинская усмехнулась.

— Не благодарите, — сказала она.

— Поднимаемся, друзья! — крикнул Булатов и дважды хлопнул в ладоши. — Из-за того, что мы так нелепо заблудились, попали в болото и тому подобное, теперь нам предстоит недолгий ночной переход. Впереди пойду я. Все за мной, цепочкой. Замыкают Лиштаевы. Старайтесь ступать след в след, не шуметь и беречь силы. Скоро рассвет, наступит жара. Мы должны до рассвета выйти из леса и дойти до холма. Там хижина, в ней мы сможем отдохнуть, перекусить, набраться сил.

Булатов включил фонарь, встал на краю поляны.

— В путь! — Булатов указал лучом фонаря во тьму и сделал первый шаг. За ним пошел кривоногий Кадюкин, за Кадюкиным Шевцовы, потом Ульянова, потом молодожены. Пока Препасчев натягивал носки, обувался, закидывал за спину рюкзак, Заруцинская мелкими шажками двигалась за всеми, оглядывалась и махала рукой, Лиштаев, его жена и подросток Саша нервничали, жена Лиштаева спрашивала: «Вы скоро? Нельзя ли поторопиться?», наконец Препасчев потрусил за Заруцинской, споткнулся о корень, упал, ударился коленом, вскочил, Заруцинскую догнал.

— Вы неловкий, — обернувшись, сказала Заруцинская.

— Не всегда, — Препасчев запыхался, сердце екало. — Прежде я был боек, ловок и быстр. Бываю и сейчас, в нужный момент, — добавил Препасчев.

— Видимо, сейчас не самый нужный момент, — Заруцинская искоса посмотрела на Препасчева, и ему показалось, что она улыбается. Губы Заруцинской были четко очерченными, верхняя слегка выдавалась над нижней, от Заруцинской шла мягкая волна, и Препасчев почувствовал желание, настолько сильное, такое, которого давно не испытывал. Заруцинская шла быстро, Препасчев вдыхал ее запах, Лиштаевы отстали, и Препасчев подумал, что было бы здорово, пока их не нагнали Лиштаевы, толкнуть Заруцинскую в темноту, скатиться с нею по склону в овраг — слева, нет, справа явно были склон и овраг, — внизу придавить Заруцинскую к земле, поцеловать ее, раздвинуть ей ноги, нет, сначала расстегнуть пуговицу и молнию на джинсах, потом — раздвинуть ноги, нет, одной рукой стянуть ее джинсы, одновременно расстегнуть пуговицу и молнию на своих, раздвинуть ей ноги, почувствовать жар лона — оно должно быть горячим, ведь она хочет, и сейчас хочет, чтобы он толкнул ее в темноту, иначе не давала бы носки, не говорила бы с ним сейчас так, таким тоном, только как быть с трусами, со своими и ее, и какая там, в овраге, земля, острые камни, колючки, или внизу сыро, бежит ручеек, улитки сидят на травинках и прыгают лягушки, Препасчев услышал сзади шаги Лиштаевых, споткнулся еще раз, устоял на ногах.

— Каждый момент нужный, но один всегда нужнее другого, — сказал Препасчев, чувствуя, что желание ушло.

Они догнали молодоженов. Молодожены не ступали след в след, шли не торопясь, в обнимку, шептались, спотыкались, хихикали, невысокие, плотные, задница у парня была шире задницы его молодой жены, шея отсутствовала, молодожены довольно далеко отстали от Ульяновой, отражающая полоска на куртке которой то возникала меж стволов, то пропадала. Заруцинская остановилась, Препасчев уткнулся носом в ее жесткие волосы. Волосы горько пахли. Препасчев еле удержался чтобы не погладить Заруцинскую по голове. «Что-то со мной происходит», — подумал он.

— Молодые люди! — громким шепотом, строго сказала Заруцинская. — Была инструкция — идти след в след, не шуметь, не отставать…

— Про не отставать ничего не говорили, — через плечо сказала молодая жена. — Было сказано беречь силы, и мы бережем. Если хотите — можете нас обогнать.

Заруцинская кашлянула.

— Мы должны идти в заданном порядке.

— Кто это сказал?

— Наш старший.

— Этот мускулистый дедушка с зубными протезами? — сказал парень. — Кто его назначил старшим? И почему нельзя шуметь? Кто-то за нами следит? Это необитаемый остров. Этот ваш старший говорил — здесь не жили больше четырехсот лет. Эпидемия. А потом тут оказался, как его…

— Робинзон, — подсказала молодая жена.

— Да, но его звали, звали… Ладно, и вместе с ним тут жила…

— Пятница.

— Да, она… Но и они пропали много лет назад. Их искали, потом война, теперь…

— Давайте обгоним, — предложила Заруцинская Препасчеву.

Молодожены расступились, и Препасчев с Заруцинской пошли по еле видимой в темноте тропинке, пытаясь догнать Ульянову.

— Вы любите птиц? — спросила Заруцинская.

— На сухие ветви старого дерева слетались облезлые птицы…

— Образно, — кивнула Заруцинская. — Ладно, оставим птиц. Хотя, если вы заметили, здесь, на острове, нет птиц, нет мух, комаров. Только сосны.

— Это сосна? — Препасчев похлопал по стволу росшего у самой тропинки дерева, посмотрел вверх, меж ветвей пряталась пятнистая, влажная луна, лунный свет достигал земли разрозненными зелеными лучами. — На этом листья.

— Оставим сосны!  Вы поняли, что случилось с этим Робинзоном и его Пятницей?

— Конечно, — Препасчев посмотрел на Заруцинскую, она шла легко, источая легкий, сиреневый, еле-еле уловимый аромат пота. — Все как в романе Дюма. Большая яхта ночью напоролась на скалы, кто не погиб, был задержан береговой охраной, увезен на катере, а Робинзон доплыл до берега, утром увидел, что яхту приливом сняло со скал, выбросило практически на берег, успел, пока не вернулась береговая охрана, пока яхту не сняли с мели и не отбуксировали в ближайший порт, взять с нее запасы, оружие, начал обустраиваться, потом оказалось, что спасся не он один, что одна женщина, бывшая на той же яхте…

— У Дефо не так.

— У кого?

— Вы сказали — как в романе Дюма. А про Робинзона написал Дефо. И у Дефо была не женщина, а дикарь с соседнего острова.

— Правда?

— Не придуряйтесь. Тупой Булатов рассказывал, когда мы плыли сюда. Я за вами наблюдала. Вы не слушали. Пялились на меня, на Ульянову, на всех прочих женщин. Давно не было женщины, да? Проблемы с потенцией? Шучу, шучу, не фыркайте… Булатов ведь не сказал, что с Робинзоном и Пятницей стало потом. Куда они подевались с этого острова? Живы ли? И почему Робинзон — будем пока его так называть, — предпочел спрятаться на острове? Почему его не искали? Что он тут делал с этой Пятницей?

— Вас это волнует?

— Волнует.

— Никаких версий?

— Слушайте, Робинзон, понятное дело, трахал Пятницу или она трахала его, словом, они трахались, как трахаются отсутствующие на острове кролики. Помните, Булатов говорил, что прежде тут их были тысячи. Робинзон со своей Пятницей прожил тут несколько лет, они, ни до войны, ни после не предпринимали никаких попыток отсюда выбраться, их никто не искал, и запасы у них не кончались… Все это так странно!

— Насчет запасов у меня есть версия. Расходовали экономно, а ели кроликов. Точно! Эти кролики никогда не видели человека. Ловили, жарили на костре…

— И сожрали их всех…

— Всех не успели, потому что сами превратились в кроликов. Только не в маленьких, а в здоровенных, с красными глазами, в хищных кроликов, и сейчас они где-то здесь, рядом с нами, за нами следят, и того, кто отстанет или отойдет в сторону от тропинки, то его или ее сожрут, но предварительно оттрахают…

— Не смешно, — сказала Заруцинская. — Совсем не смешно. Ой! — Заруцинская схватила Препасчева за руку, прижалась к нему, аромат ее посветлел, у Препасчева забилось сердце. — Смотрите! Кролик!

Препасчев всмотрелся в темноту, никакого кролика не увидел, только далеко-далеко можно было разглядеть светоотражающую полоску на куртке Улья­новой.

— Там точно был кролик! Кролик перебежал тропинку!

Препасчев повернулся к Заруцинской и поцеловал ее в сухие горячие губы. Заруцинская быстро ответила на поцелуй, отпустила руку Препасчева, отодвинулась.

— Больше так никогда не делайте! — сказала она. — Нам надо догонять Ульянову.

Препасчев посмотрел назад. Молодожены отстали, их не было видно, не было слышно их шагов.

— У них медовый месяц, — сказала Заруцинская. — Наверняка сошли с тропинки и… Надо же — отправиться в поездку по островам! Ни уединиться, ни покупаться голышом, хотя какое теперь при таком уровне радиации купание…

— Как они это делают? Такие толстые? Нет, вы не подумайте, я не против людей с избыточным весом, мне они симпатичны, они добродушные, некоторые полные девушки и женщины…

— Добродушие толстяков большое заблуждение, — жестко сказала Заруцинская. — У меня когда-то бывали такие, с ними было столько мороки. Сверху — мешает живот, догги-стайл — мешает живот, сама сверху — мешает живот, хочется по этому животу лупить как по барабану, или наиграть мелодию, как на джембе, хотя какая там мелодия, только ритм, приходилось всегда что-то придумывать, а я человек без фантазии, можно сказать — холодный, скучный человек, не фригидная, нет, но почему-то всегда хотелось, чтобы все поскорее кончилось, не только с толстяками. Но у толстяков я пользовалась популярностью. Особенно у невысоких. Толстяки еще сопят, гнусавят, и я не встречала толстяка с большим членом, у них у всех еще зеркальная болезнь, не стригут волосы, мало эти жировые складки, так еще какие-то заросли.

— Джемба — это что? — после некоторой паузы спросил Препасчев.

— Такой барабан африканский, — с готовностью, сразу ответила Заруцинская. — Не джемба, а джембе, ударение на первое «е», зажимают нижнюю часть между ног, отбивают ритм, ритм, ритм…

— Понятно… — сказал Препасчев.

— Хотя среди тостяков был один веселый, умелый, бривший яички, придумщик, не гнусавый, — продолжила Заруцинская. — Собственно, он весь был один сплошной живот, такой милый, ласковый пузырь, — Заруцинская взяла Препасчева под руку, они медленно шли по тропинке, светоотражающая полоска на куртке Ульяновой исчезла из вида. — Ему, кстати, принадлежала та самая яхта, что напоролась на скалы возле этого острова. Богатый был, очень богатый, но на удивление щедрый. Попал под санкции… Помните такое? Санкции!

— Да…

— У моего пузыря, тогда он уже не был моим, я вышла замуж за его, между прочим, приятеля и на толстяках и прочих поставила крест, всегда хранила верность мужу, арестовали счета, квартиры, дом в Тоскане, дом в Бретани, должны были конфисковать яхту, так он пытался все это оспорить, судиться хотел, но не уехал и оспаривал из России, причем переслал в суд, то ли итальянский, то ли французский, бумагу, где открещивался от политики эрэф, о содержимом бумаги стало известно, его обвинили то ли в фейках, то ли в подрыве всенародного единства, судили в ускоренном порядке, посадили, а тут шальная боеголовка залетела прямо в химический комбинат, на который его отправили работать, он до того, как стал миллиардером, был инженером-нефтяником, ни комбината, ни моего, когда-то милого, пузыря...

Препасчев, пройдя несколько шагов, повернулся к Заруцинской. Она смотрела на него узкими фиолетовыми глазами со светлыми, казавшимися почти белыми ресницами.

— Зачем я это рассказала? — спросила Заруцинская. — Про толстяков, про пузыря? Не знаете?

— Зачем?

— Не знаю… — Заруцинская быстро обняла Препасчева за шею, притянула к себе и поцеловала. Губы теперь были влажными, по-прежнему горячими, острый верткий язык проскочил к Препасчеву в рот, встретился с его языком, спрятался, Заруцинская отстранилась.

— Вы же говорили больше так не делать, — причмокнув, сказал Препасчев.

— Это я сделала. Мне можно.

— А что можно мне?

— Ничего. Мне все, вам ничего. Я главная. Понятно?

— Понятно.

— Тогда идите вперед, — Заруцинская отпустила локоть Препасчева. — И побыстрее, — жестким кулачком она Препасчева подтолкнула. — Слышите? Сзади уже топают… — но Препасчев не слышал топота толстых молодоженов, он представил, как молодожены совсем недалеко отошли от тропинки, освещены лунным светом, молодой муж пристроился сзади молодой жены, обхватившей весь в слезах смолы ствол, молодая жена кряхтит, молодой муж стонет, или муж кряхтит, а жена стонет, по тропинке проходят Лиштаев, Лиштаева и подросток неясного пола Саша, слышат кряхтение и стоны, тактично отворачиваются, в Саше побеждает любопытство, отвернувшись, она тут же смотрит на молодоженов украдкой, тем временем молодой муж, испустив очередной, на высокой ноте, стон, кончает, можно распрямиться, подтянуть трусы, но молодая жена приклеилась щекой и волосами к смолистому стволу, и Препасчев понял, что все, о чем он ни думал, что ни видел, все сводилось к стонам и кряхтению, широко шагнул, пошел по тропинке, надеясь успокоиться. Заруцинская шла за ним. Луна заскочила за темно-серое облако, облако обрело ореол, посинело.

Препасчев припадал на левую ногу, сухую крепкую спину держал прямо, зад был выпукл и мускулист, неумный затылок коротко стрижен. Заруцинская, когда целовала Препасчева, мельком коснулась бедром его межножия, успела почувствовать, что Препасчев уже на полувзводе, подумала, что раз весь мир летел в бездну, то ждать, откладывать что-либо на потом попросту глупо, надеяться на что-то тем более.

— Напомните — как вас зовут? — сказала Заруцинская в спину Препасчеву. — Короче — имя? Тем более вашей фамилии я не помню. Вы говорили, я забыла…

— Анатолий. Анатолий Препасчев.

Заруцинская засмеялась.

— Что смешного? — сухая спина Препасчева напряглась.

— Единственного нормального мужика в радиусе пары, нет, трех сотен километров зовут Анатолий! Анатолий! — повторила Заруцинская нараспев. — К вам еще, наверно, обращались — Толян! А женщины шептали — не спеши, Толик! не в меня, Толик!

Препасчев кашлянул.

— Бывало и то, и другое, но…

— Просто я ненавижу имя Анатолий. Еще Геннадий и Валерий.

— А как вас зовут?

— Мара. Согласитесь — звучит. Не то что Толик… Женаты?

— Вдовец.

— Мне очень жаль…

— Она умерла от радиации. Мне сказали — мучалась недолго. Мы не были зарегистрированы, прожили всего-то ничего. Первая пропала без вести. Перед самой войной…

— А вы-то где были? Когда умирала ваша незарегистрированная жена.

— Меня мобилизовали. Срочную я служил в спецназе, туда меня и направили, повесили звезды и дали сорок человек. Но смешное знаете в чем?

— В чем?

— В том, что моя первая, которая пропала, заставила сделать пластическую операцию. На срочной была травма, нос свернуло на сторону и всякое еще, по мелочи, так она, когда получила солидную работу и стала зарабатывать сотни тысяч, направила меня к хирургу, тот сделал новый, — Препасчев через плечо взглянул на Заруцинскую, указал на свой нос, — а уже после мобилизации, уже на фронте, когда нам дали хороших, то, что от нас осталось, отвели на отдых, меня — бабах! — в оборот — ты не тот, за кого себя выдаешь! вот фото в деле, а вот ты, ты, мол, заслан, убил этого старшего сержанта, утопил его жену, всех, одним словом, убрал, ты натовский агент, колись, сука!

— И вы, конечно, раскололись? И стали двойным агентом?!

— Раскололся. И стал двойным агентом.

— Пытали? Иголки под ногти, противогаз, провода на член?

— Да у вас познания! Нет, не пытали, я сговорчивый. Они, твари, армей­ские контрразведчики, знаете, что сделали? Они мои фото показали сыну, Павлику, у Павлика задержки в развитии, ему сейчас семнадцать, или нет — восемнадцать, но он совсем ребенок, боится чужих, так твари эти увезли Павлика к себе, наша старая овчарка, единственный друг Павлика, ее щеночком купила моя первая, пропавшая жена, осталась, бедняга, дома одна, чуть не сошла с ума, чуть не сдохла от голода, посадили Павлика в камеру, дождались, пока Павлик не стал на стены кидаться, тогда дали ему кока-колы, пирожок и показали фотографии — где твой папочка? И Павлик ткнул в фото, где я с перебитым носом…

— Они совсем, что ли?

— Это служба. А вдруг действительно натовский агент? Так лейтенанты становятся майорами…

— И чем все кончилось?

— Новоиспеченных майоров скорее всего накрыл тактический ядерный заряд, а я сейчас иду по тропинке через темный лес, на таинственном острове, за мной идет красивая, соблазнительная женщина…

— За «красивая» спасибо, — Заруцинская хмыкнула. — Заметьте — вы сами все рассказали, я только спросила. Могли не отвечать…

— Мне не хотелось отмалчиваться. Или врать. Вы мне внушаете доверие.

— Доверять нельзя никому. Это я усвоила еще в детстве, но о том, что вы рассказали, буду молчать, — Заруцинская провела щепотью по губам, словно застегивала «молнию». — Признаюсь никак не ожидала, что вы спецназовец.

— Не похож?

— Речь не спецназовская.

— Много знали спецназовцев? Сказать что-нибудь по-спецназовски?

— Ха-ха, смешно… Кое-каких встречала, бывших, таких, что стали деловыми людьми. Вы на них не похожи. Правда, был один, любил слушать Галича, апрель­ской ночью Леночка, красавица-шатеночка… Вы слышали, что я сейчас сказала?

— Слышал, да, слышал, но сейчас мне надо…

Препасчев сошел с тропинки, захрустели ветки, и пропал меж стволов раньше, чем Заруцинская успела сказать: «Давайте прямо с тропинки, я отвернусь!»

— Но еще один вопрос у меня все же есть, — громким шепотом сказала Заруцинская. — Можно? Да? Зачем вы сюда приехали?

— А вы? — донесся из темноты голос Препасчева.

— Я первая спросила.

— В рекламе было сказано — не нужна виза, нетронутая природа, волшебные пляжи, подумал — раз из-за радиации купаться нельзя, так хоть позагораю голышом…

— Голышом — ключевое слово, — Заруцинская посторонилась, пропуская молодоженов и шедших сразу за ними Лиштаевых, улыбнулась Саше, но все обошедшие ее казались туманными призраками с большими серыми головами, только у Саши сквозь туман прорезались глаза, и Заруцинская по мимолетному Сашиному взгляду поняла, что Саша все-таки девочка.

— Думал — с кем-нибудь познакомлюсь, — говорил Препасчев, звук падавшей на растущие меж сосен папортники струи доносился до Заруцинской. — Вот, познакомился с вами. А мы, вместо того чтобы загорать и выпивать, идем куда-то ночью, высадили не там, какое-то болото, все какие-то, кроме вас, конечно, странные, один Кудюкин чего стоит, контуженный какой-то, или вот — Ульянова, она же была чуть не министром, лицо такое знакомое…

Препасчев вернулся на тропинку. Заруцинская протянула Препасчеву гигиеническую салфетку. Препасчев протер руки, собрался было выбросить салфетку на землю, кашлянул, спрятал в карман.

— Завтра будет день отдыха, — усмехнувшись, сказала Заруцинская. — Позагораем?

— С вами?

— С кем же еще?!

— Только позагораем?

— А что бы вы еще хотели?

— А вы?

Заруцинская собралась было ответить, что она бы еще хотела, но тут из темноты возник среднего роста человек, в черной куртке, тень от козырька бейсболки скрывала лицо, шел он легко, отмахивал правой рукой, левая была в кармане.

— Кaliméra! Рós eísai?¹⁰ — сверкнув белозубой улыбкой, сказал человек и растворился в темноте.

— Вы видели? — спросила громким шепотом Заруцинская. — Мне не показалось? Что он сказал?

— Не знаю, но теперь понятно, что кроме нас на острове есть кто-то еще, — судорожно сглотнув слюну, произнес Препасчев.

— Какое тонкое наблюдение! — сказала Заруцинская, и они быстро пошли по тропинке. Препасчев подхватил с земли толстую короткую ветку, Заруцин­ская чувствовала, как сердце резко опускается вниз и подскакивает к ключице.

— Не спешите так! — попросила Заруцинская шепотом.

— Что?

— Я боюсь! — сказала Заруцинская громче. — Кто это был?

— Откуда я знаю! — огрызнулся Препасчев. — Может, представитель турфирмы? Прислали посмотреть, как мы тут…

— Какой представитель! Мы тут нелегально, под нашу ответственность, на нас всем плевать…

— Но нас же сюда привезли, нас отсюда должны забрать, но после того, как Булатов утопил смартфон, во что я не верю, конечно, сигнал о нашем местоположении перестал поступать, и тогда решили, что нам нужна помощь…

— Кто решил? Бородатые бандиты, которые нас принимали? Они смеялись над нами, над тем, что мы из России, смеялись — ха-ха-ха! Я запомнила, как они повторяли — апо ти росиа, ха-ха-ха, апо ти росиа, ха-ха-ха, — росиа, видите ли, смешно им, твари черножопые…

Препасчев остановился, повернулся к Заруцинской. Заруцинская ударилась подбородком о ключицу Препасчева, вдохнула его сладко-приторный запах. Препасчев отбросил ветку, обнял Заруцинскую. Заруцинская ощутила себя девочкой, которая жалуется старшему брату на одноклассников, учительницу, мальчишек во дворе. Хотелось тихо заплакать. Желание, прежде распиравшее низ живота, ушло, старшего брата у Заруцинской не было, только младший, въехавший на мопеде под грузовик, то, как он выглядит, сколько лет ему было, даже как его звали, Заруцинская вспоминала с трудом, рыдания начали сотрясать ее. Она прижималась к Препасчеву в надежде, что крепкие руки, сухое жаркое дыхание успокоят, но слезы все текли, затекали в рот, и во рту стало горько.

— Надо догнать остальных, — жарко сказал Препасчев в ухо Заруцинской.

— Да, — кивнула Заруцинская.

— Вот, возьмите, — Препасчев чуть отстранился и протянул Заруцинской мятый носовой платок.

Заруцинская вытерла слезы, высморкалась, вернула платок Препасчеву.

— Давайте! Идите, идите вперед, — сказала Заруцинская.

Они молча прошли несколько десятков метров, начался становившийся круче и круче подъем, на голой вершине холма тропинка разделялась на три ветви — центральная полого спускалась на освещенную уходящей луной поляну, левая круто спускалась к низким кустам, за которыми шумело море, правая возвращалась в лес.

— Куда? — спросила Заруцинская.

— Налево, — ответил Препасчев. — Море там, хижина недалеко от моря. Направо — это вглубь острова, прямо — это очередное болото…

— Откуда вы знаете, где хижина?

— Подслушал что говорили принимающие. Черножопые.

— Вы понимаете их язык?

— Так они между собой говорили на русском, но как мой Павлик. Понимаю только я, если Павлику надо что-то сказать постороннему, он начинает нервничать, приходится успокаивать, обнимать, по голове гладить, — Препасчев начал спускаться, подошвы его заскользили, Препасчев опустился на корточки, уперся руками в землю позади себя. — У вас есть дети?

— Нет, — ответила Заруцинская, шагнула, тоже опустилась на корточки рядом с Препасчевым. — Мы можем так съехать. Как в детстве, с горки… Интересно, как тут спускались наши?

— Они пошли направо.

— Как вы узнали?

— По следам. Меня все-таки натаскали. Ладно, давайте вместе. Встаньте позади, положите руки мне на плечи…

Встав позади Препасчева, Заруцинская плотно к нему прижалась, уткнувшись носом в его спину, спросила:

— Почему они пошли направо?

— Что?

— Направо! Почему они пошли направо? — громко повторила Заруцинская.

— Пошли за нашим главным или их догнал тот, в кепке…

— И всех убил!

— Да, задушил голыми руками.

— Или сделал каждому укол.

— Перерезал каждому горло.

— Свернул шею.

— Ну?! — нетерпеливо выдохнула Заруцинская.

— Что «ну»? — отозвался Препасчев.

— Как он их убил? Продолжайте! Вы же убивали, знаете методы, способы…

— Убивали-то меня. Причем издалека, бомбами, ракетами, минами. Согласитесь — это несправедливо, у нас были только «калаши», у них всякие «брэдли», «челленджеры», они кидали на нас гранаты с беспилотников, мы только стреляли куда-то в темноту, потом меня чем-то шандарахнуло, вырубился, очнулся в госпитале, какой-то хер зашел в палату, приколол мне к халату орден, потом отпуск, из отпуска вернулся — та заваруха кончилась и началась большая война…

Тропинка пошла вниз круче, Препасчев и Заруцинская скользили, постепенно убыстряясь, Заруцинская не удержала Препасчева, начала отставать, попыталась Препасчева догнать, сделала большой шаг, потеряла равновесие, побежала, зацепилась за ногу Препасчева, тому удалось устоять, но Заруцин­ская перелетела через него, покатилась с холма, боком задела стоящее у самой тропинки дерево, ее развернуло, Заруцинская влетела в кусты, кусты, спружинив, вернули Заруцинскую на тропинку, она ударилась затылком о твердую землю, тряпичной куклой покатилась дальше, и Препасчев понял, что Заруцинская потеряла сознание.

— Вот черт!… — выдохнул Препасчев, спустившись, присел возле Заруцинской, пощупал пульс на шее, проверил дыхание. Заруцинская дышала с легким присвистом. Препасчев снял с нее рюкзак, высвободил неловко подвернутую левую руку, повернул Заруцинскую на бок, подложил рюкзак под спину, открыл Заруцинской рот, провел пальцем по зубам, расправил язык, сел рядом, так, чтобы видеть освещенное блеклым светом лицо Заруцинской, закурил. Верхушки сосен образовывали быстро светлеющий круг, в нем висела одинокая яркая звезда, и Препасчеву после трех глубоких затяжек показалось, что она вот-вот упадет и раздавит.

Заруцинская издала тяжелый, идущий из груди звук, из полуоткрытого рта вытекло немного слюны. Препасчев вытер подбородок Заруцинской платком, Заруцинская открыла глаза, откашлялась, попыталась сесть.

— Лежите, — удержал Заруцинскую Препасчев.

— Что случилось?

— Ничего особенного, вы упали…

— Светает? — Заруцинская посмотрела в небо. — Звезды погасли… Мне казалось — вы про сына рассказывали. Павлик, Павлик… — Заруцинская передразнила тягучую интонацию Препасчева. — Что вы такое курите? Дайте затянуться!

Заруцинская села, затянулась, закашлялась, затянулась еще раз, протянула самокрутку Препасчеву. Препасчев сделал затяжку, самокрутку вернул.

— Как вы это провезли? — спросила Заруцинская.

— В заднице. В презервативе. Это несложно…

— Ну вы даете! — Заруцинская хихикнула. — Может, все-таки найдем наших? — Заруцинская докурила самокрутку, заплевала окурок, закопала под сосновыми иголками.

— Надо идти к хижине, — Препасчев поднялся. — Если ничего не случилось, мы там встретимся. Если случилось…

— … то встретимся в аду, — закончила за Препасчева Заруцинская, одернула рукава куртки. — От вашей травы голова кружится. Надо попить! Есть вода? Чего я, ха-ха, спрашиваю… — она прыснула, прикрыла рот рукой. — В презервативе, значит?

Препасчев достал из внутреннего кармана куртки маленькую бутылку воды, протянул Заруцинской, Заруцинская свинтила крышку, выпила воду в три больших глотка, выронила бутылку, и ее вырвало. Из Заруцинской выскакивали маленькие кусочки чего-то непереваренного, приступы рвоты следовали один за другим, между приступами Заруцинская сдавленно попросила Препасчева помочь, тот, с трудом сдерживая смех, одной рукой подхватил Заруцинскую под локоть, другой взялся за воротник куртки.

— Что смешного? Хватит смеяться! Воды больше нет? — Заруцинская сама засмеялась и в изнеможении опустилась на землю.

— Нет, — уже сквозь смех ответил Препасчев. — Есть бренди.

— Мне только бренди сейчас не хватает… Давайте!

Препасчев достал маленькую плоскую фляжку. Заруцинская прополоскала рот, проглотила то, что было во рту.

— Думали, выплюну? И прекратите смеяться! Обижусь! Это все потому…— Заруцинская не договорила, резко отмахивая рукой, пошла по тропинке. Препасчев взял ее рюкзак и пошел за ней. Кусты по обе стороны тропинки стояли плотной стеной, где-то далеко раздался крик, потом еще один и еще, послышался выстрел, потом еще несколько, крики прекратились.

— Что это было? — не останавливаясь, спросила Заруцинская.

— Кричали, стреляли, — ответил Препасчев. — У Булатова был пистолет…

— Как он его провез? Что я спрашиваю! В заднице, конечно… Все в заднице, все через нее… Почему — был?

–– Стреляли не из него.

–– Как вы поняли? Ах, ну да, спецназ. Не отставайте! — Заруцинская ускорила шаг, тропинка сделала поворот, еще один, кусты расступились, и Заруцинская вышла на открытое пространство, увидела неподалеку обрыв, за обрывом синело море, на воде играло ослепительное, вставшее за их спинами солнце, покрытая в несколько слоев сосновой корой хижина со стенами из толстых жердей лепилась к нависшей над открытым пространством скалой.

— Это то, что мы искали? — спросила Заруцинская.

— Вроде бы, — ответил остановившийся с ней рядом Препасчев. — Говорили, что хижина в бухте, но здесь никакой бухты… — сбросил рюкзак на землю, подошел к хижине, толкнул низкую дверь.

В просеянном утреннем свете Препасчев увидел очаг, низкий стол, топчан. На топчане лежали два тела — мужчина на левом боку, правая рука покоилась на груди женщины, та лежала на спине, ее рука была под телом мужчины, тела были темно-коричневыми, обнаженными, иссохшими, со свалявшимися, полусползшими с черепов волосами, седыми у мужчины, светло-русыми у женщины.

— Как трогательно! — сказала Заруцинская. — Вот меня бы нашли с рукой любимого на груди.

Заруцинская подошла к лежанке вплотную, встала над мумией мужчины, попыталась приподнять высохший член.

— Не волнуйтесь, — сказала Заруцинская. — Не сломаю, не оторву. Всего лишь проверяю — он или нет?

— Стесняюсь спросить — кто? И как вы собираетесь определить?

— Уже определила, по только женщине понятным признакам. Вроде полагается пустить слезу, — Заруцинская дернула мужскую мумию за член, раздался легкий треск, с членом в руке Заруцинская, ударившись головой о притолоку, выскочила наружу.

Препасчев склонился над телами. В правом виске мужчины было отверстие. Препасчев вставил в него палец, подвел под голову мужчины другую руку, чуть голову приподнял и обнаружил выходное отверстие слева. Рука мужчины чуть сдвинулась, и стало видно, что она закрывала пулевое отверстие в груди женщины. Препасчев вернул руку на место, положил голову мужчины так же, как она лежала прежде, огляделся, присел на корточки, заглянул под топчан, осмотрел земляной неровный пол, распрямился, вгляделся в лицо женщины. Оно было все в морщинах, почти черным, с пустыми глазницами и расползшимися губами, казалось — она вот-вот рассмеется, по изгибу губ Препасчев понял, что у мумии нет передних зубов.

Препасчев попытался открыть у трупа рот, надавил на подбородок, нижняя челюсть с хрустом сдвинулась вниз. Зубов действительно не было, в черной дыре рта что-то тускло поблескивало. Препасчев надавил сильнее, просунул в рот два пальца, зацепил плоский круглый предмет. Это были часы, без браслета, с поблескивающим на циферблате маленьким мальтийским крестом, вколоченные в рот женщины сильным, безжалостным ударом.

Край обрыва был пуст. Рюкзак Заруцинской лежал там же, где его оставили. Препасчев присел на него, плюнул на часы, обтер их платком. Часы не шли, стрелки показывали начало шестого. На задней крышке было что-то выгравировано, Препасчев плюнул на заднюю крышку, протер, попытался разобрать написанное, но что значат эти слова, «Аlles wird uns gehören»¹¹, Препасчев не знал.

Он подошел к самому краю обрыва, опасливо заглянул вниз. Заруцинская лежала на камнях у самой воды, согнутая в локте рука со сжатым кулаком прикрывала лицо, другой рукой она подбирала мелкую гальку, кидала гальку в набегавшие мелкие волны.

Солнце светило вовсю, небо начинало выгорать, пахло смолой, со стороны моря — гнилыми водорослями. Далеко-далеко издавала клокочущие звуки какая-то птица. В голове зазвенело, чесалась шея, земля раскачивалась, влево, вправо, вперед, назад, вправо, влево.

Препасчев снял куртку, ударившись о притолоку, вернулся в хижину. Ему показалось, что мужчина поменял позу, что рука его лежит значительно ниже, почти на лобке женщины. Препасчев вплотную подошел к топчану, наклонился, почувствовал, как рот наполнился вязкой слюной, немеющим языком провел по коже женщины, внизу живота. Холодная, сухая, припорошенная сладковатой мелкой пылью, кожа была твердой, но казалось, коснись Препасчев ее еще раз, и еще, и еще, и коже вернется эластичность, она потеплеет, потом затянется рана в груди, женщина со вздохом поправит упавшую челюсть, положит руки Препасчеву на затылок, и он отпрянул от топчана, сел на пол, спрятал лицо в ладонях, продышался, потом резко поднялся, вышел, подхватил рюкзак Заруцинской, по узкой, осыпающейся тропинке спустился к морю. Мелкие, желтоватые барашки бежали по маслянистой воде, запах гнили был сильнее, ветер с моря был плотным, обволакивающим. Заруцинская устроила ложе из куртки и джинсов, Препасчев отдал рюкзак, Заруцинская достала из кармашка рюкзака черные очки, нацепила очки на нос, лицо ее приобрело жесткое выражение, губы плотно сомкнулись, морщины закавычили рот, она, подложив рюкзак под голову и стянув пропотевшую майку, улеглась на спину. Сквозь красный бюстгальтер просвечивали темные соски, сквозь красные трусы — темные волосы на лобке.

— Ложись, — сказала Заруцинская. — Надо отдохнуть.

Галька была мелкой, уже горячей. Препасчев с удовольствием скинул кроссовки, ему хотелось спать, борьба со сном была мучительной и приятной.

— Расскажи, что ты там делал, наверху, — попросила Заруцинская.

— Куда ты подевала оторванный член? — спросил Препасчев и облизнул сухие губы.

— Завернула в платочек, положила в карман куртки. Сохраню.

— Да, береги его. Может понадобиться. Нет, я не в том смысле, как улика…

— Член как улика… Хорошо звучит… Так что ты там делал?

— Они не умерли в один день, не приняли яд и не заснули, держа друг друга за руки. Их убили, причем не в хижине, а где-то в другом месте, потом притащили в хижину, уложили так, чтобы следы от выстрелов не были заметны.

— Не может быть! — Заруцинская села, скрестила ноги.

— Его в висок, навылет, входное отверстие замазали, на бок положили, чтобы выходное не было видно, а руку — чтобы прикрыть… Ей стреляли в сердце, думаю, что ее убили раньше, хотели, чтобы, он видел, как она умрет, и они там не жили, жили в другой хижине, которую ищут или уже нашли наши…

— Если их тоже не убили…

— Да, если их не убили. В этой, над нами, никаких следов жизни, — Препасчев зевнул. — Или кто-то прибрался…

— Откуда ты знаешь, что ее убили раньше?

— Это предположение, — сквозь зевок сказал Препасчев, достал часы и протянул их Заруцинской. — Посмотри, что на них написано.

Заруцинская подняла очки на лоб, поднесла часы к глазам.

— Я не знаю. Могу сказать только, что по-немецки. Alles значит «все». Аlles vergessen. Все забыто. По-немецки знаю только это. Где нашел?

— Под топчаном.

Заруцинская пожала плечами, протянула часы Препасчеву, расстегнула застежку и вместе с протезами грудей сняла бюстгальтер.

— Я просила сделать аккуратные швы, — сказала Заруцинская. — Получилось неплохо, правда?

— Правда…

— У меня три набора. Соблазнительный, дерзкий и унылый.

— Это соблазнительный?

— Это дерзкий! Иду купаться! Ты со мной?

1  Буду (фр.)

2  Администратор, кофе, сэндвичи с тунцом и овощами и бутылку вина, как в прошлый раз… Нет, красное, пожалуйста... (фр.)

3  Один из немногих (фр.).

4  Ты плохой! (фр.)

5  Утонувшая рыба (итал.).

6 Автоматическая идентификационная система (англ. — AIS Automatic Identification System) — система в судоходстве, служащая для идентификации судов, их габаритов, курса и других данных, обязательна для судов валовой вместимостью свыше 300 куб. м.

7  Да (греч.).

8  Это спецназ. Нам хана (англ.)

9  Остановитесь и поднимите руки! Если у вас есть оружие, бросьте его в воду. Выходите на свет с поднятыми руками! (англ.)

10 Доброе утро! Как дела? (греч.)

11  Всё будет нашим (нем.).