НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Так какие они, другие?..

Игорь Пузырев. Другие люди. — СПб.: СПбООК «Аврора», 2022.

Удивительные они здесь, эти рассказы, — будто один сплошной подтекст. Или — что-то вроде айсберга: на поверхности лишь какая-нибудь десятая часть ледяной глыбы, а основная масса — под водой. Штука страшноватая, а главное — таинственная: поди-ка догадайся, что там кроется, в мрачной и холодной глубине, какую невидаль вытащишь из ее закрытого для глаз пространства…

Вот, например, его «Чуня» из одноименного рассказа. Кто она такая? Это сразу и не скажешь. Она, женщина из простых, немолодая и некрасивая, в общем, типичная Чунька, будто бы сама собой завелась в небольшом поселке под Питером. Вроде того, как моль заводится в шкафу. Этот не то поселок, не то городок — закрытый, делают там что-то сверхсекретное, так что любой пришлый человек, вздумавший сойти с электрички на этой станции, местной публикой вычислялся моментально. И — пожалте в милицию, а из нее — под локоток и обратно в поезд.

Чуня тут явно лишняя. И — одинокая.

Бедняга, чуя свою невостребованность на брачном рынке, неожиданно для самой себя, «сгруппировавшись», прыгает из своей комнаты в коридор и хватает незнакомого парня за рукав. И — в свою конуру, почти волоком, не давая ему опомниться.

И такой отсюда повеяло бесконечной тоской, будто бы сама собой вырвавшейся из самых недр народной массы, что впору не крикнуть, а именно что замычать от бессилия и безнадеги. Замычать, как зверь или глухонемой.

Так Пузырев словно приоткрывает дверь в ту невыразимую, даже мистическую сущность народного бытия, что, как правило, для большой литературы всегда была закрыта. В этой глухой для слова человеческой сути — свои радости, свои печали и кручины, своя, по слову Герцена, немогута. Мы до нее обычно только дотрагиваемся — да и то перстами легкими, как сон. Потому что ключика к ней у нас нет. Есть только догадка, а вместе с ней — попытка в эту жизнь, будто бы задыхающуюся в себе самой, проникнуть, потрогать ее, пощупать.

И дело тут вовсе не только в женской тоске, извечной, как сама жизнь. Дело именно что в этой невысказанности, потаенности. В сердцевину которой попасть чрезвычайно трудно.

Хотя, конечно, доля-долюшка женская, та, что счастливой и безмятежной не была никогда, — присутствует тут как постоянная величина. Или — как камертон. По которому и выверяется степень человеческого одиночества, неприкаянности и глухой, разъедающей душу тоски.

Вот приходит за помощью в такое печальное заведение, как психоневрологический диспансер, какая-то не известная никому девушка, к тому же в городе непрописанная («Весна — девчатам не до сна»). Принимать ее тут никто не хочет, поскольку — чужая. А ей надо к врачу, да еще как надо-то, прямо позарез, срочно. А она — чужая! И дела никакого до нее тут нет. «Пыльный порыв соленых улиц», написано в рассказе, подхватывает девушку и уносит неведомо куда — может, даже к мостам через Неву, где скопился колотый лед…

И таким одиночеством, бессильным, бесконечным и горьким, переполнены эти рассказы, что поневоле хочется остановиться хоть на минуту и то ли вздохнуть, то ли выдохнуть. Эти рассказы вообще требуют непременной паузы, передышки, антракта. Дабы допустить в себя, в свою жизнь, этих никуда из природы не исчезнувших не скажу маленьких, а просто — людей, которым на свете, особенно под родным неласковым солнышком, хорошо и безмятежно не жилось никогда. Такая уж, видимо, планида у них, да у нас у всех.

Она и мужчин касается, не одних только робких либо, напротив, настырных, но работящих и умудряющихся выживать назло всему и вся женщин. Мужчинам тут тоже достается. Тем паче что народ здесь самый простой — рыбаки, охотники, лесорубы, слесари, строители, да и живет он частенько далеко от столиц — где-нибудь в таежных или рыбачьих поселках. А то и в такой глуши, где волки выгрызли всех поселковых собак. Говорит этот народ, похоже, на одном языке хоть с лесом, хоть с грибами, хоть с морошкой. Тут оголодавшего одинокого мужика, ушедшего в лесную чащобу за ягодами («Морошка») и проплутавшего в ней аж восемь дней, никто так и не хватился, будто его и на свете никогда не было. И радости тут чисто телесного свойства: в баньку сходить, водочки вожделенной откушать, по шашлычку на природе вдарить, рыбки в озере наловить…

Как хотите, но — страшновато. Поскольку непознаваемо, как всякая потаенность, ключ к которой утоплен где-то в глубине веков. Автором только брошен в нее взгляд, сочувственный и участливый, но тайна так и осталась тайной. Что-то кроется там, в народной этой стороне-сторонушке, под этими рыбалками, шашлычками, водочкой, под всем этим полуязыческим и диковатым бытом? Чем удивит нас в очередной раз наш же собственный народ, что за сокровенность приоткроется под его личиной вечно погруженного в себя сфинкса?

Если бы знать, если бы знать…

Евгения Щеглова