НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Когда памятует нас небо родное

Шамшад Абдуллаев. Монотонность предместья. — М.: ОГИ, 2022. — (Поэтическая серия журнала «Флаги»).

Шамшад Абдуллаев, как знают все, следящие за его творчеством, ускользает от сравнений. Кто-то его назвал «ферганским Беккетом», но сразу хочется найти соответствие ему во временах ближе к нам, чем время Беккета или Бланшо. Возможно, Адонис, сирийский арабский поэт, будет примером, — Кирилл Корчагин, автор предисловия к этой книге, переводил Адониса. Шамшад Абдуллаев относится к русской традиции примерно так же, как Адонис — к исламской, если под традицией иметь в виду усредненную модель прошлого: косные обыденные установки, невозможность вырваться из плена структур и доверие к самым громоздким речевым формулам — от всего этого Абдуллаев держится подальше.

Но с чем борется Абдуллаев, в том числе в этой книге? Читая с интересом поочередно его новую поэзию и прозу уже четверть века, понимаешь, что с романтизмом. Его проза — противоположность комедии положений, ситкома, созданной романтиками — вспомним «Разбитый кувшин» Клейста. Абдуллаев в прозе требует следить за временем так, чтобы не было никаких «положений», комических, странных или вообще бытовых, — а только созерцание времени, рассмотрение происходящего, внимательный искушенный шаг.

Также и поэзия его — противоположность баллады, главного сокровища романтизма. Баллада требует возмездия, описав опыт истории, в котором зло проявилось с самого начала и оказалось не отомщено прежними речевыми средствами; баллада — свидетельство банкротства риторики. Поэзия Абдуллаева — противоположность баллады: она показывает, что зло может наступить уже после того, как все осмысленно и размещено в стихотворении. Поэтому в его поэзии уверенный ритм, решительное слово, уже не столько внимательное и искушенное, как в прозе, сколько добивающееся своего, позволяет увидеть, где ситуация может стать хуже, чем она есть сейчас.

В книге стихов «Перед местностью» (2017) Абдуллаев предстает настоящим виртуозом антибаллады, где всякая новая строка не развивает действие, а бросает свет назад. Например, стихотворение кончается намеком на волчанку декадента Реми де Гурмона, и это бросает свет на прежние образы эллинизма, — говоря тем самым, что иногда можно не только не хотеть, чтобы тебя видели, но и не хотеть видеть что-то; а эта избирательность эллинизма позволяет осмыслить изобретение финикийцами письма для всего Средиземноморья как создание шифров, которые всегда кого-то делают невидящим, а кого-то — невидимым. Поэтому, когда пишут, что Шамшад Абдуллаев создает мост между англоязычной и франкоязычной современной поэзией и узбекской русскоязычной, совершенно минуя Петербург, Москву и другие города России, здесь следует уточнить: это не столько мост, сколько что-то вроде воронки, вдруг раскрывающейся во всю ширь назад в мировую историю. Стихи Абдуллаева всегда надо распутывать с конца, строка за строчкой, и тогда этот вихрь, вертиго самой культуры, вберет в себя стоицизм и суфизм, критского быка и вавилонского сирруша. Итак, вычитание комедии положений в прозе и вычитание баллады в поэзии.

В новой книге стихов Шамшад Абдуллаев кинематографичен: добрая половина стихов посвящена фильмам и эпохам кино. Но меньше всего в этих стихах нужно видеть экфрасис, развернутое описание фильмов, передернутое или прошитое размышлениями. Напротив, это вычитание экфрасиса: Абдуллаев так же обращается к именам режиссеров и актеров, названиям фильмов и сценам, как Платон и Аристотель обращались к имени Сократа, превращая его в полуусловный персонаж своих рассуждений: «Сократ бежит. Сократ бежит как человек; но сказать, что человек бежит как Сократ, мы сможем только в общем смысле, считая имя Сократа именем для человека вообще». Подобные задачи, одновременно по грамматике, логике и границам рассмотрения предметов, и представляют собой стихи новой книги.

Эти стихи можно сравнить еще с тем, как тиктокеры снимают прохожих и накладывают на это музыку, не имеющую к этому никакого отношения, так что оказывается, что обыватель вдруг танцует или пассажирка автобуса рекламирует сумку, а не просто несет ее. Я не знаю, знаком ли Абдуллаев с Тик-Током, но возможности этого аттракциона в его стихах есть. Именно так, кинематографически, он накладывает истории на всемирную историю:

               Великой иллюзией названа Гельвеция в снегу?

               Вечная середина, по которой «двое»

               идут в финале фильма?

Таково начало одного из стихотворений: нейтральная в мировых войнах (поэтому и «середина») Швейцария оказывается частью великого кинематографиче­ского иллюзиона, который не должен позволить нам забыть о финале и финалах, о пейзажах после битвы. Синефил найдет еще десять намеков, а читатель, не смотрящий кино, просто увидит, сколь просторны фильмы, какие в них большие залы середин и финалов, а не только сюжетные эффекты и эмоции.

Разберем одно из самых коротких стихотворений этой книги:

               УЛИКА

               вот глядите и он без перьев

               петух смеется чуть

               чокнутый умник бочка нужна

               ему чтобы жить в ней а

               не отвлекать буйвола всех океанов

               смеется человек платона

               левиафан не проглотит иону

               как бросок костей

Его лучше всего разбирать с конца, как и все стихи Абдуллаева: бросок костей — так называется поэма Стефана Малларме, первый арт-проект Запада, которому посвящена замечательная книга «Число и сирена» Квентина Мейясу (ее перевел опять же Кирилл Корчагин). Бросок костей говорит, что не предрешено не только будущее покаяние, но и сам призыв к покаянию: библейский Иона мог и не попасть в чрево кита-левиафана. Но покаяние все равно возможно, раз есть расхождение между тем, как человек видит себя, и тем, кто он на самом деле.

И это не расхождение поз или позиций, как было бы у традиционного лирика — в наши дни все позиции можно оставить популярным психологическим тестам. Это расхождение, которое вскрыл анекдот, пересказанный всем строем стихотворения: Платон определил человека как двуногое непернатое существо, тогда как живший в бочке-пифосе эксцентрик Диоген сунул почтенному аристократу под нос ощипанного петуха. Платон рационально выстраивал определение человека, объясняя, почему человек не может летать, а Диоген вдруг показал, что человек не летает потому, что он ощипанный, он погряз в своих бытовых ситуациях. Покаялся бы он по-настоя­щему, не взлетел бы физически, но ему так же покорилось бы небо, как море покорилось ему подобно буйволу. Покорить небо — значит позволить ему (как максимальному простору вдохновения) быть внимательным к твоей жизни настолько, что простая человеческая дружба, беседа друзей, рассказывающих анекдоты, ведет к новым изобретениям. Так непредрешенность броска костей означает, что никто на земле не поможет человеку в его изобретательстве, а небо поможет.

Сирены, соблазнительницы Гомера и Мейясу (у Мейясу Сирена символизирует Число чисел, не способное стать другим), вдруг появляются в другом стихотворении:

               В последний год работал

               кладбищенским сторожем у воротного входа,

               где сирены пели, «мальчик,

               иди сюда, мальчик». Ты слышал

               сам?.. Наоборот, отвечает, — правда в силе.

Прямые цитаты из Элиота, Малларме, Паунда и других поэтов высокого модернизма здесь найдет любой начитанный любитель поэзии: в приведенных строках почти что повторен или заново разыгран финал «Любовной песни Дж. Альфреда Пруфрока» Элиота. Новый Пруфрок отказывается от броска костей и просто комбинирует силу, правду и другие старые слова по своему усмотрению. Если эти стихи хотя бы немного освобождают нас от принудительно-капризного желания действовать «по своему усмотрению», забыв о родстве с небом, то они достигли своей цели.

Александр Марков