Олеся Николаева. У нас был гениальный семинар! — Вопросы литературы, 1999, № 1.
Маленькие мемуары известной поэтессы о семинаре Евгения Винокурова в Литинституте.
Здесь как бы два “слоя” — на поверхности игриво-непритязательные рассказы-реплики об участниках семинара от “у нас учился безумно талантливый Андрей Василевский, который в конце концов стал главным редактором “Нового мира” до “у нас учился безумно талантливый Сергей Морев, который в конце концов стал бомжом”, утрированно-комический образ руководителя семинара Евгения Винокурова, доминантой которого сделано обжорство, всякие забавные “случаи”, словечки, анекдоты. Все это натужно-весело, как бы даже и легковесно, однако стоит на серьезном концептуальном фундаменте. Дело в том, что для Олеси Николаевой середина 70-х годов — времена жуткие, мрачные, “безвременщина”, когда “подлинной профессией могла быть только сама жизнь и потому ничего больше не оставалось, как просто жить, то есть мыслить, страдать, и играть, и молиться, и пировать, и плакать, и хохотать, и лететь по черному мокрому снегу, задыхаясь от вдохновенья...” Так мотивируются довольно прохладное отношение к Винокурову как поэту (“для кого-то он останется советским классиком, мэтром”) и право вспоминать его “именно как частного человека, как сказочного персонажа — Бухтелку, собравшего все-таки свой трудный словесный мед”. Про Винокурова-поэта здесь всего две-три фразы, связанные с вышеозначенной концепцией: “Винокуров был большим мастером художественной детали: деталь у него пела гимн материальному миру, воплощенной идее. Именно здесь проявлялось его христианское мироощущение, ликование преображенных частностей мира, гимн одухотворенных подробностей. Как раз это в его поэзии и подметил архиепископ Иоанн Сан-Францисский”.
Что тут можно сказать? 70-е годы, разумеется, не были “великой эпохой”, но у слова “безвременщина” в применении к ним суффикс все-же тяжеловат. Если уж можно было “и пировать, и плакать, и хохотать”, то уж творить — а поэт не скульптор и не кинорежиссер, которые не могли обойтись без государства — было тем более можно. И “подлинно”, и “профессионально”. Николаева пишет, что в той ситуации “существование в культуре было средством экзистенциальной самозащиты, способом выживания, условием спасения”. Здесь сильно смущает какой-то уж очень “инструментальный” подход к культуре (тем более если учесть, что “подлинной профессией” могла быть тогда только сама жизнь). Культура как что-то вроде суррогата церкви или промежуточной станции на пути к ней — вот что здесь должно задеть людей, которые и в 70-е, и сейчас относились и относятся к культуре серьезно и “профессионально”.
