УСТНАЯ РЕЧЬ

Михаил Мельниченко

Личные отношения с текстом

Беседу с историком, создателем электронного корпуса личных дневников prozhito.org и руководителем Центра изучения эго-документов «Прожито» Европейского университета в Санкт-Петербурге Михаилом Мельниченко ведет Станислав Секретов.

— Сколько авторов и дневниковых записей в проекте «Прожито» на сегодняшний день? И с какого количества все начиналось?

— В 2015 году мы начинали с корпуса в сто авторов, на первых порах было загружено около 30 тысяч дневниковых записей. Сейчас уже больше 2,5 тысячи авторов и, соответственно, свыше 620 тысяч записей с середины XVIII века и по наше время. Но при этом корпус заморожен, мы его последний год практически не пополняли, поскольку сосредоточились на подготовке перезапуска сайта и на открытии его в принципиально новом виде. Однако все равно на сайт каждый день заходит больше 600 пользователей для работы и чтения.

— Чем обновленный сайт будет отличаться от действующего? Как у вас появляются новые дневники и каковы объемы еще не охваченного?

— Вообще мы стремимся отойти от дневниковоцентричности, потому что корпус, каким мы его знаем, в скором времени отступит на второй план. Дело в том, что мы готовим к открытию цифровой архив, который будет представлять собой площадку общественной архивистики. На ней любой желающий сможет завести страницу собственного домашнего архива и начать оцифровывать, описывать, выкладывать документы из своих домашних собраний. Эти документы необязательно должны быть дневниками или воспоминаниями. Это могут быть и фотографии, и переписка, и рисунки. Со временем появится возможность размещать звуковые записи. Идея в том, что мы хотим создать общедоступную коллекцию исторически значимых документов и единообразно оцифровать ее для того, чтобы превратить в серьезную основу для дальнейшей научной работы. И поэтому мы перестали точно подсчитывать результаты нашей деятельности в количестве дневников и дневниковых записей. К настоящему времени мы сотрудничаем с несколькими сотнями организаций и семей, которые передали нам различные документы, и теперь разбираем и описываем их. У нас описано уже около 8 тысяч документов, половина из которых — дневники, то есть рукописные тетради, блокноты и так далее. Вторая половина — недневниковые документы. Надеюсь, когда это интервью увидит свет, обновленный сайт уже будет запущен, и дальше на протяжении всего года мы планируем вводить новый функционал. Если же говорить именно о дневниках, то мы знаем больше 10 тысяч авторов, из которых в нашем распоряжении есть почти 4 тысячи текстов, и нам нужно добраться еще до 6 тысяч, но теперь это не главное, а лишь одно из направлений нашей работы.

— Если раньше проект «Прожито» был сугубо волонтерским, то сегодня он превратился в научный центр Европейского университета в Санкт-Петербурге. Что изменилось с появлением этого статуса?

— Действительно проект начинался как волонтерская инициатива, и основной задачей было комплектование корпуса дневников. Теперь же мы стали организацией, у нас появилось несколько направлений деятельности, научные задачи, классическое хранение значимых для нашей работы документов. У нас появилось несколько книжных серий в университетском издательстве, в рамках которых мы публикуем не только тексты дневников, но и научные статьи, им посвященные. Уже вышел первый том блокадной серии, на подходе второй том, а также сборник дневников подростков времен оттепели. И самое важное — благодаря университету мы смогли создать постоянную профессиональную команду.

— Можно ли назвать лукавством, когда человек утверждает, что пишет дневник исключительно для себя?

— Думаю, это не лукавство, а просто некоторая непроясненность. Человек может вполне искренне транслировать свои убеждения, но любой неуничтоженный письменный текст оставляет открытым вопрос о читателе. Дневник — очень функциональная вещь, и одна из его функций — коммуникационная: у тебя есть адресат — прямой или косвенный — которому ты рассказываешь о своей жизни. И этот адресат может называться непосредственно дневником, он может быть тобой в будущем, твоими детьми, наследниками, человечеством в целом. Когда ты что-то о себе рассказываешь, ты все равно исходишь из некоторых представлений о своей личности, транслируешь эти представления. И эти представления — о желаемом тебе, поэтому в дневниках в любом случае есть некоторая степень концептуализации собственного образа.

— В одном из интервью вы отмечали, что наследники авторов почти всегда идут навстречу и не возражают против публикации дневников. Но все же приходилось ли сталкиваться с запретами, ограничениями или, допустим, требованиями гонораров? Вынуждены ли вы были отказываться от публикации тех или иных материалов?

— Мы никому не отказывали, если нам предлагали настоящие документы без обременений. Если же, допустим, человек каким-то незаконным образом выманил у некой семьи дневник и хочет обнародовать его вопреки воле настоящих наследников, то такие материалы опубликованы не будут. А вообще мы принимаем абсолютно все, но что-то только для хранения, поскольку отдельные вещи, которые транслирует автор дневника, могут противоречить действующему законодательству. Мы оставляем за собой право не публиковать такие документы, а только сохранять и показывать исследователям по запросу. Сейчас мы взяли за правило работать исключительно с людьми, которые сами приносят нам дневники. Однако некоторые из них просят сократить часть текста, поскольку не хотят, например, обнародовать фрагменты дневника деда, который в определенный момент под влиянием ссоры с бабкой написал о ней какие-то гадости. Такой дневник будет опубликован целиком, но ссору и ее последствия можем сократить. Что касается требований гонораров, то мы пару раз сталкивались с подобным, и выглядело это довольно наивно, кроме случаев, когда нам просто задорого предлагали купить сложную интересную рукопись, чего мы позволить себе не можем. Еще были запросы вот какого характера: я принесу вам свой дневник, а вы поможете для этого дневника найти издателя — да так, чтобы выпущенные книги потом, после моей смерти, могли бы кормить мою семью. Приходится рассказывать о современном российском книгоиздании, которое для такого рода текстов неизвестных авторов не подразумевает гонораров.

— А бывало ли, что известная личность благодаря дневникам открывалась вам в новом образе?

— Мы не так часто работаем с дневниками известных людей. Хотя есть огромное количество публикаций, которые очень многое уточнили в образе человека. При этом владельцы семейных архивов не всегда знают, что в них хранится, встречи какого характера могут произойти в процессе знакомства с дневниками их предков и другими документами. Поэтому многие удивляются, узнавая о каких-то вещах из семейной истории и о каких-то линиях напряжения одно, два, три поколения назад, о которых они были не в курсе или не знали подробностей. И да, часто бывают удивлены поведением своих родных. Так что это очень увлекательный процесс.

— Что все же увлекательнее: обнаруживать новую информацию о хорошо известном или совершать находки-жемчужины в океане неизвестного? Назовите главные находки, если таковые случались.

— У меня несколько иначе устроены отношения с дневниками: я с ними работаю не как исследователь — я скорее архивист, мне в большей степени важен документ в целом, нежели то, что я могу в нем найти. Так, сейчас мы с Анастасией и Алексеем Павловскими занимаемся блокадными дневниками. Находка каждого блокадного дневника имеет для нас особую важность. Всегда много радости и эмоциональных переживаний, когда случайно, через социальные сети, через внуков блокадников находишь новые рукописи. В этом году мы долго переписывались с наследниками ныне здравствующей 97-летней блокадницы, моя коллега ездила к ней на встречу и вернулась абсолютно ошарашенная, потому что столкнулась с сильным и ясным умом, замечательной манерой изложения и какой-то удивительной чуткостью и доброжелательностью. Сейчас мы начинаем работу по копированию и публикации ее дневника, который велся с 1939 года и до конца войны. И подобных находок довольно много.

— Подготовка чужого дневника к публикации может быть сродни чтению увлекательного романа. Появлялись ли у вас желания сходить на могилу героя, расспросить его наследников или даже самому написать о нем биографический роман?

— У нас действительно есть дневники авторов, о которых мне очень хочется написать. Меня интересуют люди, склонные к детальной документации собственной жизни. Люди, которые ведут дневники на протяжении 50–60 лет, рисуют про себя графики, подсчитывают все в таблицах и занимаются тем, что сейчас называется лайфблогерством. Таких удивительных личностей в нашем собрании больше десятка. В основном это мужчины, но недавно мы нашли большой комплекс женских документов за много лет. Безусловно, когда ты работаешь с текстом, у тебя возникают с ним личные отношения и потом бывает невероятно интересно встретиться с кем-нибудь, кто знал автора. Один из самых важных разговоров в моей жизни случился во время работы с конкретным дневником, которым я начал заниматься еще по своим старым научным интересам и о создательнице которого довольно много узнал. И, скажем так, если бы она была жива, с ней бы у нас сложились крайне непростые отношения. Потом я совершенно случайно познакомился с внучкой этой женщины, мы сели разговаривать, и я полтора часа делился своими переживаниями и представлениями о ее бабушке. Далее уже она мне рассказывала, что помнит о ней. Это был очень важный момент синхронизации.

— В тревожные времена людей чаще тянет вести дневники. В то же время очевидно, что, например, во второй половине 1930-х годов авторы дневников записывали далеко не все, а сами заветные тетрадочки прятали особенно тщательно. В последние годы многих преследует тревога, некоторые изливают свои чувства и мысли на бумагу. Когда, на ваш взгляд, придет время публикации нынешних дневников?

— То, с чем у нас теперь ассоциируются 1930-е годы, заметили сразу далеко не все жившие тогда люди, и далеко не все сделали поправку на происходящее. Многие из пострадавших и погибших, собственно говоря, именно из-за этого пострадали и погибли, поскольку вовремя не отдали себе отчета в том, что творится. И да — сейчас тоже золотой век ведения дневников. Очень многие это делают. Последние годы, начиная с ковидного 2020-го, дают нам огромное количество дневников. Что же касается того, когда придет время этому публиковаться — не знаю. У меня ощущение, что мы сейчас живем в эпоху уменьшения приватности. Люди спокойнее демонстрируют свои переживания, меньше занавешивают окна. Поэтому, может быть, публикация этих материалов будет идти как-то динамичнее, чем раньше. Прямо сейчас у нас появляется довольно много материалов 1990-х годов, и уже возникает запрос на публикацию документов начала 2000-х. То есть нам приносят материалы мои сверстники, которые в те годы были подростками, и довольно свободно с этими документами расстаются, не возражают против публикации, если текст будет с ними согласован.

— Продолжая тему тревожных времен: в сфере ваших интересов как историка и блокадные дневники, и советские анекдоты. Как может сочетаться страшное и смешное?

— Для меня это разные темы. С анекдотами я уже почти завязал, хотя по-прежнему продолжаю находить большие собрания анекдотов, которых не знал. И прямо сейчас я обнаружил огромную коллекцию анекдотов из собрания Владимира Бахтина, хранящуюся у нас в архиве Европейского университета в Санкт-Петербурге, с которой очень хочу поработать. Что же насчет смешного в страшном: если ты чем-то начинаешь заниматься профессионально, чем-то выматывающе трагическим, тебе необходимо как-то с этим справляться, иначе это тебя истончит и из исследователя ты превратишься в переживателя. Я это знаю еще по работе с материалами большого террора в рамках проекта «Открытый список». Для меня один из способов как-то справиться с переживаниями, выпустить пар — это смех. Если ты живешь под гнетом переживаний, связанных с документами, с которыми работаешь, то очередной пик трагичности, на который тебя выводит документ, можно воспринимать как пуант — неожиданное развитие сюжета. На подобном пуанте держится и советский анекдот, ставший для многих поколений советских людей одним из способов взаимодействия с реальностью…