|
Об авторе | Анастасия Карпова родилась в 2001 году в Москве. Живет в Вологде. Учится в Литературном институте им. А.М. Горького (семинар Фарита Нагимова). Лауреат литературно-критической премии «Эхо». Финалист литературного семинара молодых авторов в рамках Всероссийских Беловских чтений. Финалист XII литературного фестиваля «Капитан Грэй». Рекомендована по итогам VII литературного семинара молодых авторов в Вологде на студенческую программу Всероссийского Совещания молодых литераторов СПР в Химках. Участник Второй итоговой мастерской для начинающих писателей АСПИР.
Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).
Анастасия Карпова
У изголовья
рассказы
Предчувствие Павла
Вадик надавил на кнопку. Звенящая трель пробежала по ребрам пятиэтажки. На лестнице стены похожи на тонкую скорлупу. Вот трещинка. И еще одна. И еще.
— Че надо? — послышался женский голос за дверью напротив. — Растрынделись тут. Нет его, говорю.
Женщина повисла на дверной ручке. Масляные волосы с прожилками седины заправлены в капюшон. Бледные губы мелко подрагивают:
— А, Вадюш, ты, что ли. Да я это тебя и не узнала. Теть Уля я, — она гордо хлопнула себя по груди. — Забыл, что ли? Забыл-забыл. Чьи это ручки-петрушкой? Вадькины ушки, ай… Так ты бы это… Так сразу бы и сказал, ну… Заходь, — она широко махнула рукой и запнулась.
* * *
— А отец твой, Павел, никому не открывал. — Уля смотрит в окно. Устало покачивается ива, качаются занавесочки. — Гляди, как бы он не это…
Она щелкнула языком по небу и сглотнула. Самогон из красной чашечки в белый горошек. На кухне обои с розочками. Под потолком желтоватые подтеки — поблескивают, как свежая смола. Хрипло тикают часы. Под ногами пузырится линолеум. В углу у раковины стоят вздутые банки с солеными огурцами.
На кухню вбегает девочка — бледная, с синяками на руках. Реденькие косички. Уля кладет ей в рот кусок колбасы и дает под зад.
* * *
Он разглядывает узор на раскладном столе и почесывает бороду. Серая полоса разбивает пространство гаражей и затухающего неба. В окне пролетают сталинки, неуклюжие новостройки, помойки и чьи-то дачи. Потрескивающий светофор на переходе.
— Мне жена говорит, от погоды не дождешься и солнца в этом году. Вы с Москвы будете? — мужчина подтягивает штаны и лезет на верхнюю полку за матрасом.
— В Долгопрудном теперь живу. Здесь вырос, — отвечает Вадик и смотрит в окно.
Шторка, собранная женской резинкой для волос в край окна, неловко подрагивает. Между стеклами, по бордюру рамы, стекают ровной струей водяные линии и тут же в движении замирают.
— Наш, значит, здешний. Ну а это, как занесло-то?
— Плавать учился. Нырял, заплывал. Воды боялся. Отец на соревнования отправил в двухтысячном. — Голос Вадика дрогнул. Звук прорывался сквозь щель между передними зубами и мягко посвистывал.
— И как, победил?
— Чего?
— Москву свою… Соревнования, — мужик отвернулся.
Свет тускло разбивает купе на две оголенные вспышки. Формы сливаются в зрачке, размывая пространство оконной рябью. Вадик не спит. Он лежит на спине и смотрит, как дрожит свет в лампе и медленно гаснет угольком.
— Пап, приехали. Наша уже, да. Павел, Па-вел, Па…
* * *
Вадик водит пальчиком по ковру на стене, обводит узоры. По радио крокодилы-бегемоты и весточки с афганских полей. Мама стоит у окна и часто курит. Вадик подглядывает за ней в щелку двери и снова убегает в комнату. Павел ходит в гостиной по кругу. Садится. Встает. Подходит к телевизору и долго смотрит в потухший экран. Открывает книгу. Перебирает пальцами в карманах. Садится. Встает. Он ничего не говорит. Только крокодилы-бегемоты и металлический треск.
— Пап, ты чего? — Вадик вбегает в комнату.
Павел тыкает ножом в батарею:
— Письмо. Они оставили письмо. Оно здесь, я помню. Это они все подстроили. Меня посадят. Ничего не надо, ничего. Я должен рассказать.
Павел краснеет и смотрит в окно. Ему надо выпить. Павел замирает посреди комнаты и прислушивается:
— Они нас слышат. Тихо. Всем тихо. Тс-с-с.
Мама берет Павла под руку и ведет в спальню:
— Ему нужно под одеяло. Завтра будет лучше, — сказала она Вадику и закрыла дверь.
* * *
Мама уже давно не отпускает Павла одного.
— Ты сам-то хоть веришь, что говоришь? — мама вытирает тарелки и устало смотрит на Павла.
— Да нет, конечно. Это так, передернуло чуток.
— А теперь серьезно.
— Да все нормально, — он задумчиво вглядывается в скатерть. Желтые трафареты подсолнухов смотрят на него.
Вадик передает тарелку и что-то шепчет маме.
— Вадик, да нет. Это просто слабость. У мужчин так бывает. Ну, когда много всего и сразу. И вообще, у папы все хорошо будет. А так ведь кто не хочет поиграть в поиски сокровищ. Все хотят. Вот и папа хочет. Правда, Паш?
Павел уходит и возвращается на кухню с оторванным куском обоев:
— Они здесь.
* * *
Вадик выбегает во двор. «Пап, ты где?» — на лавках покосившиеся бабки. Дети рисуют на асфальте разноцветными мелками. Суматошно чирикают воробьи. В голубых покрышках колоски и ржавая проволока. Устало поскрипывают качели.
* * *
— Выше, пап. Давай еще, — Вадик сливается с облаками и буравит воздух счастливым визгом.
Павел раскачивает качели и улыбается. Мама читает книгу и иногда смотрит на Вадика. А Вадик машет рукой куда-то вверх.
* * *
Вадик возвращается домой. Он зажимает кнопку звонка и не слышит Улю. Где-то обрывается знакомая трель. Пахнет бинтами и талым снегом.
У изголовья
Проходя на днях мимо кухни, Боря слышал, как тетя Аня, постукивая чайной ложкой, говорила маме: «Чувствую, помрет твоя скоро. Запах уже не местный от нее».
И правда, Боря тоже чувствовал, что над бабушкой Зоей повис воздушно-желтый ком с запахом гнилой травы.
* * *
Матушка Евграфовна стояла на коленях у изголовья и не могла остановить слезы. Они накрапывали в мятую бирюзовую юбку с розовыми оборочками так, что получался неровный горошек.
— Что же ты с нами делать будешь, боже? — Матушка Евграфовна прижала руки к груди и всхлипнула, а потом припустила горячим шепотом. — Узри, милостивый, покойную Зойку. Обними устами сердечными, да упокой ее душу с миром, как полагается.
Боря обнимал маму и старался не смотреть на бабушку. Веки ее в тугие щелочки стягивали черненькие швы ресниц, бледные волосы прилизаны, словно нарисованы на голове, пальцы спутаны в клубок. Мама держала его голову у мягкого живота. Боря слышал урчание и молчал. Внутри мамы переливались манная каша и две кружки растворимого какао. Он давно говорил ей, что растворимое какао — это не какао вовсе, а обыкновенный жмых. Мама стояла у изголовья рядом с дядей Петей.
— Говорят, в воскресенье, в великий праздник Покрова грех умирать, — мама надела очки и пригляделась к телу бабушки.
Тетя Аня не смогла удержаться:
— А я говорила, что нельзя покупать ничего в этой булочной. С-сколько раз говорила ей, а она все хотеть да хотеть этот несчастный бургер на улице Пятницкая. Вот тебе и пятница, Петр, — она почесала затылок, и одна из десяти шпилек звонко выскочила с рыжего пучка на пол.
Тетя Аня смутилась.
— Боря, — перебил затянувшуюся тишину дядя Петя, — ты ведь знаешь, что бабушка не вернется?
— Петя! — мама нехорошо посмотрела на брата.
— Мне все понятно, — буркнул в пол Боря и отвернулся.
— Да, Боря, бабушка отошла. Жаль, конечно, но, быть может, так было нужно.
— Это поэтому ты не делал ремонт в ее комнате? — издалека завела Матушка Евграфовна, с любовью протирая изголовье кровати подолом юбки. — Я вообще не понимаю, как она там жила, бедная наша Зойка. Потому то и глаза ослепли. Одна тусклая лампочка, — она показала мизинец, — на восемнадцать квадратов — это же издевательство, право боже.
Боря вспомнил, как на днях, проходя комнату мамы, услышал невнятное:
— Да, мой брат — редкостный… и безответственный человек, которому я уже давно… А что мне остается делать, что? Выясняйте, пожалуйста, да. Но и вы меня… — не я занимала у вас.
Тогда на лице мамы он увидел складку между бровями. Потом мама полезла на антресоль и вдруг уронила шляпную коробку. Деньги рассыпались на пол, как осенние хрупкие листья — именно так Боря увидел это снизу. Он не хотел быть похожим на своего дядю. «Дядя, ты — плохой человек, ты бабушке смерти желал!» — хотел он сказать, но боялся дядьку и не знал, как мама отнесется к этому его поступку.
* * *
Матушка Евграфовна закрыла глаза, поднимая руки вверх. Они были похожи на ветки в неровном медленном танце. Глаза мамы застыли, лишь беззвучно скатывались с них прозрачные капли. Мама смотрела на бабушку Зою и шепотом, чуть слышно говорила:
— Деньги — это всего лишь земное. Мама, как же он слаб и труслив. Разве о таком сыне ты мечтала с тех пор, как он впервые поддался земному? Он же тебя обманывал. Он просто дурак, мама.
— И еще, — кашлянул дядя Петя. — Ты можешь говорить что угодно, но в ее смерти виновата ты. К тебе же в дом приходил доктор? Это ты ее сделала такой.
— Я?
— Напридумывала всякого, повесила на нее болезни и прикидываешься, что не виновата, — он непривычно шмыгнул носом. — Правду говорю?
— Голубчик мой, Петр, — встрепенулась тетя Аня. — Да я ведь правда видала, как она за ней ухаживала, бросьте вы это. И вообще, у вас самого, что ли, мало морщин на свою-то несчастную долю?
— Видел-видел, как она ухаживала. На порог меня не пускала, гулять мамку не выводила, да еще коляску притащила, — дядя Петя распахнул в стороны руки и задел Борю по лбу. — Посмотрите-ка вы на нее, инвалидка нашлась…
Слюни дяди Пети разбрызгивались сильнее, чем вода из фонтана «Радуга» в районном парке.
— Нет, подождите, — влезла Матушка Евграфовна, — как вы можете говорить такое?
— А ты вообще кому тут указывать будешь, а? Мне как мамка сказала, так я и буду делать, ясно? И вообще она мне комнату завещала! А ты не лезь. Не твое собачье, как говорится, — это он все к Матушке Евграфовне, а та глаза как открыла, как вытаращила.
— Посмотрите-ка вы на него, — продолжила Матушка Евграфовна, — да ведь он одно слово Петр — инвалид десятой группы по несбывшимся мечтам.
Боря только сейчас заметил, что у дяди Пети такой растрепанный плащ, будто он тоже расстроен и готов вот-вот повеситься от жизни такой.
— Дядь Петь, а я ведь тоже так умею, — вскрикнул Боря и, направив свои рожки из указательных пальцев в сторону дяди, побежал. — У-у-у. Страшно?
— Да что вы, с ума сошли, молодые люди? — тетя Аня прижала руки к груди, как будто держала их в люльке.
— Ох, господа-а-а, — Матушка Евграфовна только и успевала, что разводить руки и прижимать их на уровне губ. На глазах снова проступили слезы. Зрачки бегали то на Петра с Борей, то на покойную Зойку. — Горе, ой горе-то какое, ой.
Мама смотрела на бабушку Зою, перебирая в пальцах мокрый фартук. Боря вздрогнул, вспомнив, как на днях читал бабушке «Маленького принца» и рассказывал, что нового прошло за день. Он успокаивал бабушку Зою, аккуратно дотрагиваясь до трясущейся руки.
— Какой же ты нежный и робкий, Боренька! — вдруг сказала она.
Когда Боря смотрел на бабушку, ему хотелось плакать, и тогда он замолкал и смотрел в потолок. А еще ему было страшно, что бабушка может когда-нибудь умереть в его комнате.
* * *
Мама понесла выносить горшок. Когда она вернулась, дядя Петя пересчитывал купюры и улыбался. Боря уже знал, что на эти деньги, бабушкины деньги, отложенные мамой на черный день, он подумывал купить своей новой даме замшевые ботинки, золотое колечко на фалангу среднего пальца ноги и даже позже, вот через месяцок где-то, организовать венчально-свадебный обряд. Торжество человек на десять, чтобы вот скромно, со вкусом, но «все свои».
— И чтобы Борька в козлика играл, — произнес вслух дядя Петя.
«Да не буду я в козлика играть», — обиделся Боря.
И чтобы Матушка Евграфовна заливалась слезами, как на Зойкиных поминках, а тетя Аня шутила смешно и задорно. Главное, чтобы дядя Петя был счастлив, а его баба в золоте да в кружевах ходила.
* * *
Боря стоял у изголовья и пытался пересилить страх дотронуться до бабушки. Хотя бы до руки. В хрупком воздухе замерла тишина. Он вспомнил, как однажды бабушка Зоя пошла с ним гулять, когда в доме отключили электричество и лифты не работали. Она спускалась по лестнице, останавливаясь передохнуть в пролетах нечетных этажей, а потом смотрела на него так, будто у нее не болит колено и вообще не страшно.
— Бабушка, я здесь, уже четвертый этаж, — кричал он в пустоту лестничной клетки, которая проглатывала его голос.
— Да, Боренька, иду-иду-иду, — она спускалась медленно, ступень за ступенью, и улыбалась.
И еще вспомнил, как его рвало в раковину активированным углем, и бабушка Зоя разрешила не пить таблетки. А на прогулке всегда в руках немного откусанный батон хлеба.
— Оставь для голубей хоть, — говорила бабушка, шурша леденцами в кармане. — Конфетку будешь?
Потом Боря сказал бабушке, как будто она живая:
— А помнишь, мы в прятки играли? — он вздохнул. — Говорят, вы попадаете в другой мир. Где ты, бабушка?
* * *
Ужасно противно зазвонил чей-то телефон.
— Кто тут опять мне брякает? — Матушка Евграфовна близоруко прищурилась.
Боре было неловко перед бабушкой, и он смотрел в окно — на ели возле панельных домов, на чистое и красивое небо.
| 
