Об авторе | Юлия Владиславовна Архангельская родилась и живет в Москве. Окончила филфак МГУ. Работала редактором в Библиотеке естественных наук, техником-механиком в МИФИ, заместителем старосты православного храма. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 11, 2021.

Юлия Архангельская

на землю возвратился Пифагор

* * *

болезни, войны, слухи, разделенья —

быстрее и быстрее колесо

вращается, и силой центробежной

швыряет, отрывая друг от друга

любимых! нет, ещё не смерть, но сон:

очнёшься — лишь безмолвие и холод,

и не смотри в окно — там только снег

всё спеленал, нетронутый и белый

(и то Москве несвойственно и странно),

но через эти плотные слои

небесные слова приходят снова —

что там клубится, сладкое, как в детстве?

мороженого сливочного ночь?

любовь и смерть.  хотела б говорить

я лишь о них, чтоб раны затянулись,

шептать, и говорить, и шелестеть,

склоняться, лепетать, и петь, и плакать —

разрушить эту сцепку двух вселенных,

пусть острые притупятся лучи,

не ранят пусть... вернее, ранит пусть

одна любовь — мы это ей позволим.

там в незабудках детские пути,

и сциллы расцветают голубые,

зима? смотри — сияет и клубится

мороженого сливочного ночь.

* * *

да здравствуют слова, в которых нет

ни грамма сложности, ни сантиметра пряжи

небесной! чтобы кто-то говорил:

всё проще, веселее, чем казалось,

вот скоро новый год и тру-ля-ля,

закурим, поедим, повспоминаем

и сладкое вино, и нищету,

а остальное — пусть оно клубится

там где-нибудь, помимо нас, над нами,

в голубизне, переходящей в кобальт,

в майолике присутствует небесной,

питает обладателей ума —

не жалко нам, пусть думают, страдают.

* * *

                  «Купите кольцо унисекс «Всё пройдёт».

                                                                             (реклама)

ты знаешь больше обо мне, реклама,

чем я сама. я верю — всё пройдёт.

крутить на пальце, повторять, как мантру,

на русском, на иврите: «всё пройдёт»,

пройдёт лицо, и голос, и колечко

закатится под чей-нибудь диван,

пройдёт и кот... нет, это невозможно!

пройдём же мимо! будет кот — всегда.

зато ковид пройдёт как не бывало —

ведь было мне показано во сне,

что вирус форму взрыва или древа

имеет — расширяется сначала

и множит штаммы, будто рукава,

но, разойдясь на тоненькие ветви,

слабеет, гаснет и совсем уйдёт.

любимые мои, лишь вы бессмертны:

морщинки ваши перейдут ко мне,

опутают, как маленькие змеи —

я не боюсь! смешной Лаокоон,

безумная воительница-дева

и книжная нелепая Брунгильда,

я вас ценою памяти спасу:

не сможете моё вы вспомнить имя,

любимые! настанет Рождество,

и Новый год, и оливье с шампанским —

я вижу: улетает под диван

шальная пробка; кто-то наклонился

её поднять — а там моё колечко:

по кругу — на иврите — «всё пройдёт».

* * *

покажи мне самое лёгкое

офис где вылетели стёкла

бабушку без ходунков

цветы которые не надо кормить

кота которого не надо поливать

персики для больницы

плоские самые сочные крымские персики

Ты знаешь что я ничего не могу

только любить и жарить котлетки

то есть просто шелест шёпот и белый шум

или как это у вас называется

и ничего против их железа

Ты знаешь

оказалось я ничего не умею

покажи мне самое лёгкое

* * *

перекатывай твёрдые мускулы,

желваки — будто скулы свело —

море Чёрное, гневное, тусклое,

неподатливое, как стекло,

как пивное, зелёное, грязное,

что устало гудеть, но пока

всё таскает по берегу праздному

хвост из водорослей и песка.

стеклодув и строитель ракушечный,

повелитель дрейфующих мин,

не играй моей жизнью игрушечной,

мы тоскуем один на один,

и Анапы подкова и выбоина,

эта наша война, этот ад —

я как рыба на берег твой выброшена,

только жалкие жабры свистят.

* * *

когда бредут тебе навстречу

Москвы белёсые дома

углы округлые как плечи

рисует мягкая зима

и линии в снегу нечётки

но обнимают и зовут

и заштрихованные лодки

по снежным улицам плывут

там на краю земного рая

стоит нелепый человек

в разломе речи замирая

пока в карманах тает снег

и сквозь него летят фигурки

и хлопья мокрые снуют

он замерзает в тонкой куртке

но слышит ангелы поют

там в белом городе из глины

всё уравнялось всё равно

на отпеванья и крестины

легло льняное полотно

не отличи меня от прочих

сквозной и нищий снегопад

где на краю московской ночи

сырые крестики блестят

* * *

Он сказал ей Мария не падай ниц

не касайся моей руки

и слова застыли между страниц

будто срезанные цветки

и она не печалилась ни о ком

и стояла закрыв глаза

только хрустнула льдинка под каблучком

лёгкой памяти стрекоза

не посмею и не прикоснусь к Нему

поспеши сказал не молчи

а они не знают сидят в дому

и готовят рыбу в печи

* * *

по льду колотят ледорубами

зима угрюма и глуха

и кажутся такими грубыми

попытки звука и стиха

лишь крупной солью многоточия

в твоё окно швыряет вьюга

тела больные обесточили

и отключили друг от друга

* * *

между тихими и скорыми

что несутся из-под век

напои меня кагорами

положи меня на снег

за железною дорогою

на проталине лесной

над медвежьею берлогою

под скрипучею сосной

на пригорок без названия

не растаю не умру

словно хлеб обетования

и лесную просфору

зиму всю и лето целое

не жива и не мертва

положи меня на белое

как на музыку слова

* * *

мчится поезд по округе

и внутри огромной вьюги

едем едем в темноте

словно в белом животе

я филолог ты филолог

путь туманен месяц долог

будут станции дымить

будут с ложечки кормить

раз эпоха два эпоха

почему же нам так плохо

воздух пуст и угловат

и никто не виноват

* * *

я хочу быть как белый кот

в одеяле из снега спать

я хочу быть как новый год

мягкой лапою наступать

но зима уж теперь не та

только пух в завитках оград

одинокая тень кота

через тёмный бежит Арбат

на столе вино и хурма

и бокал уже пуст на треть

как согреться в тебе зима

в синеву твою не смотреть

шорох снега и волшебство

но в окно не видать ни зги

по Москве бредёт Рождество

в мятых звёздочках из фольги

* * *

смерть становилась нестрашной, лишней,

наши слова наливались вишней,

это ли кровь из открытых ран,

алое сердце, густой сафьян.

это ли кукла без сна, без дома,

ручки да ножки, пучок соломы,

где же ты, радость, вишнёвый сок,

чёрное дуло глядит в висок.

реки, что золотом заплетались,

следом слезы на щеке остались,

речь убегает, не плачь о ней,

то, что уходит, всего нужней.

то, что уходит, уйдёт в улыбку,

Бог обдирает тебя, как липку,

смоет тревогу, надежду, злость.

что же останется? дух и кость.

* * *

мы могли бы, наверно, могли бы.

вместо этого — тина и сон,

незнакомые люди и рыбы

приплывают из дальних времён.

открывающим рты, плавниками

бередящим речную траву

мы расскажем пунктиром, кусками

безголосую жизнь наяву,

мы покажем руками, глазами,

мы, снедаемые тишиной,

поглощённые не-чудесами,

что поделать с душой и войной,

эти ломкие ветки и руки

нарисуют идущим вослед,

как пропеть, если умерли звуки,

если музыки в воздухе нет.

* * *

и наплывает чувство беды и длится

ни нашептать ни спеть ни сказать словами

тяжкий подсолнух в поле и мак в петлице

словно рубаха с вышитыми рукавами

там петухи и розы и мальвы света

кони и девы и запах степной полыни

вышивка вышивка райская ты ли это

алые крестики вдоль по льняной равнине

* * *

ты сыта по горло новостями,

ночью говоришь сама с собой,

Лермонтов кремнистыми путями

не выходит в космос голубой,

над тобою ветреная крона,

в головах высокая трава,

ляг на землю в позе эмбриона,

полегчает — стало быть, жива.

* * *

на улице, как на краю бокала,

хрустящий снег и сахар и лимон,

всеобщая над нами полыхала

ночная вьюга, невозвратный сон,

я обнимаю этот сон крылатый

и обжигаясь пью его скорей,

мороз сковал невидимые латы

и меч пылающий оставил у дверей

* * *

когда не свет а слёзы из-под век

плывёт ночного города громада

к губам подносит грустный человек

простую флейту песенку разлада

и горестное сердце на замке

из дудочки выманивает звуки

февральский ветер гонит по реке

кораблик неминуемой разлуки

и так легко ему поверх голов

пустые паруса свои раскинуть

и хорошо что боль сильнее слов

не выдудеть не высвистеть не вынуть

* * *

я Питер не люблю с унылыми рядами

бессмысленных колонн, напыщенных красот,

как симметричный торт стоит меж городами,

лишь зубы обломать: красавец, да не тот,

но раздирает плоть, и клювиком кровавым

всё щёлкает, поёт, пьянея и горя,

лукавая Москва, мой петушок двуглавый,

стервятник золотой на пике октября.

* * *

на площади Тверской заставы

лишь волны голубой травы

вечерним небом пахнут травы

крошатся каменные львы

а книги листиками реют

покинув магазин «Москва»

как ласточки смотри скорее

а я по-прежнему жива

когда забудется обида

и на бульвары ляжет снег

я на Большой Никитской выйду

почти прозрачный человек

и поплывёт легко и странно

передо мной знакомый вид

где белый храмик бездыханный

простым куличиком стоит

как будто площади и зданья

свои окончили труды

слетают ласточки прощанья

на Патриаршие пруды

и вся Москва уходит в воду

обрушиваясь и маня

споём же песенку исхода

дай руку выведи меня

* * *

По чистому полю, по краю листа

позволь перейти этот день неуклюжий,

засыпь меня снегом своим, пустота,

чтоб горькое было не видно снаружи,

закутай меня в этот сад меховой,

где зябкое сердце не помнит припева

и в воздухе белом летит по кривой

моих обольщений непрочное древо,

где в сумерках белое стынет вино

и падает, падает тьма снеговая,

скажи мне — я знаю — скажи всё равно,

что время уходит, а свет прибывает.

* * *

ласточка навсегда оставляет след

режущею слезой на глади стекла

хочешь найти стихи а стихов нет

старые ритмы заболтанные дотла

может это и славно ведь мы навсегда равны

только молчанью наполненному такой

нежностью и печалью что вроде уже смешны

эти попытки врать размеренною строкой

* * *

на землю возвратился Пифагор

неистовый и мраморнобородый

он измеряет циркулем в упор

доверчивые мускулы природы

бечёвкою весами угольком

и жадный глаз сияет огоньком

как ты попал в дремучий этот век

с своей гипотенузой неизменной

смотреть как плачет странный человек

на горестных задворках ойкумены

ну что же измеряй и замечай

поскольку точность лучше чем печаль