Об авторе | Павел Селуков родился в 1986 году, живет в Перми. Лауреат ежегодной премии «Знамени», финалист Национальной литературной премии «Большая книга» 2020 года за сборник рассказов «Добыть Тарковского» (М., «Редакция Елены Шубиной»). Предыдущая публикация в «Знамени» — «Жизнь промежду» (№ 3 за 2022 год). Рассказы входят в сборник, который готовится к выпуску в издательстве «Альпина Фикшн».

Павел Селуков

Темная попутчица

рассказы

Разлюбленный

Новгород, конечно, город великий. И не только потому, что он так называется — Великий Новгород, но и потому, что здесь хаживали Гостомысл, Рюрик и, на минуточку, Вещий Олег, о котором и Пушкин и фантаст Юрий Никитин писали. У нас ведь как — если не писали, то вроде и не было, а если писали, но не было, то вроде бы и было.

Прискорбно, но сейчас по Новгороду хаживаю я. Обо мне тоже писали, и я писал, но это, слава Богу, в прошлом. Сейчас я на «Мясном дворе» в охране роблю, присматриваю за колбасой и слушаю людей, когда на служебном автобусе туда-сюда езжу. У нас на работе как? Если кого поймал за руку или, скажем, в неположенном курении уличил — премия. Но я жалостливый, сентиментальный прямо, как иной садист, потому живу без премии, дурак.

Жена от меня ушла, ибо, как говорится, пора и честь знать, потому живу я один с тремя котами в двушке на пятом с деревянными полами и балконом на широкую ногу. По утрам бегаю, по вечерам стою планку и машу гантелями, по ночам изо всех сил не думаю, как жить дальше и надо ли. Славы не ищу, денег не ищу, женщину не ищу, удовольствий не ищу, смерти не ищу, власти не ищу, драки не ищу, закладок не ищу, жалости и той не ищу. Жду только, что, может, Бог в милости своей противоестественной душонку мою разморозит, и я немного воспряну. Хоть что-то начну, наконец, искать. Хоть какую-то уже демонстрировать жизнь.

А пока внутри погибель, я для себя так решил — буду везде ходить и причинять добро. Чтоб не в себя глядеть, а на других и через это глядение здороветь. В Новгороде, если опустить Кремль, заслуживают внимания муниципальные помойки. Там буквально на каждой аншлаг, изобилие. Воронам очень нравится. Я когда первую свою новгородскую помойку увидел, аж вздрогнул и в дрожи той пробормотал: «Хорошо, что Рюрик не дожил!» Мне вообще нравится исторические штучки-дрючки к обыденности приплетать. Через это приплетание обыденность становится менее обыденной.

Давеча трех пьяных девиц в юбках «срам прикрой» встретил. Две стоят прямо, но шатаются, а третья не шатается, зато согнулась и блюет. А я мимо иду и говорю: «Что ж вы творите, дщери Гостомысловы!» Или вот в очереди стоял, в «Магните». Меня туда как магнитом тянет. С одной старушкой посмотрели друг на друга ласково, а я и брякнул: «Не подскажете, какого числа Вече всенародное? Молоко почти сто рублей за литр, где такое видано?!»

А помойки, конечно, меня перепахали. Там столько мусора разноцветного, разнообразного, что, если его весь одушевить, можно мультик придумать, вроде «Полного расколбаса», но без пошлости. Философский мультик, о загробной жизни вещей, что несут на себе отпечатки своих бывших хозяев. Но мультики делать я не умею, я умею фотографировать и жаловаться. Обойду, думаю, все помойки Великого Новгорода, запечатлю и доложу мэру о положении вещей, пусть меры примет. И мне занятие, и обществу польза. Не все же в кровати лежать и думать, что когда один человек любит, то и другой должен его любить, а не разлюбливать односторонне, когда ему вздумается. Разлюбливать вместе надо. Или вместе любить. Иначе мука одна и бессонница.

У меня график на работе такой: два дня в день, два дня в ночь и четыре роздых. А мне куда четыре роздыха? У меня от такой праздности смертоносные поползновения в уме обнаруживаются. Мне работать надо не покладая головы. У меня ум, как ручки детские. Если в них погремушку не всучить, они черт знает куда позасовываются. Такое сравнение родилось: ум — ручки, мысли — пальцы. Пока пальцы заняты, шахматную задачку, например, щупают, то и хорошо. А как освободятся, как заимеют волю, какую только гадость не схватят. И в рот еще, сиречь — в душу, тащат. Жуй, дескать, Жакуй. Извините. Я про Жакуя вспомнил, потому что недавно французский фильм «Пришельцы» с Жаном Рено смотрел. Добрый фильм. Я сейчас кино редко смотрю, мне тяжело недвижимым долго быть, у меня внутри потому что беспокойство. Я его «духом непоседливости» называю. Когда нутро приплясывает, затруднительно снаружи не дергаться. Нутро и наружа вроде сосудов сообщающихся, но не совсем, а может, и совсем. Раньше я думал, что только из нутра в наружу всё перетекает, а теперь рассуждаю, что и в нутро из наружи течет. Я вчера эту мысль испытал. Коктейль благост­ный выпил — валерьянку, пустырник, корвалол — и сел в кресло без телефона и других устройств, чтоб и снаружи и внутри сидеть. Так думал — если телом спокоен буду, то и душой вослед ему успокоюсь. На десять минут меня хватило. У нас... у меня домофон через раз звонит. Щас-то мне никто не звонит, а раньше жена часто звонила, ключи забывала. А он, домофон наш... мой, то дает звук, то молчит, зубы сжал. А я думаю — вдруг она Кирилла этого разлюбит, как меня, а меня полюбит, как его, и домой придет, а я не услышу, дверь не открою. В такой ситуации нельзя дверь не открыть. Тут домофон не услышать, как совпадение наоборот, трагедия одна. Поэтому я иногда к домофону подхожу, трубку снимаю, слушаю и кнопку открывальную нажимаю три раза. Вот и здесь десять минут просидел — опа — домофон же! Соскочил, проверил, мало ли. Тишина. Полгода уже тишина. Хорошо хоть помойки завалены.

Я с ночи выдрыхся, в кошмарах, как водится. Снилось... Но СНИЛС, похоже, у меня есть, пять лет назад получил. Снилось, короче, что я инкассатором работаю и меня убивают, а я убиваюсь. Это оттого, что у меня в Перми, где я долго жил, друг инкассатором робит. Я ему, как глаза протер, сразу позвонил и велел с работы увольняться, невзирая на жену, сына, ипотеку и автокредит. Сон с четверга на пятницу шел, опасно. А он не стал, посмеялся только — хе-хе.

Дальше я котов покормил и себя. Я всегда сначала котов кормлю, а потом себя, потому что коты плоти целиком покорны, они из природы не выпирают, а люди частично покорны и выпирают.

По помойкам ходить интересно. Они на картах не отмечены, блуждать приходится, а блуждать хорошо, потому что случаются всякие случайности и помойки из-за угла выпрыгивают, а ты им радуешься, ибо молодец, разыскал. Или «розыскал»? Розыск? Нет, все-таки разыскал. Визуально знаю, что разыскал, а почему «разыскал», не знаю. Я у девятой помойки был, фотографировал, а тут бомжи подошли. «Ну что, — говорю, — варяги, за зипунами?» Те смеются. Бомжи вообще люди с юмором и почти всегда образованные. У нас же от ума и горя пьют, чтоб с собой расстаться, а не ради пьянства. Не успел с варягами разговориться о том о сем, как чувствую — ног нет. И рук. И сердце в глотке клокочет, и оба глаза, как око Сауроново, глядят поедом. Это жена моя с Кириллом своим под руку вдоль дома идет с елкой новогодней. Я думал, она... А она... Да что уж теперь... Глядеть не могу и не глядеть не могу. А она счастливая такая. Я знаю, когда она счастливая. У нее лицо светится. Глаза зеленые блестят изумрудисто. Руками взмахивает, как Царевна-Лебедь. Ямочки на щеках появляются. А Рюрик, говорят, от тоски в Киев убыл. А я не убуду, я в Новгороде останусь. Может, еще что с помойками придумаю. Нет, ну как идет, как идет! Боже ты мой!

Озеро-нож

Школа была обычная, то есть неблагополучная, то есть инкубатор для ПТУ. Вадим, статный красивый девятиклассник, не сразу тут осел. Сначала армия гоняла отца-майора по всему Союзу, а потом он вышел на пенсию, и семья поселилась в Морве. В морвинской школе первым делом была еда. Кормили бесплатно, по талонам, как в Блокаду. За талоны шла война. Старшие обдирали младших, сильные — слабых. Руководство об этом знало, но хоть и было руководством, относилось скорее к слабым, чем к сильным. Вадим чувствовал справедливость, как мы с вами ноги, поэтому ни своих талонов никому не давал, ни чужих ни у кого не отбирал.

Однажды он сидел в столовой, ел и от нечего делать разглядывал одноклас­сников, которых про себя называл «персонажами». Одним из персонажей была конопатая, с лицом ящерки, бледная и худая девочка из 7-го «З» (о литере гласила табличка на ее столе). Она сидела над чужими сдвинутыми в полукруг тарелками и ела пальцем крошки. Раз — и в рот, раз — и в рот. Повинуясь чему-то, что ниже небес, но превыше кровель, Вадим подошел на кассу, достал стольник, приготовленный на сигареты, купил гречку, котлету, весенний салат, булочку и компот, водрузил все это на поднос, подошел к девочке, сел, пододвинул ей и коротко сказал: «Ешь». Девочка замерла, действительно, как ящерка — одной шеей слегка подалась вперед и будто бы ощупала носом воздух. Посмотрев на Вадима так, словно он насмехается, словно сейчас отберет, она схватила ложку и принялась набивать рот, не сводя глаз то ли с мучителя, то ли с благотворителя. Вадим отвернулся и стал смотреть в окно, где хозработники развешивали на столбах гирлянды, готовя футбольное поле к дискотеке Осени или к началу учебного года. Девочка доела, залпом выдула компот, нечаянно рыгнула, извинилась, сказала: «Я — Мария», и пулей вылетела из-за стола. Вадим собрал тарелки на поднос и унес их на стол грязной посуды.

С тех пор Вадим не курил. Каждый день он покупал Марии еду, и они вместе ели, сначала молча и дичливо, потом словоохотливо и тепло. Надо сказать, благотворительность Вадима оказалась чем-то вроде камня, брошенного в озеро — от него разошлись круги. Пацаны считали, что новенький шалашовку прикармливает, а она на клыка берет. Пацанессы стыдили Марию, мол, за еду продаешься. И лишь немногие подозревали в этом что-то теплое и высокое, чего в них самих было мало. Мария же влюбилась. Лучшей минутой ее жизни стала минута, когда Вадим шел к ней с подносом. Она считала его шаги, а в животе все-все крутилось, но не от голода, а от какой-то тревоги, от приближения чуда, будто снова детство и папа никуда не ушел, и утро Нового года, и она босая бежит в большую комнату под елку разворачивать подарки.

Пацанессы говорили, что ему это скоро надоест, что наступит день, и он не подойдет, и Мария всякий раз боялась, что вот он этот день — наступил. Но Вадим садился напротив, они ели и улыбались, как будто за их улыбками и мира нет.

На дискотеку Мария надела мамины туфли и платье. Туфли были большими, красными и на толстом каблуке. Платье прикрывало колени, оголяло плечи, имело внушительную брошь и отливало бордовым. Накрасившись самостоятельно, Мария посмотрела на себя в зеркало и расхохоталась. А потом расплакалась. Утерев слезы, она надела кеды, джинсы и ветровку и пошла на дискотеку, уже сильно опаздывая.

Вадим пришел в обычной одежде и искал глазами Марию, когда на дискотеку ворвалась банда пацанов из соседнего района Железнодорожного. Началась сумбурная драка, катавасия, в эпицентре которой оказался Вадим. Когда тебя бьют, начинаешь бить в ответ, пусть и не понимая причин происходящего. Железнодорожники проигрывали. Вдруг один из них вытащил револьвер и шесть раз истерично выстрелил вокруг себя. Одна пуля попала Вадиму в ногу, одна — в мошонку. «Скорая» увезла Вадима из жизни на два года. Ни шесть операций, ни «дикобраз» Илизарова не смогли привести его в норму.

Без ступни и с мешочком для мочи, привязанным к животу, Вадим вернулся на футбольное поле, опираясь на локтевой костыль. Сел на лавку. Мария навестила его один раз, но он прогнал ее, как прогонял от себя всех, больше не чувствуя себя человеком.

Вадим сидел на лавке. Мимо шла девушка. Вадим мгновенно узнал повзрослевшую Марию. Она тоже его узнала. Мария была пьяна.

Мария: О, привет. Тебя выписали?

Вадим: Как видишь.

Мария: Я на пати иду. Пошли?

Вадим: Что за пати?

Мария: Пати на хате. Мне мефедрон дают и пялят в два смычка. Хорошо попросишь — посмотреть дадут. О, я ж себе наколку сделал! Зацени.

Мария спустила спортивные штаны, и Вадим увидел дельфина на поросшем рыжими волосами лобке. Из его глаз брызнули слезы. Это было невообразимо. Тут же, на лавке, он умер.

Мария взяла его за щеки и заставила посмотреть на себя. Ты чего, сказала она, мы все тут грязные ходим, а вот пройдем сквозь озеро-нож и чистыми станем, чтобы жить всегда. Вадим вгляделся в лицо Марии. Одутловатость щек исчезла, они превратились в белые греческие стены, подпирающие высокие скулы. Вместо поля лежало гладкое и белое, как рублевая монета, озеро. Вадим ощутил жар в ноге. Увидел большой палец, которого не видел с ампутации. Легко пошевелил им. Мария потянула его за руку. Ну, побежали, чего ты?! И они побежали. И с разбегу, разбросав серебряные брызги, нырнули в озеро.

Сухорукий

Я лежал в шезлонге ранним утром и смотрел, как работники хозяина гостиницы, где мы сняли номер и которая находится метрах в тридцати от моря, катили к воде водный мотоцикл, упираясь руками в его блестящий корпус. Мотоцикл стоял на железной телеге с надувными широкими колесами, которые то и дело вгрызались в мелкую гальку и в ней вязли. Я прожил в Абхазии уже месяц и каждое утро наблюдал подобную картину с той лишь разницей, что обычно водные мотоциклы толкали опытные люди, то есть они упирались не в корпус, а в колеса, справедливо полагая, что, если последние будут двигаться, будет двигаться и мотоцикл. Сегодняшние люди были неопытными. Неожиданно и совсем некстати, особенно на фоне таких безразличных явлений, как небо, море и горы, во мне возникла внутренняя борьба — подойти, объяснить и помочь или лежать дальше. Казалось бы — глупая дилемма, и с точки зрения ума она действительно была глупой — при любом выборе я не обременял свою совесть и не становился плохим человеком, однако на уровне интуиции — штуки, позагадочнее кандибобера — этот выбор почему-то казался мне невероятно важным.

Бросив бесполезные попытки понять, почему это вообще может быть важным, я встал с шезлонга и подошел к водному мотоциклу, рядом с которым сидели двое работников и тяжело дышали. До моря оставалось метров десять.

«Пацаны, — сказал я, — надо толкать колеса, тогда дело пойдет, давайте вместе».

Я уперся в правое колесо, работник, что покрепче, уперся в левое. Мотоцикл сдвинулся с места и пусть и нехотя, но запереваливался куда надо. Возле самого моря, в двух метрах от кромки, мотоцикл уткнулся в пригорок, сооруженный прибоем. Преодолеть его с ходу нам не удалось, впрочем, как и со второй и с третьей попытки. Тут я заметил, что к нам спешит худой незнакомый мне абхаз. В его облике не было ничего примечательного — шлепки, шорты, футболка с длинным рукавом, очки, бейсболка «Детройт Ред Уингз», нос. Вот только левую руку он прижимал к груди, будто драгоценность. Присмотревшись, я понял, что рука изувечена — тонка, суха и вывернута ладонью вверх. Про себя я тут же окрестил абхаза «сухоруким». Знаю, что это нехорошо, но мне все равно хочется оставить за собой право быть нехорошим хотя бы наедине с самим собой.

Сухорукий с ходу уперся здоровой рукой в колесо и заорал на самого хлипкого работника: «Ора, сзади толкай!»

Ора — это такое уважительное обращение к мужчинам в Абхазии. К женщинам обращаются иначе — Обара.

Как это ни странно, но появление Сухорукого будто бы придало работникам сил. После короткой раскачки нам удалось одолеть пригорок, и мотоцикл уже самостоятельно покатился к воде. И тут бы нам распрямить уставшие спины и не бежать уже за ним, но инерция штука страшная, поэтому мы моментально оказались по пояс в море, которое в тот день не отличалось спокойствием. По сути, мы вбежали навстречу большой волне, которую не заметили, увлеченные возней с мотоциклом. Волна сбила с ног Сухорукого и почти приложила головой о железную телегу, но мне хватило сноровки ухватить его за шиворот и выдернуть из воды. Другой рукой я схватил уплывающую бейсболку и подал ему. Сухорукий выплюнул воду, внимательно на меня посмотрел, потом как-то очень церемонно пожал мне руку и даже поцеловал в щеку. От такой сердечной благодарности за пустяк я смешался, пробормотал «не за что» и ушел к своему шезлонгу. Уходя, я поймал на себе странно-завистливые взгляды работников, но быстро выкинул все это из головы, потому что на пляж пришла моя жена и попросила намазать ее маслом от загара. Если б мне предложили выбрать идеальную работу, я выбрал бы эту — бесконечно намазывать маслом от загара свою жену.

Жизнь в Абхазии начинается рано, а заканчивается в двенадцать ночи. Как бы вы ни старались, вы не найдете ни одного увеселительного заведения, открытого за полночь. На самом деле, мы с женой были этому рады. Возле нашей гостиницы, а поселились мы в селе Алахадзы, что между Гагрой и Пицундой, шумели целых два бара с дискотеками. Если б они шумели до утра, нам бы вряд ли удалось весь день работать, а мы именно работали. Жена программировала, я писал сценарий. Когда мы рассматривали эту идею из Петербурга — жить у моря и работать удаленно, — она казалась нам блестящей. На поверку она обернулась мазохизмом. Одно дело работать зимой среди Балтийских болот, где солнце едва проклевывается сквозь трехэтажные тучи, и совсем другое принуждать себя к труду в присутствии моря, гор и развеселых кафешантанов. Распорядок нашего дня выглядел так. Утром мы шли на пляж, купались и загорали. Днем работали в номере. Вечером, где-то после шести, мы отправлялись в бар «Веселая бухта», где я сдружился с хозяйкой заведения чеченкой Светой и ее мужем, по совме­стительству майором абхазского угро, Лериком. «Веселая бухта» — место на первый взгляд безвкусное. Слишком пестрое, слишком аляповатое, слишком яркое. Но это дневной взгляд. В темное время суток становится понятно, что эта избыточность сознательна. Во-первых, это китч, во-вторых, привлекает внимание. Люди, конечно, не мотыльки, но потребность в свете у нас есть.

В тот день, день толкания водного мотоцикла, мы с женой пришли в «Веселую бухту» около семи вечера. Я заказал себе «Сухумское» пиво и картофель с ребрышками, жена ограничилась бокалом белого сухого вина и копчеными мидиями, которые хоть и мелкие на вид, но вкусные. Вечер протекал обыденно и неспешно. Люди, изнуренные жарой, наслаждались вечерней прохладой и легким бризом, тактично доносившимся с моря. Красное солнце почти уже завалилось за горизонт, и на небе появились первые, пока еще неуверенные в своем мерцании звезды. В начале девятого в бар пришел утренний знакомец Сухорукий в компании двух амбаловидных абхазов. Они сели за соседний столик. Буквально через десять секунд возле них материализовался официант и очень уважительно, с легким поклоном, принял заказ. Глядя на это, я в который раз подумал, что быть местным — бесценно. Не местным именно в Абхазии, а где угодно. Подлинное уважение не купишь, его можно только нажить, как опыт. Чего не скажешь о подлинном подобострастии, если, конечно, слово «подлинный» уместно в этом словосочетании.

Полдевятого вечера заиграла бравурная музыка. Мы с женой уже знали, что под нее на площадку выходит двойник Верки Сердючки — петербуржец Даниил неопределенной сексуальной ориентации. Даниил — человек отчаянный, но даже отчаянным людям все же не стоит приезжать на Кавказ с травести-шоу. По словам моего знакомого официанта, Даниил жив и здоров исключительно благодаря авторитету Светы и Лерика. Когда Верка в блестках, розовых очках, белых колготках, юбке и перьях влетела на танцпол, Сухорукий бросил вилку в тарелку и что-то громко сказал на абхазском. Его амбалы-друзья заклекотали не менее грозно. Потом все трое отвернулись от танцпола, то есть от Верки, видимо, боясь, что дух гомосексуализма и травестизма проникнет в их души через глаза. Такая демонстративная и дикая реакция показалась мне забавной, но я не подал виду, потому что хоть все вокруг и говорили в основном по-русски, я ни на минуту не забывал, что это Кавказ.

Едва Верка скрылась в офисе Светы, Сухорукий подозвал официанта и что-то сказал ему на ухо. Официант кивнул и убежал. Через минуту к столику Сухорукого подошли Света и Лерик, который, видимо, только вернулся со службы, потому что был в милицейской форме. Я пошел в туалет и как раз проходил мимо них, но не прошел, потому что услышал разговор, заставивший меня притормозить. Если кратко, то Сухорукий сказал Свете и Лерику, что «если этот пидор еще раз появится здесь в моем присутствии, можете продавать свой кабак с гостиницей и валить отсюда нахер!». Услышав такое, я подумал: «Ну, сейчас ты огребешь, придурок, не знаешь, с кем связался!» Однако Света ответила: «Прости, Мафа, больше такое не повторится». А Лерик добавил: «Наша вина, недоглядели». Мафа равнодушно кивнул. Света и Лерик тут же ушли. Я, естественно, обалдел, позабыв, куда шел. Просто стоял и переваривал. Но если раньше я стоял за спинами Светы и Лерика, то теперь, когда они ушли, я оказался без прикрытия, в двух шагах от Сухорукого, который, конечно, обратил на меня внимание. «Ора, садись!» — пригласил он меня и указал на свободное место за столиком. Я сел. Сухорукий налил мне и себе по рюмке коньяка, мы чокнулись и молча выпили. Сухорукий достал пачку «Чапмана» и с удовольствием закурил. Дальше произошел примерно такой диалог.

Сухорукий: Ты откуда, ора?

Я: Из Питера. И из Перми.

Сухорукий: На два города живешь?

Я: Нет. Сначала жил в Перми, потом в Питере. Сейчас тут.

Сухорукий: А отсюда куда поедешь?

Я: Еще не решил.

Сухорукий: Цыган!

Я: В каком-то смысле.

Сухорукий: Меня Мафа зовут.

Я: Павел.

Сухорукий: Видел этого пидора?

Я кивнул.

Сухорукий: Такого не должно быть.

Я: Но такое есть.

Сухорукий: Ты это одобряешь?

Я: Это явление природы. Явлениям природы нет дела до моего одобрения или неодобрения.

Помолчали. Сухорукий откровенно меня разглядывал, я смотрел на танцпол, амбалы азартно ели.

Сухорукий: Чем ты зарабатываешь на жизнь?

Я: Пишу книги и сценарии.

Сухорукий: Чешешь!

Я: Нет. Загугли меня. Павел Селуков.

Сухорукий достал последний айфон и загуглил. Я обернулся и встретился взглядом с женой. Она молча спросила — мне идти к тебе? Я молча ответил — нет.

Сухорукий: О чем пишешь, ора?

Я: О жизни.

Сухорукий: Ясно, что о жизни. О чем еще писать? Про рыбалку писал?

Я: Нет.

Сухорукий: Завтра напишешь.

Я: Не понял.

Сухорукий: Утром камбальные сети пойду снимать. Со мной пойдешь.

Я: А если не пойду?

Сухорукий: Не иди. Я думал, писателям материал нужен.

Я: Нужен. Во сколько?

Сухорукий: В 5:30 приходи на берег.

Я: Куда?

Сухорукий: Где скутер толкали.

Я: Договорились. Я пойду, жена скучает.

Сухорукий: Иди.

Пожав руки всем троим, я вернулся за свой столик, объяснив жене, что сидел с работниками хозяина гостиницы, и что они пригласили меня на рыбалку. Вскоре из «Бухты» ушел Сухорукий со своими амбалами. Когда жена отлучилась в туалет, ко мне подошел официант, чтобы налить пива. Я спросил его про Мафу. Официант сказал, что Мафа из очень уважаемого рода, и все местное побережье принадлежит ему. Пазл сложился. Просто очередной князек. В сущности, проза. Теперь меня беспокоил только один момент — ехать на рыбалку или нет? Какие-то камбальные сети. Что в этом вообще может быть интересного? И тут во мне снова запроисходила нелепая борьба. Мне вдруг показалось, что если я не поеду поднимать камбальные сети, то, значит, я как бы боюсь Сухорукого, а если поеду, то не боюсь. Через каких-то пятнадцать минут передо мной встал еще более штыковой вопрос — трус я или нет? Допив пиво и отбросив сомнения, я решил-таки поднять камбальные сети.

5:30 в Абхазии похожи на летние семь утра в Перми. Небо чистое, без единого облачка, море спокойное, как озеро, а в воздухе ощущается свежесть, однако это ложные приметы, которые никак не характеризуют грядущий день.

Я вышел из номера, зачем-то бросив мелодраматический взгляд на спящую жену и трех наших котов, спустился по скрипучей лестнице во двор и через калитку вышел на берег. Сухорукий уже стоял по колено в воде рядом с морской лодкой скромных размеров. Я скинул шлепки, зашел в воду, поздоровался и за­брался в лодку ближе к носу. Сухорукий сел сзади, поправил внушительных размеров охотничий нож, висевший в ножнах на поясе, завел мотор, и мы поплыли в открытое море. Где-то через полчаса я увидел красные и желтые поплавки.

Поднимать камбальную сеть оказалось немногим сложнее, чем поднимать сеть на Каме, вылавливая окуней, жереха, редких, но желанных судаков. Мы почти закончили с камбалой, когда сеть вдруг стремительно потяжелела и забилась в наших руках. «Тащи, ора!» — заорал Сухорукий, и я встал во весь рост, поднимая сеть не только руками, но и всем телом. Сухорукий уперся больной рукой в борт и тянул изо всех сил. Вскоре из воды показалась черно-белая тушка метра полтора в длину и с маленьким клювом-носиком. Это был дельфин-азовка, чудовищным образом запутавшийся в камбальной сети. Сеть обмотала его, впилась в плавники, облепила, точно чулок женскую ногу. Правый глаз дельфина смотрел на меня. Мука и ужас, вот что я в нем увидел. А еще я вдруг понял, что в дельфинах даже больше человеческого, чем мы им приписываем, хотя приписываем мы им изрядно.

Сухорукий выругался на абхазском и достал нож.

Сухорукий: Надо плавники срезать, тогда вытолкнем.

Я: Что?

Сухорукий: Плавники, говорю, срезать надо. Ты подтяни к лодке и зафиксируй, я срежу.

Я: Она умрет без плавников.

Не знаю, почему дельфин вдруг стал для меня женского рода, но так и было.

Сухорукий: Умрет. И что?

Я: Это же дельфин! Млекопитающее, не рыба. Давай срежем сеть.

Сухорукий: Она стоит пятьдесят тысяч. Если я каждый раз буду срезать сеть, когда в ней запутается дельфин, я в трубу вылечу.

Сухорукий подтянул азовку к борту и зафиксировал. Он уже собирался срезать спинной плавник, когда я шагнул к нему и крепко обхватил его запястье.

Сухорукий: Руку убери.

Я: Давай срежем сеть.

Сухорукий вырвался, подкинул нож, перехватил за лезвие и протянул мне.

Сухорукий: На, режь. На берегу вернешь мне 50 тысяч.

Я взял нож и задумался. У меня были такие деньги, но только такие и были, и мы с женой планировали прожить на них еще 25 дней. Уехать раньше мы не могли, потому что уже выкупили билеты на конкретную дату. Да и первый драфт нового сценария я все никак не мог дописать...

Сухорукий: Долго думать будешь?

Я: Погоди, ора.

Я посмотрел на азовку, по сторонам, вверх, на линию горизонта. Мир был ясен и безмятежен, он явно не замечал нас троих. В голове происходил абсурд. Вот бы приплыли дельфины, думал я, много-много дельфинов, вот бы они выныривали из воды и кричали, и плакали, и требовали освободить свою подругу, дочь, мать, жену, невесту. Вот бы... кто-то другой принимал за меня такие решения. Тут я подумал о Боге и уже было начал молиться, чтобы Он наполнил меня силой поступить правильно, а я знал, как правильно, но Сухорукий забрал у меня нож и шагнул к дельфину... Помню, я отвернулся и стал смотреть на берег. В тот день я понял, очень точно и доподлинно, что способен отвернуться и смотреть на берег, когда за моей спиной отрезают плавники дельфину.

Как я за вкус пояснял

Когда на улице меня встречает банда интеллигентов и кричит:

— Эй, мосье, сюда подошел!

Я, разумеется, всегда подхожу. Кто я такой, чтобы не подходить?

Я подхожу, а они:

— По жизни чё смотришь, ваще? Вчера чё смотрел?

Я отвечаю:

— «Зеркало».

Они одобряют, но не совсем:

— Нормально. А позавчера?

Я не теряюсь:

— «Цвет граната».

Тут их главарь обычно подступает ко мне вплотную и цедит:

— Быдло чешет?

Я благоразумно подтверждаю:

— Быдло чешет.

Меня отпускают. Но если выяснится, что я «чесал», то есть лгал про фильмы, то я автоматически стану «быдлом», а этот статус не только пожизненный, но и не сулит ничего хорошего в интеллигентской среде. Однако я лгал. Я не смотрел «Зеркало» и «Цвет граната». Пытался как-то. Уснул.

Я смотрел фильмы по комиксам. Да-да. Я из того биомусора, что смотрят «Марвел». Но, знаете, у меня есть семья. И пусть она состоит из одной жены и трех котов, я всё же хочу к ним вернуться. Но, знаете, всему есть предел. Даже такому естественному желанию.

На днях, когда меня опять подозвала банда и снова спросила:

— Вчера чё смотрел?

Я ответил:

— «Мстители: Финал».

Банда охнула. Главарь приблизился ко мне и тыкнул в лоб дирижерской палочкой. Раздался страшный и короткий вопрос:

— За вкус поясни?

Я был к нему готов и ответил:

— Видите ли, господа. Человек больше не царь природы. Вокруг нас возникла новая природа, техническая. Самолеты умеют летать, а люди нет, автомобили нас обгоняют, лифты поднимают, эскалаторы не знают усталости, а телефоны запросто обыгрывают нас в шахматы. Мы на задворках, мы обслуживаем машины, принцип действия которых даже не понимаем.

Главарь опустил дирижерскую палочку.

Я продолжил:

— Но, когда я смотрю фильмы по комиксам, я становлюсь царем этой новой природы. Я снова на вершине. Понимаете? Мы все смирились, что человек больше не эволюционирует, без техники, сами по себе, мы довольно жалкое зрелище. И тут — бац! Это не так! Тони Старк летает быстрее самолета, да, он летает в костюме, но костюм он сделал сам, лично, своими руками, костюм от него не отчужден, это его детище, его плод, и Тони умнее его. А Халк сильнее башенного крана, Стив Роджерс способен догнать машину, Тор верховодит молниями, Соколиный глаз стреляет из лука точнее любой винтовки, а Наташа Романов... ну, она...

Тут я замолчал, потому что, собственно... А что она?

Заминкой воспользовался главарь:

— Она офигеть какая красивая.

Я уставился:

— Но это не суперспособность!

Главарь усмехнулся и убрал дирижерскую палочку за пояс:

— Это суперспособность. Ты уж мне поверь, мосье.

По рядам банды пробежал шепоток. Я услышал: «Матч пойнт», «бедра», «молочная белизна».

Откашлявшись, я спросил:

— Я пойду?

Главарь посторонился:

— Иди. Только... Тсс. Никому. «Зеркало» и «Цвет граната».

И посмотрел заговорщицки. Я посмотрел так же и повторил:

— «Зеркало» и «Цвет граната».

И ушел. Целым и невредимым вернулся к семье. Потому что «Мстители» не только мне помогают почувствовать себя царем природы. Они настолько же круты сейчас, как я, наверное, был бы крут веке в десятом, попади я туда из нашего времени. Если, конечно, верить книгам о попаданцах.

Уже два дня я хожу по улицам совершенно спокойно, без страха. Как Стив Роджерс, Халк, Тор или Тони Старк. Как самый настоящий «Мститель». Потому что, сука, я пояснил за вкус.

Темная попутчица

Была суббота. За окном расходилось бабье лето. В однокомнатной квартире микрорайона Комсомольский города Перми проснулись Андрей и Света. Андрей вышел на лоджию и закурил, любуясь солнечным светом, выигрышно расположившимся на отполированной ветрами и временем черной стене барака. Вдруг в голове Андрея раздался шепот. Не шепот даже, а так — отголосок, эхо, шелест. Однако не услышать его было невозможно. Голос сказал — укради и выпей, укради и выпей, подонок. Знакомо. Врачи называли этот голос голосом болезни, ребята из Голливуда, чьими словами говорил Декстер Морган — Темным попутчиком. Андрей этот голос никак не называл, он с ним разговаривал. И врачи, и Декстер как бы противопоставляли голос личности. Вот, мол, Андрей, а вот, мол, болезнь, или Темный попутчик. Ему такое противопоставление казалось глупым и в чем-то трусливым, типа — это всё не я, это болезнь, Попутчик, у меня-то вот, посмотрите, ручки чистые.

Тут Андрей невольно посмотрел на свои руки, а потом вниз, где прямо под лоджией стояла припаркованная машина — «Фольксваген Туарег». Уже полгода Андрей и Света снимали эту квартиру, и все полгода гребаный «Туарег» стоял под их лоджией. Я написал «гребаный» не из-за любви к сквернословию, а чтобы емко и без долгих отступлений, вроде этого, описать отношение Андрея к машине. Точнее, к ее местонахождению. Дело в том, что эта машина не давала Андрею плевать и бросать окурки за борт лоджии. Он понимал, что плевать и бросать окурки плохо, но также он понимал, что должен делать плохое ежедневно. Это такое подаяние, жертва его плохой стороне. Андрей знал, что если ее не подкармливать, а, скажем, попытаться уморить голодом, то она осерчает и возьмет власть, после чего вырвется наружу со зверским аппетитом, и тогда ее — сторону — не успокоишь плевками и окурками, тогда она нажрется всласть и, может быть, пострадают люди.

С другой стороны (опять сторона!), понимал он и то, что уморить ее, то есть сторону... Нет, назовем ее Темным попутчиком. Вернее, Темной попутчицей. Не потому, что сторона — она. Просто было в том голосе что-то женское, эротичное, порочное и настолько слабохарактерное, что даже походило на силу. Темная попутчица. Не подумайте, я с вами не играю, это исключительно из-за проблем с терминологией, которые возникают довольно часто, стоит только вознамериться сформулировать неформулируемое.

Так вот, Андрей понимал, что рано или поздно Темную попутчицу придется уморить голодом. Иначе от него ни рожек, ни ножек не останется. Однако выходить на этот решающий поединок он боялся. Одно дело проиграть сражение, совсем другое — войну. В каком-то смысле Андрей был и Россией, и Наполеоном, и несчастным Барклаем де Толли одновременно. При этом он с ужасом чувствовал приближение Бородинской битвы, однако, как ему казалось, оттягивал ее и контролировал ход кампании. Правда, поджог Москвы присобачить к своей ситуации у него не получалось.

Повертев окурок в руках, Андрей затушил его в банку из-под огурцов и туда же плюнул. А выпить-то хотелось. На Андрея мало-помалу накатывали волны лихости. Им не хотелось противиться, а хотелось, как три года назад в Гагре, зайти в море по шею и позволять волнам сбивать себя с ног, протаскивать по дну, беззаботно кувыркать и выбрасывать на берег. И чтобы рядом, с той же пьяной детской непосредственностью, кувыркался друг Паша. А потом бы Паша потерял обручальное кольцо, и они искали бы его целый час, не нашли, расстроились и пошли пить чачу в местечко «Дикая гавань», где юные девицы почти без юбок зажигательно пляшут канкан, а ноги их взлетают так высоко, будто норовят отвесить пинка луне.

«Ой, мама, шика дам, шика дам, ой, мама шика дам, шика дам, да ну нахер!»

Андрей повертел в руках банку. Воткнутый в прозрачное дно рыжий королевский чибон, увенчанный белой слюной, предстал этакой инсталляцией. Андрей задумался, как бы он ее назвал. «Послевкусие»? «Сделано ртом»? Вот херня.

На лоджию заглянула сонная Света.

Ах, да. Тут я должен описать героев, иначе как-то не выпукло. Не скажу, что впукло, плоско, но все же не выпукло. Да и про Свету у меня как-то мало, а это плохо, патриархально, мужиковато.

Света — невысокая, но почти идеально сложенная шатенка сорока лет от роду. У нее зеленые глаза и породистое лицо, без труда принимающее надменно-брезгливое выражение. Еще Света умеет смотреть таким взглядом, что ты как-то враз ощущаешь и собственное ничтожество, и тщету всего сущего. При этом Свете не откажешь в подлинном мужестве. Знаю, слово «мужество» звучит по-дурацки применительно к Свете. И не только потому, что она Света, но и потому, что она плавная, округлая, и с таким чуть хрипловатым голосом, от которого... Впрочем, придумать слово поточнее «мужества» я не в состоянии. Могу три слова: сила ее духа. Так вот, силу ее духа хорошо подчеркивают две вещи — за полтора года ковидной эпидемии она ни разу не была в отпуске и ни разу не ушла на больничный. А еще она ушла от мужа к мужу своей дочери. Да-да, вы не ослышались. Первоначально Андрей женился на Оле — двадцатилетней дочери Светы, но потом Света и Андрей полюбили друг друга. Выражаясь совсем уж прямо, они полюбили друг друга не единожды, прежде чем официально стать парой. Двадцатипятилетний Андрей и сорокалетняя Света. Не семья Макронов, конечно, но вопросы витали.

Оля, то ли в отместку, то ли не знаю уж почему, сошлась с мужем Светы, который был ей не отцом, а отчимом. Говоря языком футбольного тренера Олега Романцева, на поле произошла комбинация «скрещивание». Извините.

Андрей походил на Свету. Не в смысле округлости и плавности, а в смысле пропорциональности. Средний во всем — от роста и телосложения до размера обуви и размаха рук, — Андрей был чрезвычайно ловок и обладал поразительной скоростью и реакцией, благодаря которым стал чемпионом Перми по боксу среди юношей 1995 года рождения. Способность сбить с ног почти любого человека обеспечила его самоуверенностью на много лет вперед.

Кто-то может подумать, что отношения Андрея и Светы — это финт ушами, извращение, этакий лолитизм наоборот, бунт против неких норм и приличий, в конце концов, кризис среднего возраста или, скажем, голая физиология, животная похоть, обтесанная интеллектом участников в стильную изощренную страсть. Кто-то и вовсе подумает — да им просто по кайфу, вот и всё, только это их и соединило. Нет, не только это. Если как следует покопаться, а для этого мы тут и собрались, их соединила смерть. Даже не смерть, а Смерть. Не смерть кого-то конкретного, а смерть вообще. Не столько физическая, сколько всякая другая. Сложно объяснить. Поэтому я и написал «смерть» с большой буквы. Короче, я в вас верю. Света столкнулась со смертью нос к носу благодаря ковиду или кОвиду, как по-родственному называют его медработники. Хотя, не хочу я благодарить этого гондона даже в такой форме. Света столкнулась со смертью нос к носу из-за ковида. Умирали пациенты, умирали коллеги, уверенно мёр младший медицинский персонал и знакомые. Мёрли богачи и селебрити. Мёрли политики и главари мафии (зачастую в одном лице). Мёрли даже спортсмены и лютые веганы-зожники. Раньше Света понимала смерть последним звеном в цепочке событий. Неким итогом конкретных человеческих действий. Например, ел парень жирное, оброс холестериновыми бляшками, одна оторвалась, бум! — смерть. Или — напился парень водки в кабаке, полез в драку, опа! — смерть. Или вот. Ехал парень на машине, превысил скорость, ремень не пристегнул, врезался в столб, бац! — смерть. Или уж совсем. Приехал парень в Тыву, ба-бам! — смерть. Даже трагические смерти казались Свете логичными, проистекающими из.

С ковидом все обстояло ровно наоборот. Он забирал кого хотел, а хотел он то того, то этого, то вон ту гимнастку. Казино «Смерть». Русская рулетка. Не фатум даже, а не пойми что. И все достижения человечества помогают лишь смягчить течение болезни, но не остановить его. Лежи и гадай — справится организм или нет? А еще эти новости. Заболело/выздоровело/умерло. Сводки с фронта. Жуткая неопределенность, ежедневный риск и как бы жизнь в присутствии смерти перепахали Свету. До ковида она была весьма консервативной матроной: вышивала крестиком картины, слушала Хворостовского, читала Джейн Остин, обожала сериал «Аббатство Даунтон», миссионерскую позу и травяной чай. Этот, казалось бы, случайный набор пристрастий был не случайным. Все эти вещи и процессы кое-что объединяло. Света принадлежала к тем людям, которым нужны одобряемые обществом и государством правила. Если позволите — правильные правила, живя по которым легко чувствовать себя хорошим человеком и быть в безопасности — как физической, так и психологической, ибо живущий по правильным правилам вознагражден будет. Ну, или хотя бы умрет в девяносто пять лет на пуховой перине, окруженный детьми, внуками и правнуками. Однако девяностые и последующие годы истребили правильные правила. Во всяком случае, правильных правил, подкрепленных дружным согласием с ними общества и государства, в российской природе больше не осталось. Осталась только потребность в них.

Отчасти именно эту потребность хоть сколько-то удовлетворяли Светины пристрастия. Когда, если не в викторианские времена, так блистательно и повсеместно царили правильные правила? Отсюда Остин и «Аббатство». А строгость оперы? Разве абсолютный музыкальный слух и ведомые им голоса не есть следование высшим правильным правилам, гармонии, рождающей красоту? А вышивание крестиком? Наинагляднейший пример, как неукоснительное следование правилам приводит к неминуемому успеху. Тут же и миссионерская поза — естественная, не извращенская, правильная и удобная, а самое главное — во все времена одобряемая обществом и церковью. Про трявяной чай и вовсе говорить излишне. Дело тут не в чае как таковом, а в церемонии заваривания, сборе трав, просушке. Целый ритуал, а ритуал, как известно, — это правильные правила, отлитые в бронзе.

Вообще, Света могла бы быть примерной викторианской дамой, не будь она дамой советской. Именно к этому историческому периоду прильнула ее натура, чтобы укрепить себя правильными правилами если не строителя коммунизма, то чего-то вроде. Ханжество казалось Свете моралью, свобода — хаосом, а осуждение других, многих и многих других — здоровой реакцией нормального человека на людей ненормальных.

Жить без правильных правил или придумать свои Света не могла. Саму себя она считала мелкой и незначительной, стало быть, и всё, что исходило от нее, было таким же. Она давно исторгла из себя свою экзистенциальную тяжесть, передоверив ее правильным правилам, через следование которым и была жива в подлинно духовном смысле. Света не мыслила общество и государство частями своего внутреннего мира. Эти две коллективные и в общем-то иллюзорные сущности были для нее реальнее ее самой. Она была их частью, чем-то нецельным, но цельности этой подсознательно жаждавшей. Однако искала она эту цельность не в себе, а в правильных правилах, отчего дробилась и быстрее, и беспощаднее. Конец этой круговерти положил ковид. Ему было плевать на правильные правила. Он походил на террориста с автоматом, выбравшегося из Красного моря и хаотично поливающего свинцом ни в чем не повинных случайных туристов. Правильные правила больше ничего не гарантировали. Впервые в жизни Света всерьез задумалась о смерти. Раньше она избегала этой неприятной темы, ей, как и многим, по умолчанию казалось, что смерть невероятно далека. Сейчас смерть встала перед ней в полный рост и заставила о себе думать. Более того — она заставила себя почувствовать, в мельчайших подробностях представить: вот Света заболевает, лежит на животе, на подушке, чтобы хоть как-то дышать, вот ей в горло вставляют трубку ИВЛ, вот стремительно отмирают легкие, такие розовые, такие жадные еще вчера. Вот она изгибается дугой, силясь вдохнуть, и чувство непоправимого вдруг проникает под кожу, и ее озаряет молниеносное понимание — больше ничего не будет, ничего и никогда, это пришла смерть.

В широком смысле слова смерть проникла в Свету на всех трех уровнях — тела, души и духа — если, конечно, уместно объяснять человека таким вот триединым образом.

Известно, от избытка сердца говорят уста. Очень скоро Свете нестерпимо захотелось поговорить о смерти с кем-нибудь. Не то чтобы ей нужны были ответы, она понимала, что ответов тут быть не может, собственно, как и вопросов, просто она нуждалась в свидетельстве, что не она одна такая замороченная, что и другие думают об этом, что она нормальная.

Муж, его зовут Борис, попытку жены не оценил, сказал, что она переработала и пора бы сходить в отпуск. С дочерью Олей говорить о смерти она постеснялась, да и пугать ее не хотела. Жить под гнетом такой громоздкой и неприятной темы. как смерть, — это все равно что жить с нарывом, флегмоной.

Нарыв лопнул в сентябре 2020 года. Света, Борис и Оля отдыхали на даче. Вечером, когда Борис и Оля ушли в гости к бабушке, огородствующей по соседству, на дачу приехал Андрей. Света пила кофе на веранде, украдкой поглядывая на зятя, моющего надувной бассейн с обнаженным торсом. Тут на веранду с резким криком забежал индюшонок. Индюшек разводили на соседнем участке. За индюшонком волочились кишки, выпавшие из распоротого живота. Индюшонок закружился, врезался в ножку стола, упал на пол и засучил по нему лапками. Света взвизгнула и отпрянула к стене. Черный глаз индюшонка смотрел на нее в упор. Из глаза индюшонка текли слезы. Может быть, Свете показалось. На веранду зашел Андрей. Посмотрел на индюшонка, на Свету, взял топор, присел возле птенца на корточки, погладил его, что-то пробормотал, потом прижал к полу и одним ударом отрубил ему голову. Света потеряла дар речи и расплакалась. Андрей подошел к ней, обнял и прижал к себе. Света всхлипнула и прильнула лицом к его шее. Они так долго стояли. Позже были похороны индюшонка, которого Андрей почему-то назвал Петром в своей заупокойной речи. Он, на вкус Светы, отличался странностями. Не Петр — Андрей. Говорят, в шестнадцать лет он уже жил с двадцатилетней девушкой в общаге на Пролетарке. И родители не возражали. «Интересно, у него было детство?» — вдруг красиво подумала Света. И если ему нравятся опытные, старше него женщины, то почему он женился на Оле? О чем они говорят?

Глубоким вечером, когда зашло солнце и на небе высыпали мелкие ураль­ские звезды, Света и Андрей оказались в бане. Борис умаялся на бабушкиных грядках и париться не стал. Оля недавно накачала губы гиалуронкой и парилки избегала.

Света пошла за купальником. Их было два — закрытый и бикини. Поколебавшись, она выбрала закрытый. Однако этот выбор тут же показался ей глупым — еще бы в скафандре париться пошла! Света взяла бикини, но тут же положила назад и покраснела. Лучше уж голой пойти, хотя бы не будет соблазнительной недосказанности. Она представила, как входит в парилку обнаженной, увидела восхищенное лицо Андрея... Он хорошо обнимает, не елозит руками, не лепечет вздор. Светка, тебе что, шестнадцать лет, что ли?! Разозлившись, она надела бикини.

Жар ударил Свете в лицо, едва она приоткрыла дверь парилки. Андрей в плавках лежал на верхней полке. В большом тазу запаривался дубовый веник, рядом стоял таз с холодной водой. Увидев Свету, Андрей соскочил, зачерпнул ковшом, облил нижнюю полку и размазал по ней воду рукой.

— Спасибо, Андрей.

— Не за что, Светлана Николаевна. Кто-то же должен побеспокоиться о ваших бедрах.

Андрей улыбнулся. Светлана замялась. Сначала она хотела ответить — тебя беспокоят мои бедра? — но не ответила. Потом она подумала указать на излишнюю официальность — Николаевна, — явно неуместную в бане. Но и этого она не сделала, а лишь молча уселась на нижнюю полку.

Через десять минут Андрей предложил Свете попарить ее. Света согласилась и легла.

Тут-то, в девяностоградусной жаре, поглядывая сквозь ресницы на блестящий торс Андрея, Света вдруг поняла, что ее действительно беспокоит. Нет, ее беспокоила не смерть, а собственная жизнь, которая в присутствии смерти стала пустой, пресной и будто бы чужой. Сакраментальные вопросы, которые безопасно задавать себе лет до тридцати, перед браком и ипотекой, рухнули на Свету в сорок. Где ее поступки и выбор, а где поступки и выбор, продиктованные правильными правилами? Когда она делала то, что хочет? Когда поступала так, как нравится, без оглядки на семью, общество, приличия, чужие интересы? Да никогда. Она с детства следовала не ею придуманной программе. Играла в дочки-матери, берегла себя для мужа, окончила медакадемию, вышла замуж, родила ребенка и пошла работать за гроши, чтобы приносить пользу людям. Света и раньше чувствовала себя мелкой и незначительной, но сейчас она сделалась мелкой и незначительной до тошноты. Даже примитивной. Будто она годами колотила камнем белье на реке, пока ее муж волочился за плугом. Света как-то враз возненавидела себя за свою трусость и приспособленчество, за всю ту чужую жизнь, которую она прожила. Ей хотелось выть и кричать, хотелось бунта. Но не бунта невидимого, мысленного, а бунта осязаемого, с последствиями, с любыми переменами. Внезапно ей стало страшно, что вот сейчас она успокоится, буря стихнет, ненависть схлынет, а она так ничего и не сделает, никуда не вырвется, и дни пойдут своим постылым чередом, убаюкают, затуманят, будто бы и не было всплеска, прозрения, и снова всё вернется на круги своя до скончания. Привычка, безопасность и склонность к консерватизму так легко кроют свободолюбивые порывы, что они без труда покрыли бы и Светин, если б не Андрей. Ясно, что она желала его, но одного желания ей всегда было недостаточно для решительных действий. Света вообще изрядно натренировалась в подавлении своих желаний, даже самых острых и ярких. Сейчас же Андрей казался ей не просто красивым парнем, он казался ей символом, ключом к новой жизни, к новой Свете. Однако власть правильных правил, хоть и ослабла в ней достаточно, чтобы породить свободные мысли, была еще весьма сильна, чтобы позволить свободные действия. Света подняла руку, намереваясь погладить пресс Андрея, но, немного повисев над полкой, рука опала, будто лишившись мышц.

— Светлана Николаевна, ложитесь на спину.

Света перевернулась. Андрей положил горячий веник ей на грудь и медленно, с легким нажимом, провел им по всему телу, до ступней.

— Странно.

Света посмотрела на Андрея.

— Что именно?

— Такая жара, а у вас соски встали. Через купальник видно.

Света целомудренно положила руки на грудь. Ее голос осип.

— Действительно — странно.

— Да уж.

Света отвернулась к стене. Ее руку накрыла ладонь Андрея, отодвинула, легла на грудь, сжала, стянула купальник. Света все так же смотрела в сторону, изредка вздрагивая всем телом. Она боялась, что зайдет муж, боялась, что зайдет дочь, боялась забеременеть и заболеть СПИДом. А потом она уже ничего не боялась, и ей это так понравилось, что она решила больше никогда не бояться.

«Что же Андрей?» — спросит кто-то. Андрей трахнул Свету, потому что ну а кто бы не трахнул? Он был существом иного порядка, этаким буридановым ослом, только сидящим не между водой и пищей, а между жизнью и смертью, и так близко и часто подходившим к последней, что жизнью интересовался мало. Нет, не так. Жизнь привлекала его только в самых крайних, грубых, красивых, уродливых, гипертрофированных проявлениях. Андрей жил не одним днем даже, а как бы извилисто, искусственно, не проживая дни, а сочиняя, как бы их прожить, будто жизнь была клавиатурой, с помощью которой он писал свой неповторимый не столько в силу таланта, сколько в силу безумия большой разудалый роман.

Однако мы отвлеклись. Если честно, мы офигеть как отвлеклись. Вернемся в однушку.

Сонная Света заглянула на лоджию и смерила Андрея долгим взглядом, потому что встревожилась. За тот год, что они были вместе, она научилась превосходно его чувствовать. Особенно хорошо она чувствовала приближение состояний. Таким обтекаемым словом Света называла мерзкие срывы Андрея, где алкоголь был только прелюдией, спусковым механизмом, разрешавшим ему колоть в себя мефедрон и трахать в задницы молоденьких проституток. Накануне «состояния» Андрей делался молчаливым, в глазах появлялся блеск, а еще он слушал музыку, к которой обычно был равнодушен, и подолгу сидел на лоджии, выкуривая сигареты одну за другой. Это продолжалось ровно два дня. Света пыталась говорить с ним, но диалога не получалось. В конце второго дня Андрей менялся окончательно. Менялись его голос, походка, появлялись какие-то ужимки, повадки. Он становился разговорчивым, постоянно вспоминал прошлое, школьную любовь, драки, умерших пацанов, размышлял о смерти, бессмертии, Боге, призвании. Почему-то ненавидел Иисуса Христа. Звучали слова — теургия, богооставленность, водительство духа. Затем менялась его речь. Вместо цитат из Бродского и Библии он фонтанировал матом и феней, в квартире гремел Ноговицын и русский рок.

Ночью второго дня Андрей затаскивал Свету в ванну и долго трахал ее, предварительно вылизав ей клитор. Всё это время Света цеплялась за Андрея как могла. Готовила ему любимую еду, брала отгулы, одевалась, как шлюха, сосала член, молилась. Она пыталась хоть что-то противопоставить его состоянию, победить его собой, но победить никак не могла. Каждое такое поражение ставило их отношения на грань разрыва, ведь Света все больше укоренялась в мысли, что Андрей ее не любит, что он чудовище, демон, что он будто питается ее болью, а она, как это ни странно, благодаря этой боли, этим страданиям, чувствует себя живой. Она не понимала, почему Андрей не хочет, чтобы она заменила ему собой весь мир, ведь ей нетрудно, она готова. Андрей не понимал, какого черта она хочет заменить ему собой весь мир, не слишком ли это самонадеянная херня? Она считала, что, когда Андрей уходит в загулы — он предает ее. Она так его и называла — предатель. Андрей свои загулы с ней никак не связывал и логику, их связывающую, не улавливал. Он мыслил так: загулам — загулово, жене — женово. Четко он мыслил, полкообразно. Кто-то может справедливо воскликнуть — как же так?! Как умная женщина, решившая ничего не бояться, и сильный самодостаточный мужчина докатились до такого говна? На самом деле очень просто. Во-первых, зависимости насрать на твои прежние решения. Во-вторых, они оба считали алкоголизм и наркоманию следствиями сложного внутреннего мира Андрея, его трагического жизненного опыта. Он ведь был писателем, поэтом, сценаристом. Я не говорил? Вот, говорю. Он был писателем, поэтом, сценаристом. Ни ему, ни Свете не приходило в голову, что он обычный наркоман. Забавно, но именно обычность этого объяснения и мешала ему проникнуть в их головы. Андрей наркоманил, потому что выгорел, наркоманил, потому что потерял смысл жизни, который однажды нашел в литературе, наркоманил, потому что он творческая, сука, личность, наркоманил из-за смерти сына, которая случилась пять лет назад, наркоманил, ибо умер Бог. Короче, он наркоманил из-за чего угодно. Мог даже понаркоманить из-за Достоевского, но только не из-за наркотиков, кайфа и зависимости. Офигеть не встать расклады, правда?

Тем временем на лоджии происходила немая сцена. Сначала это была просто сцена. Сознательной немотой она обросла, когда Андрей закурил. Света отметила, что в банке лишь один чибон, и успокоилась, но стоило мужу закурить вторую сигарету, как она снова напряглась. Когда же он немузыкально напел — «а у тебя СПИД, и значит, мы умрем» — ее сердце ухнуло в глубокий колодец. Ох, какой несчастной и живой она почувствовала себя в эту секунду!

Они оба не учуяли, а я учуял — на лоджии запахло достоевщиной. Ну, знаете, познание мира через тьму и страдания. Бла-бла-бла. То ли я русофоб, то ли это такая русская тема — в счастье подозревать обман, а в муках — подлинность и великую настоящность. Света зашла на лоджию, прикрыла за собой дверь и села на табурет.

— Андрей...

— Светлана?

— Тебя несет?

— Подволакивает. Но не в том смысле. Пойдем в ванную.

Андрей шагнул к Свете, сжал ее грудь, прижался телом.

— Потрогай, какой он твердый.

Света потрогала. Андрей поднял ее на ноги, поцеловал, раздвинул языком губы. Света отрешилась. Ее разум и тело зажили отдельными жизнями. Господи, сколько раз это было? Твердый, поцелуи, ванна, массаж ног, нежный секс. Он будто извинялся этим за то, что будет дальше. За две, а иногда три бессонные ночи, мокрую от слез подушку и мучительное гадание — жив он или умер от передоза? Или арестован? Или убит? Или влюбился в проститутку и вот сейчас раздастся звонок, и он ввалится в квартиру вместе с нею и прогонит Свету. Но даже если не так, даже если он вернется один, на своем проклятом отходняке, и станет каяться, вымаливать прощение, и ляжет спать, а она, наконец, уснет вместе с ним, разве от этого легче, когда ей известно, что ровно через неделю все повторится? Отчаянная злоба загнанного в угол человека заполонила Свету. В ту же секунду она ощутила во рту его язык и с силой сжала зубы. Андрей застонал, зашипел, попытался отпрянуть, но зубы держали крепко, и тогда он ударил Свету в живот. Она разжала зубы и согнулась пополам, задохнувшись. Андрей сплюнул кровь в банку.

— Ты рехнулась, что ли? Я пытаюсь завязать, зову тебя в ванну, хочу отвлечься, ищу, сука, поддержки, а ты такую дичь вытворяешь!

Андрей схватил пачку и закурил. На лоджии запахло мерзкой «Явой соткой». Света села на табурет, не отнимая рук от живота. В ее голове промелькнуло — если б я была беременна, у меня бы сейчас случился выкидыш, и он бы никуда не ушел. Жаль, я не беременна. С трудом вдохнув, Света посмотрела на мужа.

— Значит, это из-за меня? Я недостаточно тебя поддерживаю? Какой же ты ублюдок.

— Ты вообще берега попутала. Сколько можно это терпеть?!

Андрей швырнул сигарету за окно и громко вышел с лоджии. Света кинулась за ним. Андрей яростно искал вещи: хлопал дверцами шкафа, швырнул в стену попавшуюся под руку расческу, несколько раз пнул диван. Света проскочила мимо него на кухню, схватила пакет и бросилась в коридор, где так же исступленно засунула в него две пары кроссовок, тапки и мокасины. Андрей вышел к ней босиком, в джинсах и джемпере.

— Обувь отдай.

— Нет.

Андрей приблизился. В его движениях читалась угроза. Света не отступила, лишь завела руки с пакетом за спину и выпрямилась. По ее щекам катились автоматные очереди слез. Андрей замер.

— Света, я просто пиво попью с пацанами. Колоться не буду, отвечаю.

— Сам-то в это веришь?

— Представь себе — верю. Ты же умничка — отдай обувь, не устраивай сцен.

— Не отдам. Босиком иди.

Андрей впечатал ладонь в стену за Светиной спиной, резко развернулся и ушел в комнату. Там он выгреб из шкафа желтые шестишипованные бутсы, надел их и крепко зашнуровал.

В комнату влетела Света, скинула с себя ночнушку и стала быстро одеваться. Андрей уставился на нее.

— Ты куда?

— А ты как думаешь?

— Я серьезно. Ты куда?

— С тобой. Тоже хочу пивка попить. Нельзя?

Андрей был явно озадачен таким поворотом.

— Мы же с пацанами. Без жен все.

— Какими пацанами? Ты даже никому не звонил!

— Звонил. Пока ты спала.

— Хорошо. Покажи вызовы.

Света протянула Андрею раскрытую ладонь. Он посмотрел на ее руку так, будто в ней лежала ядовитая змея.

— Ты че, мне не веришь? Какие могут быть отношения без доверия? Ты че?

Света демонстративно и чуть истерично рассмеялась. Андрей озлился.

— Ладно, пошли.

— За пивком?

— За ним.

— А зачем ходить? Пусть пацаны купят и приходят к нам, тут и попьем.

— Не начинай, а?

— Это ты не начинай!

Андрей сел рядом со Светой. Его голос и вид изменились. В них засквозили вина и жалостливость. Андрей попытался взять Свету за руку, но она высвободилась.

— Свет... Я тебе соврал. Не хочу тебе врать. Ты мой самый родной человек, самый близкий, понимаешь?

— Свежо предание...

— Да нет, не ёрничай. Правда, не могу тебе врать. Я не пива хочу, я хочу вмазаться. Но это последний раз, клянусь! Дембельский аккорд такой. В понедельник лягу в наркологию. Пора с этой херней завязывать.

Света молчала. Потом взяла телефон и включила диктофонную запись. Комнату заполнил чуть измененный голос Андрея и Светины всхлипы.

«Прости меня. Я выгорел. Я не виноват. Я пойду к психотерапевту. Не плачь, Свет. Не плачь, че ты? Хочешь, на колени встану? Хочешь? Это в последний раз. Я сам больше этого не хочу. Посмотри, как я вену расхерачил! Реквием по мечте какой-то! Чё ты плачешь? Ты задолбала! Прости, Света. У меня отлеты, психоз, это не я. Я хочу есть. Есть что поесть? Сладкое что-нибудь. Давай так. Если я еще хотя бы раз вмажусь, я покончу с собой. Давай?»

— Света, выключи!

— Нет. Слушай.

— Выключи, я сказал. Дай сюда!

Андрей попытался выхватить у Светы телефон. Она увернулась и остановила запись. Андрей напирал.

— Удали запись!

— И не подумаю.

— Зачем ты меня мучаешь?

— Я?!

— А кто? Короче, всё. Я пошел.

— Я с тобой.

— Нет!

— Ладно, иди. А я пока выложу запись на Фейсбуке. Пусть твои поклонники послушают.

Андрей застыл в дверном проеме.

— Ты не посмеешь.

— А ты проверь! Или берешь меня с собой или я публикую запись.

— Это наше с тобой дело. Зачем на общее выносить?

— Куда хочу, туда и выношу, понял?

— Ты меня на понял не бери, поняла?

Андрей, напряженный до одеревенелости, вдруг расслабился и улыбнулся недоброй улыбкой.

— Пошли. Расхерачим твою психику на атомы.

— Пф! Ты уже ее расхерачил.

Света и Андрей оделись и вышли в подъезд. Не то чтобы «идущие на смерть приветствуют тебя», но около. Света нажала кнопку лифта, Андрей пошел по лестнице куда-то наверх.

— Ты куда?

— Мяу надо взять.

Света пошла следом.

— Чего?

— Мяу. Ну, меф. Мефедрон.

— Ты только что испоганил мультик.

— Какой?

— «Кто сказал мяу».

— А кто сказал мяу? Ну-ка, скажи мяу.

— Очень смешно.

— Тише.

Андрей и Света поднялись с пятого этажа на шестой. Андрей остановился возле однокомнатной квартиры. Света посмотрела на него с удивлением.

— Здесь же хозяин «Туарега» живет.

— Живет.

— Ты же его ненавидишь.

— Как сказать. Я не обязан любить барыгу, чтобы у него брать.

Андрей постучал в дверь костяшкой указательного пальца — тук-тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук, тук, тук-тук.

Дверь открыл здоровый лысый мужик. Света видела его раз сто, но ни разу не заподозрила в нем исчадие ада. Вот и думай после этого, что разбираешься в людях. Барыга показался ей олицетворением фразы о банальности зла.

— Сколько?

— Два?

— Муки?

— Крисов.

— Лихо. Четыре.

— Норм.

Андрей протянул лысому свернутые в трубочку купюры, тот исчез в квартире, но скоро возник и пожал Андрею руку. Света догадалась, что через рукопожатие он передал ему наркоту. Здесь необходимо кое-что пояснить. У нас есть немного времени, потому что Андрей и Света пошли в «булочную» за «баянами». То есть в аптеку за шприцами.

Кому-то могло показаться, что Света успокоилась, приняла ситуацию. Это не так. Просто она впервые сумела настоять на своем, и эта, как ей казалось, победа обещала многое и выступала даже неким знаком. Где одна победа, там и вторая, правда? А еще Света не верила, что Андрей сможет уколоться при ней. Такой расклад представлялся ей настолько невероятным, что легче было поверить в полное преображение Андрея прямо сегодня. Не может же он выбирать между ней и мяу, — и выбрать этот мяу? Эти мысли если и не окрыляли Свету, то уж точно вселяли уверенность в благоприятное окончание всего дня.

Возле аптеки Андрей притормозил.

— Подожди меня здесь, я щас.

— Я с тобой.

— Не.

— Почему?

— Ну, это стремно, понимаешь. Аптекарь, она смекнет, что я жру. Будет так, знаешь, смотреть... Мне-то пофиг, я привык, а тебе будет неприятно.

— Ты хотел сказать — стыдно и позорно?

— Да. Подождешь?

— Нет.

Света тряхнула головой и гордо вошла в аптеку. Ее глаза блестели.

Отстояв небольшую очередь, Андрей и Света подошли к кассе.

— Десять двухкубовых шприцев, платочки бумажные и бутылку негазированной воды. Маленькую.

Аптекарь смерила Андрея и Свету колючим взглядом. Света не смогла промолчать.

— Андрей, я думала, ты инсулинками колешься.

Андрей опешил и побледнел. Света повернулась к аптекарю.

— У вас есть инсулинки?

— Есть.

Андрей с трудом разлепил рот.

— Не надо. Двухкубовые давайте. Десять.

Света молчать не хотела. Наоборот, заговорила громко, как с трибуны. Или с эшафота. Как Настасья Филипповна в свой день рождения.

— Почему, милый? У двухкубовых игла толще. У тебя и так все вены исколоты. Возьми инсулинки.

Андрей пытался игнорировать Свету, однако от ее слов вздрогнул. Аптекарь ушла собирать заказ.

— Ты чё несешь? Стой и молчи!

— Не хочу. Не, реально, почему ты двухкубовыми колешься?

Андрей схватил Свету за предплечье и дернул к себе.

— От них вены не пропадают. И проколы заживают быстрее.

— Какой ты молодец, какой умница!

На кассу с товаром в руках вернулась аптекарь. При ее появлении Света просияла, будто увидела добрую подругу.

— Представляете, он двухкубовыми колется, чтобы проколы быстрее заживали, а то некрасиво. Это он всё ради меня. Так приятно!

Аптекарь воззрилась, пробила товар и сложила в пакетик. Андрей оплатил.

— Извините.

Аптекарь молча ушла на склад. Андрей чуть ли не бегом вылетел на улицу, забыв придержать дверь перед Светой.

— Теперь куда, милый?

— Хватит паясничать!

— Какой ты бука. Куда идем-то? Домой?

— Нет, к Жоре. Он меня поставит.

— Милый, ты забыл, что я врач? Не нужен нам никакой Жора. Я сама сделаю инъекцию, тебе понравится.

Андрей остановился, взял Свету за плечи и резко встряхнул.

— Ты чё несешь? Угомонись.

— Руки убрал.

Андрей подчинился и резво пошел в сторону железки, Света — полубегом — следом.

Жора жил в трешке с мамой, папой и сестрой, что выглядело странновато для сорокапятилетнего мужика и вполне нормально для наркомана с пятнадцатилетним стажем, работающего в котельной за двадцать штук в месяц. Расположившись в его комнате, Андрей запер дверь на шпингалет и бросил на стол спонжики, «баяны» и мяу. Жора тут же взялся за изготовление раствора. Андрей представил ему Свету еще в подъезде, на что Жора лишь коротко кивнул. Он хотел вмазаться, на все остальное ему было насрать. Собственно, как и Андрею. Света озиралась и была не в своей тарелке. То, что казалось ей невозможным еще полчаса назад, вот-вот могло произойти. Она растерялась. Когда Жора начал трясти в руке «баян», чтобы окончательно растворить в воде порошок, Андрей вдруг закашлялся почти до взблева. Жора сказал:

— Чё, предвкушуха?

— Она, шалава.

— Сам срать хочу. Ниче, щас подлечимся.

— Поставишь меня в туалете?

— Батя кипишует, лучше не высовываться. Я Витю как-то в туалете ставил, а батя, прикинь, свет спецом выключил. Чуть, сука, не задул. А здесь-то чё тебе не ладно?

— Не хочу... это...

Андрей посмотрел на Свету. Та глянула на него вызывающе, но уже с усилием. Жора оценил гляделки верно.

— Офигеть у вас «Санта-Барбара». Куб делай.

Андрей взял пустой шприц, сдвинул поршень до отметки 1, снял «гараж», то бишь колпачок с иглой, и подал шприц Жоре. Тот влил в него половину раствора. Все было готово к употреблению. Однако Андрей не спешил закатать рукав и накачать вену.

Он смотрел на Свету и не понимал не только как себя вести, но и кто он такой. Дома, с нею, он исповедовал одну модель поведения. Нет, даже не исповедовал, в любой исповедальности есть доля нарочитости, осмысленности, а в его случае модель просто сложилась, без участия головы, будто бы сама собой. И точно так же сложилась модель его поведения на улице, в загулах, в обществе соупотребителей, и теперь две эти модели столкнулись, зажав его в капкане, в не видимых глазу тисках. Очень скоро молчание стало вязким. Жора позыркал недолго, потом плюнул на всю эту трехомудь, встал, отвернулся к окну, приспустил штаны и поставился в пах.

— Ништяк, выхлоп пошел. Тебя ставить или нет?

Андрей снова посмотрел на Свету. Сглотнул. От слов Жоры «выхлоп пошел» у него у самого он словно бы пошел. Психосоматика. Предвкушение достигло высшей точки. Андрей закатал рукав и быстро качнул вену. Жора склонился, ввел иглу и забрал контроль — кровь хлынула в шприц. Андрей замер. Сейчас, сейчас! Момент истины, прыжок в омут, в эмпиреи. Жизнь и смерть, вчера и завтра, время и пространство — все исчезнет, внутри и снаружи, в сердце и в голове воцарится настоящая пустота. Чувства замерзнут. Он станет ничем. И это было самым главным и чудесным.

Плавно и ловко Жора ввел раствор. Андрей закрыл глаза. Вот он — выхлоп. Долгожданная его анестезия, наркоз. Когда он открыл глаза, он открыл их прямо в глаза Светы, где было такое... Андрей вскочил со стула и убежал в ванную. Жоре было слишком хорошо, чтобы он попытался его остановить. Через десять минут Андрей вернулся. Света сидела на его табурете и качала вену. Возле нее присел на корточки Жора с заряженным «баяном» в руке.

— Вы чё, суки?

— Андрюха, не кипишуй, я ей децл сделал. Ну, хочет человек кайфану...

Договорить Жора не успел. Андрей сделал шаг вперед и жестко, с подъема, ударил его ногой в лицо, судя по звуку, сразу сломав нос. Жора затих на полу. Света вскочила. Андрей схватил ее за шиворот и сильно толкнул к двери.

— Ты чего?! Ты...

— Домой. Реще!

Андрей перевернул Жору на живот, чтоб он не захлебнулся кровью, и вышел из комнаты вслед за Светой.

До Комсика они шли быстро и молча. Света внутренне радовалась и боялась, и от такого жуткого противоречия не знала, что сказать и как себя вести. Андрей шел, опустив руки в карманы. Его правая ладонь сжимала пакетик мяу. Всю дорогу он уговаривал себя его выбросить и уговаривал себя его не бросать. В голове плавала картина — вздувшаяся Светина вена. На слух эта картина не кажется страшной. В Андрее она вызывала нездешний ужас. Будто картина эта была написана не красками, не воображением, не самой жизнью, не его поступками, а всеми страхами, которые им когда-либо владели.

Возле дома Андрей притормозил у «Туарега».

— Андрей, пойдем. Не надо.

— Иди, если хочешь.

Подняв с асфальта обломок белого кирпича, Андрей разбил «Туарегу» боковое стекло и фару. Заорала сигналка. Пока она орала, Андрей нацарапал на черной двери что-то вроде вигвама.

Через три минуты из-за угла выбежал барыга. В трико, расшнурованных ботинках и расхристанной куртке он смотрелся комично. Барыга сразу ринулся в бой. Они столкнулись прямо перед капотом. Андрей легко уклонился и ударил барыгу в челюсть, тот упал навзничь, с хрустом приложившись головой о бордюр. Андрей, почувствовав нехорошее, склонился к нему, пошлепал ладонями по щекам, пощупал пульс, красноречиво посмотрел на Свету. Потом устало сел на бордюр, достал из кармана мяу, надел перчатки, вытер пакетик о штанину и засунул его барыге в карман. Рядом села Света.

— Андрей... Как же так? Что теперь будет?

Андрей улыбнулся.

— Нормально все будет. Убийство по неосторожности. Дадут пять, выйду через три. Зато перекумарю. Зона — это единственное место, откуда я не смогу уйти за наркотой.

Помолчали.

— Я буду к тебе ездить.

— «Маску» вози. И «Яву сотку».

— Конечно.

— Надо «скорую» вызвать. Типа, мы пытались его спасти.

— Я вызову.

— А потом полицию.

— Хорошо.

— Иди домой. Баул мне собери...

Света кивнула, набрала «скорую» и медленно пошла домой.

Андрей закурил. Небо заволокли серые тучи. Плавно и потусторонне, как в кино, пошел первый снег. Андрей прислушался к себе. Кто там? А никого. Тихо и спокойно. Видимо, отпустило.