|
Об авторе | Аля Карелина (Наумова Алина Витальевна) родилась 05.06.1993 в Кемеровской области, окончила филологический факультет КемГУ, теперь живет в Краснодаре. Работала секретарем в издательстве, телеведущей. Лауреат всероссийских фестивалей: им. А. Бельмасова (2014), «Мцыри» (Москва, 2016). Награждена медалью им. М.Ю. Лермонтова (МГО СПР, 2016). Победитель литературного конкурса в рамках Сибирского фестиваля искусств «Тарская крепость» (2020). Публиковалась в журналах «Огни Кузбасса», «Новая юность», «Prosodia». Участница мероприятий Фонда СЭИП, Зимней школы поэтов в Сочи, литературной мастерской АСПИ. Дебют в «Знамени».
Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).
Аля Карелина
«Ныне Силы Небесныя…»
НГ
В городе пускали салюты.
На пешеходном сбили собаку.
Звонили в больницы, звонили в приюты,
автоответчики слали нас на[фиг].
Потом спустился кудрявый ангел,
представился: Спаниель Ухокрылый.
На все четыре встала собака
и пространство освободила.
Пролили вино, и сугроб стал алым,
сороки глядели, недоумевая:
таких рубинов ещё не крали,
такие рубины разве бывают?
* * *
Бормотание берега, причитание речки.
Жухлой былинкой оплакан хромой кузнечик,
камень скрипит о камне, ветка хрустит о ветке,
маленькие болезни, подростки-бедки.
Обрастание звуком, нарастание гула.
Каждой твари по паре, голи по загогуле.
Ангел слепую птицу умывает слезами,
разве что, собран и светел, храм над рекою замер.
Вырыла ямку, в зияние заговорила:
«Сердце моё как жёлудь жевало Свиное Рыло.
Сколько бы ни жевало, резало по живому —
выплюнуло в реку, тихий беззубый омут —
передало другому».
Вот и отбормотала, тишина оглушила.
...............................................................
Чёрное покрывало чёрное покрывало.
Ямку зарыла, холмик поцеловала.
Февраль
О сибирской тоске, которую не объять,
кто однажды примерит, тот скрючится: «тяжела, [блин]», —
говорить без мата — значит вообще молчать.
Век молчать и плакать.
Так, наплакавшись, подослепнув, проспишь без снов,
измождённый врождённым проклятьем — Сибирь-недугом.
Тем милее душе февраль, что внезапно плеснёт весной,
подражая югу.
* * *
«Идут лесом, поют куролесом,
несут деревянный пирог с мясом».
(Старинная загадка про похороны)
День не созреет, пока цыплят не распродадут.
Каково им в ржавом подпрыгивающем фургоне!
«В тесноте не в обиде, в курятнике не в аду», —
повторяет голос из мегафона.
Полоротые тётки, запутавшись в подолах,
соберутся камлать и живое щупать.
День не созреет, пока не распродадут цыплят.
Солнце-клёцка стынет в курином супе.
В медном тазике тесто месят,
в алюминиевом яйца красят.
Идут лесом, поют куролесом,
несут деревянный пирог с мясом.
— А почём нынче цыплят лоток?
— А когда вы нас посетите снова?
Разошлись, никого не купил никто.
Огорчился чумазый повар.
ХВ
Утро одёрнутым подолом подмело всех пьяниц,
разбросало по койкам. Блестят бутылки —
рыбы, медузы — пластиковые стаканы.
Дворница тычет шестом, как вилкой.
Ничего кроме не происходит. «Вспотел автобус», —
на остановке девочка так сказала.
Вот я смотрю на небо. Прежде, чем я опомнюсь —
конечная остановка пригородного вокзала.
Как я здесь оказался? Чем я там расплатился?
— Христос Воскресе!
— И вам! (То есть… Боже правый).
Из брюха автобуса я не вылез.
Зачем-то выехали на гравий.
Захотелось думать. Такое всегда бывает,
когда едешь бесцельно, вжавшись всем телом в кресло.
Монотонная качка не усыпляет.
А что будет, если… Чего не будет, если…
Горлинки долетели до незнакомого горизонта
и погасли. Строчка зелёных ёлок
как будто напомнила мне о чём-то.
По спине прошёлся парад иголок.
Захотелось вдруг пересесть, поболтать с водилой.
Передумал, вспомнив о внешнем виде и перегаре.
Ничего вокруг не происходило.
Разве что замычал впереди сидящий парень,
посмотрел, куда он, ничего не видно —
потерял очки накануне. В мутной
дали пляшут кузнечики. Стало вдруг обидно.
Задремал, проснулся через минуту.
Слишком много военных курили, ели,
пили горячеключевскую минералку.
Что-то хотело сообразить, но не успело
сердце, вместе с автобусом рухнув в ямку.
Всё вдруг стало горячим. Последним помню,
что «молоточек смешной». А девочка не смешная.
Свет проникает в оконный прямоугольник,
на белой стене проецируется весна:
в бледных дрожащих ветках трусишки-зайцы.
Ноги скрутило в узел фантомной болью.
Ничего не происходило, что бы меня касалось.
Кое-что, но не более.
* * *
Почтальон, где твой миллион?
Ты старик, давно прохудилась сумка —
может, деньги выпали? Мы поймём,
пожалеем, предложим рюмку.
Не ходи с пакетом, возьми рюкзак,
ну а всё-таки, как ты без капитала?
Неужели горбатился просто так,
ничего не стало?
«Отрицательный прирост конечностей. Кровь в избытке.
Так что всё под контролем. Живём как в Париже».
Почтальон сам с собой ворковал у калитки.
«Почему все попрятались? Я объяснил же».
Собаки не лаяли, не кусали, скрежетали зубами,
косточки побросали, разгрызли цепи, бежали, выли.
Кошки клубки катали, скатали в огромный камень,
в лес покатили.
На дровницу села сова-дереза, чёрные глаза,
на макушке у ней то ли пёрышки, то ли рожки.
Раз в сто лет ей бывает что рассказать,
чем огорошить.
Сова-дереза, лети назад!
Здесь больше некого спасать.
Здесь никого не осталось кроме счастливца с пакетом,
корреспонденции нет, в нём таскает дырявую душу.
Некому рассказать о том и об этом,
некому слушать.
Ветки
— Зачем тебе столько ваз? — Для верб и розог.
Каждой веткой я запасался впрок.
Сегодня взывал «осанна», а вчера причитал «распни, распни!»
За моим домом текла в ивняке река, а теперь из песка торчат пни.
Деревня моя сгорела, преодолев светобоязнь.
Это не река обмелела, это земля над костьми поднялась.
Но из всех моих веток можно сызнова посадить, отстроить
деревья и избы, что угодно в миру, в меру простое.
— А кому достанутся вербы, кому розги?
Кому нежность, кому кровавые полоски?
— Отстрою, точно поровну поделив,
и те, и эти срезал с мироточащих ив.
* * *
А.А.
Серебряный господин, постукивая тростью,
только ей касаясь промёрзшей земли,
глядит сквозь туман на безлюдный остров,
выдувает стеклянные корабли.
Кто реку со дна поднимет, у того ума нет —
опрокинутым обелиском блестит.
Господин в серебро реки не канет,
не намочит серебряной бороды.
— Кто вы, небо, и зачем во мне отражаетесь,
бесконечностью малость мечты поправ?
Я не знаю сам, как здесь оказался,
из чьего, серебряного ли, ребра.
Я одет с головы до пят в бархатистый иней —
говорят, так прилежно целует смерть.
Я всегда был жив лишь наполовину,
наполовину мёртв — если так смотреть.
Строго постукивает ледяная тросточка —
пуповина. Но некого разбудить.
Из ребра, не серебра, лишь из косточки
никто, никто не хочет происходить.
* * *
Ветер слишком, и дождь кипящий.
Раскачиваются, как хвосты собачьи,
ветки. Падают с веток гнёзда.
Сотрясается прелый воздух.
Мама учила меня не трогать:
корку на ранке, всуе Бога,
птичьих гнёзд и птенцов в них, яйца —
так что не буду я гнёзд касаться.
Птицы летают вокруг и плачут,
причитают в бреду горячем.
Ваших деток не стану греть я —
лучше им вашими умереть,
чем крылатыми и большими,
но чужими для вас, чужими.
* * *
Кто протоптал тропинку через поле в лес,
если в лесу ни цветка, ни грибка, только черепа,
кто накарябал на дереве mess or mess,
яму под деревом выкопал,
чей сапожок росой поутру умыт,
чей окурок не вырос в табачный куст,
кто приносит мышей, чтоб лесную змею кормить,
и уносит змею, чтоб зарыть в стогу?
Слово поберегу, слишком уж ночь длинна,
утро в зрачок заглянет, чтоб свет плеснуть,
а из вашего окна кромка леса не видна,
если не подходить к окну.
* * *
«О, глупое сердце, / Смеющийся мальчик»
А. Блок
Нам осталось так мало, мерцание не в упрёк.
Смотрит в зеркало зеркало, не отражая, дрожит.
Блеск напрасно плеснул, но стерпит сердце-зрачок —
что угодно стерпит, только ему скажи.
Разве я не знала — он не заговорит,
мой смеющийся мальчик не знает ни букв, ни нот.
Будет ночь! — прикажет Бог из кротовой норы.
Ошалелый зрачок под веком чужим уснёт.
Что ты бьёшься, бьёшься, хрусталик мой, не разбить.
Погорелец, с тобой мы тихой пойдём рекой,
выйдем к морю, луна размотает кровавый бинт,
и покатишься серебристо к ногам Его.
| 
