Нина Искренко. О главном... (из дневника Н. И.) — М.: 1998. — 272 с. 1000 экз.
The show must go on, шоу должно продолжаться — пел Фредди Меркьюри, намекая на свою неминуемую гибель. Шоу должно продолжаться любой ценой. Даже смерть пускай превратится в шоу, в игру — вот что я вспомнил, дочитывая книгу Нины Искренко. Мужество — это когда, даже умирая, культурный человек (или, лучше, человек культуры) не отрекается от своей обычной роли. Игрок может вчистую продуться своему фантомному сопернику, но он не в состоянии выйти из контекста игры и перевести свои отношения с призрачным конкурентом в интимный план, в “исповедальный” (дурацкое словечко).
У вас манера делать первый ход
засовывая пальца два партнеру
Маг, уходя со сцены, не намерен разоблачать свое искусство и показывать публике двойное дно черного ящика. Набоковскому Шекспиру, который “в даль ушел улыбаясь”, не придет в голову писать мемуары и доказывать свое авторство перед толпой любопытствующих.
Ну так и дьявол с ними
Но зачем я тут
Несерьезное отношение к собственной смерти — на мой взгляд, одно из необходимых качеств большого таланта, гения. Выскажу крамольную мысль: пушкинский “Памятник” является не чем иным, как пародией на традицию, откровенным стебом — и все эти гордые внуки славян, финны и (по)ныне дикие тунгусы выглядят гротескно, а последняя строчка объясняет, кажется, нарочитую монументальность стихотворения. Действительно, зачем оспоривать глупца? Предлагаю под таким девизом провести 200-летний юбилей со дня рождения “солнца русской поэзии”.
Только косноязычный, неумелый Надсон мог уныло повторять: “Муза, погибаю!” (впрочем, и Семен Яковлевич играл в свою игру, поскольку знал, видимо, что не способен ни на какую другую. Но это, как говорится, отдельный разговор). И не стоило Андрею Вознесенскому рассказывать во вступительной статье о последней встрече с Ниной Юрьевной: “Я пригласил ее поужинать в ЦДЛ. Сидела притихшая, что-то мучило ее, наполненная чем-то своим, все не решаясь спросить. Красное вино не раскрепощало... И вдруг она запинаясь спросила: “Что там? Что такое смерть? Есть ли что после?”... Я проводил психотерапию. ЦДЛ не место для исповеди. Подсаживались алкоголики”. Не стоило рассказывать этого, потому что такой откровенный шаг, такое саморазоблачение вправе совершить только сам поэт. Написать, например, стихотворение. И только “подсаживались алкоголики” вполне в духе Нины Юрьевны, как и Венички — “и немедленно выпил”.
Должно быть, такой человек излучал некую внутреннюю энергию, ауру, защищавшую от минутной пошлости.
Жуя банан и писая под пальму
мы отрицаем смерть
как институт
Скажу сразу: “проза” (дневники? эссе?) мне не показалась, потому что при чтении сборника она (проза) постоянно отвлекала меня от стихотворного текста и уводила от самого важного. Адресуя свои претензии прежде всего составителям книжки, сосредоточусь, главным образом, на поэзии.
Какая все-таки странная жизнь прошла! И крыловская богемная стрекоза не успела оглянуться, а уж... И только работящие муравьи дождались своего времени. И говорил этим самым муравьям: “Да не дождетесь вы! Смотрите, что вокруг происходит — духовный подъем, чтение вслух, танцы на площади, и всего такого остального — немерено”. А муравьи отвечали: “Посмотрим, посмотрим, вы пока попляшите, а без нас все равно не обойдется мир, потому что он так изначально строился — под нас. Мы, муравьи, — народ живучий, а вы, стрекозы, полетаете, полетаете, попищите что-нибудь, а потом и замерзнете. Климат у нас такой, понимаешь. А мы вас, болезных, тиснем опосля в переплет, а может, и не тиснем, посмотрим, посмотрим, одним словом”.
Сначала пир потом закланье
потом затмение метели и дожди
“Невыносимая легкость бытия” — так назывался лучший роман Милана Кундеры. У Нины Искренко тоже “легкость”, и тоже “невыносимая”, и тоже “бытия”. Бытия без кавычек. А подлинное бытие (то есть жизнь-диалог с предшествующими поколениями творцов), на мой взгляд, только и возможно осуществить при помощи игры. Игры в бисер, например. Возьми полную горсть и передай другому. Там много чего — там Хармс с Олейниковым целуются взасос на фоне совокупляющихся Рабочего и Колхозницы, там сеньор Фаллос-Феллини прогуливается в Городе Женских Гениталий и Генри Миллер, беременный очередным романом, охотится на мандавошек, там и Гумберт Гумберт, превращающийся в бабочку, и легендарный дедушка Фрейд, плодящий вокруг себя кошмарики — “я растерялась — как это раздевайтесь, на мне и так только блузка да юбка, колготки и туфли. Подружка стала снимать что-то верхнее. Особа в черном швыряла нам какие-то черные шелковые нижние сорочки...”
(“Сны на пустой желудок”)
Там — “новый римлянин” Гай из петрониевского “Сатирикона” рассуждает за пиршественным столом о пищеварительных газах:
Когда мы пукаем мы думаем Ну вот
Как мы низки однако от природы
И в то же время мы немного рады
Что время есть подумать Да Низки
Ну вот
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда мы пукаем мы шлем
большой привет
Или не очень уж большой
как кто умеет
Кто осторожно воздух в ступе
мелет
А кто взрывается как танк
или компрессорный завод
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
зевая пукая икая и блюя
мы припадаем к краю бытия
и долго смотрим вниз за окоем
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Короче, ситуация примерно такая же, как в том обэриутском театре — актеров тошнит, но они продолжают шоу.
В “недоделанные”, не организованные подчас никакой внутренней мелодией стихи вдруг проникают неожиданно музыкальные ритмы, соединяющие в целое разбитые осколки. Иногда это некое “виртуальное” ретро (то есть находящееся за гранью массового восприятия).
Он был ей никто Почти никто
Ну может раз подавал пальто
Ну может два Там была трава
Он думал ты ты ты
Он думал тра-та-та-та-та-та
Война окончится Настанет красота
Война окончилась Ну и что
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вот утомленный как солнце сел
Прощался нежно цветочки ел
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На этом ближайшем к другому свете
старые хворые лысые дети
танцуют танго любви и бессмертья
утомленное соооооо-олнце
нежно с морем прощаааа-алось
в этот час ты признаааа-алась
пара-па-па
парам парара
Издевательская перекличка с хрестоматийным “нежносно” Рейна? Деромантизация мифа о том времени, когда носили коверкот, били голубые фонтаны и обаятельные бандиты Фоксы танцевали в коммерческих кабаках?
А иногда текст взрывается новейшими попсовыми тамтамами. Псевдорусскими матрешками в духе какого-нибудь “Золотого кольца” или “Балаган лимитэд”, от которых может затошнить не только актеров-обэриутов.
Ох ты зимушка-зима
В серебре колечки
И далее:
Хорошо сходить с ума
не слезая с печки
Тем более стихи Искренко не брезгуют рок-музыкой. Чаще всего (и это понятно) панком. “Легким” панком, с интеллектуальными наворотами.
Я убиваю женщин
как в кино
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я начинаю убивать их по весне
________
Козлы Козлы Козлы Козлы Козлы
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Спасибо друг что мы
такие вот козлы
________
Когда он трахал её в метро
________
Из тучи льёт Моча всё прибывает
________
Но все эти “музыкальные ритмы” являются не более чем тоскливой оркестровкой всему тому ироничному хаосу, тем черным дырам, в которых меняется не только время, но имена, фамилии, клички.
А веселая смерть в шутовском колпаке с палочкой волшебника из детской сказки иногда показывает свое подлинное лицо, но всего лишь на секунду. Потому что шоу должно продолжаться.
И шоу продолжается. Но, впрочем, иногда контрапунктом звучит сдержанный мотив Ожидания какой-то счастливой встречи.
В небольшой повести “В поисках неведомого Кадата” американский писатель Лавкрафт рассказал об одном человеке, который построил своим воображением в мире снов прекрасный город, и, путешествуя по своим и чужим кошмарам, он пытается добраться до величественных стен и райских башен. Но земные боги (низшие, в общем-то, сущности), позавидовав сновидцу, его таланту и фантазии, бросили свою надоевшую резиденцию и переселились в этот замечательный город, в “Лукоморье, где чертог есть чудесен”, и окружили путешественника ужасом: крылатыми уродами, вурдалаками, непроходимой темнотой и проч. Так и Нина Искренко мечется по своим и чужим тихим кошмарам в поисках однажды нарисованного парадиза. И, в отличие, от лавкрафтовского героя, готова удовлетвориться не таким уж необычным счастьем и чудом. Искренко отрицает не только “смерть как институт”, но и монументальность как стиль.
Дача есть и есть кусты
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот они сидят едят
Время есть и солнце светит
В этой жизни что-то светит
Если окна смотрят в сад
Отцветает летний сад
Зацветает сад осенний
Зацветает облетает
Исподволь перетекает в белый белый
зимний сад
В белый белый зимний сад
Но вместо “жизни в саду” приходится играть абсурдными образами, данными в ощущение завистливыми творцами, которые не побрезговали отнять у поэта и этот безыскусный сон, заполненный не мраморными дворцами, а обычным пейзажем и декором, в таком сне — живет надежда. “Конкуренты” отбирают последнее.
“...Провидение посылает нам фонтан без воды, гранитную скамейку, рушащуюся под тяжестью человеческого тела ... кормушку для птиц, улетевших в жаркие страны”. И не существует никакого авангарда, авангард — это чистейший реализм, дотошный отчет о современном состоянии предметов и душ, отвергающий лакировку и всякую неправду. Другое дело — сказать, как Алиса: “Вы просто карты”. Но сработает ли заклинание? Боги Лавкрафта не дремлют.
Ей сделали рентген
и ультразвук щадящий
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
и повели по замкнутому кругу
кивали вслед и целовали руку
и спрашивали вскользь
Камо грядеши?
Потом крестили и иметь хотели
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И клали ей за пазуху гранату
_____________
Танец мумий вокруг пирамиды
Ранние белые мухи забились
в сандалии в брови в карманы
Мирная тьма поглотившая заживо
мирное солнце
крылья и уши сложив над землею
бесшумно несется
Но как бы ни было больно, шоу должно продолжаться. В этот мир надо входить с улыбкой и выходить с улыбкой, “и побольше цинизма”, как говаривал классический литературный герой. Пускай “они” лопнут от зависти. Тем более что впереди — там, в идеальном далеке, где-то на границах между искусством и смертью —
Снег на поле Почки спят
Палки прутики сучочки
Прижимая к стеклам щёчки
вот они сидят-глядят
Вот они огонь зажгут
потому что жить умеют
или вдруг любовь затеют
на четырнадцать минут
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И проснутся очень поздно
Выйдут в сад глотая воздух
размышляя что там в соснах
Птица? Ангел? Или снег?
И услышат глас...
Прощайте, Нина...
