Об авторе | Игорь Савельев родился в 1983 году в Уфе, окончил филфак Башкирского государственного университета, живет в Москве. Лауреат премии «Лицей». Автор романа «Как тебе такое, Iron Mask?» (Редакция Елены Шубиной, АСТ, 2020) и четырех книг, изданных в серии «Проза отчаянного поколения. Игорь Савельев» («Эксмо», 2015–2016). Предыдущая публикация в «Знамени» рассказ «Грязь» (2022, № 5).

Игорь Савельев

Kingsмараули

рассказ

                                                                                 Данный текст является художественным

                                                                                 вымыслом, как и упоминаемые в нем

                                                                                 названия, имена и обстоятельства.

С «What is a Love?», которую никто никогда не узнает как песню Гаста, связано две загадки, одна из которых никакая не загадка, хотя так и называется — «Тайна тисовой аллеи», но какие уж там тайны, даже для тех, кто смотрел эту невеликую экранизацию Агаты Кристи в далеком 1983 году. Про такое говорят — мастеровитое (кино). Еще говорят — голь на выдумки хитра, в этом случае даже не очень хитра, сколько бы ни старались советские кинематографисты подгрызть железный занавес, все мило-по-домашнему торчало из-под декораций. И прибалтийская хтонь из-под маски Йоркшира (этот литовский замок мелькал еще раз пять, то у мушкетеров, то где-нибудь еще). И киносъемочная «Чайка» — из-под траурных венков, которыми ее увешали, как фанерный броневик на параде, но зато широкая чайкинская корма позволила водрузить два гроба сразу, и слезливо произнести устами одной из героинь — «Какой ужас, два гроба сразу», ну конечно, у Кристи не убивают меньше чем троих, даже если это соцреализм. И 16-миллиметровка, которой чуть ли не из-под полы были сняты улицы Лондона — кто-то из киношников, о чудо, каким-то образом попал в кэпитал оф грейт бритн, что по тогдашним меркам почти визит в загробный мир, и старался по максимуму выхватить из толпы то панков, то еще кого-нибудь, кто призван был, как видно, шокировать зрителей падением нравов тэтчеро-рейгановского вавилона, содома и гоморры, — так вот, эти бесценные любительские обрезки так странно монтировались с ровным 35-миллиметровым полотном, таким величаво-полноценным-полноводным (звук, свет, дорогие предметы аристократиче­ской жизни и смерти), как река Волга, и таким же, впрочем, недетективно-вялым. Поэтому, что ли, нервные виды живого Лондона — выхваченного, в основном, из машины, — пошли, на титры, с которыми и связана история. Это то, что не загадка, а про «What is a Love?» позднейший кинокритик — снисходительно-весело упомянув, что у Агаты Кристи были и советские экранизации, более того, конъюнктурно подогнанные под обличение современного андропову запада, — потом напишет, что единственное, чем интересен фильм — это что специально для него великий Гаст написал «хмельную, как ностальгия по Beatles» песню. Это действительно похоже и на Beatles, и на что-то ниоткуда и никуда, прокатившееся эхом, фоном в двух с половиной сценах, где красивый мерзавец, который окажется и убийцей, ведет красивую жизнь в барах, лифтах и холлах «делового Лондона», на самом деле, конечно, Хаммер-центра на Пресне. Так вот, единственная стоящая загадка, связанная с этой песней — почему она, выпущенная однажды на диске-гиганте 1988 года от фирмы «Мелодия» (и больше Гастом, впрочем, ни в один альбом или антологию не включенная), в интернете ходит не в чистом студийном варианте эпохи «когда-стало-можно», а в трех обрезках из разных сцен фильма, криво сшитых, с закадровым звоном бокалов, и, кажется, даже с разным темпом, хотя это, конечно, вряд ли — стал бы Гаст записывать два варианта для какого-то вшивого «английского детектива» made in «Мосфильм». Он ведь и тогда был звездой.

Все изменилось для него так быстро, и уж, по крайней мере, быстрее, чем деревянный «Мосфильм» все докрасил, озвучил, согласовал со всеми «критику натовской военщины», нечеловеческим усилием впихнутую в пастораль леди Агаты, и, наконец, выпустил все это дело на экран.

Сегодня мы идем в кино, — как бы пошутил Гаст 1 июля 1983 года, когда они валялись на койках стремного номера, а за гостиничным окном шел дождь и стоял ленинский мемориал. Говорят, Пугачиха где-то с кем-то подралась, когда ей дали недостаточный люкс. Но здесь спасибо хоть что-то дали. Говорят, первый секретарь топал ногами и требовал немедленно выслать этих волосатиков из его города. Зачем-то их все равно поселили — возможно, гэбня хотела уесть обком. Концерт отменили-таки, говорят, и директора ДК сняли, там срочно устроили выставку уральских самоцветов, а граждан, которые бродили и слишком интересовались, а где же концерт Гаста, или вообще привлекали внимание, может, длинными волосами, выцепляли и, может, отправляли в Афган. Шутка. Заставляли купить письменный прибор из змеевика и уйти. Все подделка — зме­евик вместо малахита, Гаст вместо Beatles; говорят, Вознесенский читает в разных аудиториях — у него то «в Ленина», то теперь и «в Леннона» бил отравленный пистолет!.. Граждане приходили и в гостиницу. Лучший это видел, когда спускался в ресторан. «Киндзмараули» хоть якобы и не было, но ему продавали. Чё за кино, — теперь спрашивал Лучший.

Гаста, конечно, все бесило. И то, что они пьют. Они, басисты, фронтмены, бабские супермены, видели только одну сторону — сначала оглушительного успеха, потом оглушительного же, но не менее красивого поражения. Когда, да, их обсирали во всех газетах (ну, не во всех, но там, где обсирали, говорят, потом в бочках жгли письма тысячи возмущенных граждан в защиту), — но каждый приставленный гэбэшник в новом городе, а их концерты срывались в каждом городе, и за вином готов был сбегать, и смотрел, как на небожителей, и автограф (было и такое) брал. Они пьяны и круты, молоды и красивы, а азарт и безделье заставляют выделываться друг перед другом — нам море по колено и эти козлы не указ. Мы свалим в Лондон. Плевать на радиоточки, вентрешетки, или чем они тут слушают, в этих задрипанных номерах со следами вина или крови на стенах. Гаст-то был не таков, хотя такого и изображал на людях. Он знал немножко больше про эту жизнь, немножко больше терся на цековских дачах, пока был там в моде, а потому вся нынешняя история казалась ему не такой карнавальной. И Лучший зря надирается каждый день — ментам или властям какого-нибудь отмороженного города Калинина устроить им любую провокацию ничего не стоит, и рафинированная Москва не спасет, и хорошо бы в Москву, — но их директора так прижали за валютные махинации, что он теперь ничего не соображал и на звонки не отвечал, и билетов на самолет достать не мог. А может, и мог. Каждое утро Гаст звонил по межгороду сначала ему, потом приятелю-художнику из того же дома на Качалова, который подтверждал: да, видел, гулял с собакой, на свободе. Пока.

Они все-таки пошли. Не то что Гаст очень хотел посмотреть, что из этого получилось, просто тоже принял немного киндзмараули, тугого, как мастика, а еще эти вечера однажды кончатся тем, что он выйдет в окно, даром что двадцатый этаж и гостиница так и называется — «Венец». Понимаете, объяснял он коридорному гэбэшнику максимально вежливо, только он так умел, мы видели у вас в фойе, ну, то есть, не у вас, афишу нового фильма «Тайна тисовой аллеи», и поскольку я написал для него песню, нам бы хотелось посмотреть и так далее, гэбэшник ушел звонить, Гаст вернулся в номер и накатил еще, хотя держался уже четвертый город. Гэбэшник вернулся и спросил, а есть ли у вас договор. Договор с кем, тупо спрашивал Гаст, а Лучший ржал на заднем плане — с диаволом! Договор о фильме, о том, что вы писали песню. Что?! — спросил Гаст, What?! What is a Love? — запел Лучший дурным голосом, Гаст кинул в него подушкой. Друзья, товарищи, договор я подписывал, дай бог, в 80-м или 81-м, это было еще в прошлой жизни, вы думаете, я все бумаги с собой вожу, ну давайте позвоним на «Мосфильм», я не знаю, режиссеру домой, уже вечер. Геноссе унд партайгеноссе, — граммофонно вставлял Лучший. В итоге им все разрешили, и даже прислали машину, какая учтивость, хотя ехать тут оказалось минуты полторы. Я куплю билеты, посидите, сказал гэбэшник, берясь за ручку дверцы. Да с какой стати? — возмутился Гаст, посидите — ответили ему железным голосом, и ушли, водитель тоже вышел покурить, и они остались в «Волге», где что-то тикало, как таксометр, хотя это было не такси.

Однажды все так и будет — сказал Гаст. Ты про «посидите»? — прыснул Лучший, а Тарррас предложил угнать машину и прорываться на ней к финской границе, наверняка номера-вездеходы, но дальше опять тишина с тик-так, и, кажется, даже этим балбесам стало не по себе.

Посидите еще, — сказал гэбэшник, когда вернулся с билетами. Но фильм уже начинается... — ПО-СИ-ДИ-ТЕ, припечатал гэбульник их, гэбулечка, если будет приказ — пристрелит, и рука не дрогнет. Они хотят, чтобы нас никто не видел в кинотеатре, — неожиданно трезво объяснил Лучший. Никто не прокомментировал эту здравую мысль. Они провели в невыносимом тик-так еще сколько-то времени, не зная, что говорить. Тарррас только сказал, что у него губы черные — поймал что-то в зеркале заднего вида, хотя они сидели впритык — грёбаный киндзмараули, и грёбаная «Волга», где тошнотворно пахнет, как всегда пахнет в «Волгах», — а Лучший поржал, что ты теперь как из Kiss. Говорят, и «Мерс» могут изъять, хотя он честно провел его через систему комиссионки. Тут их, наконец, выпустили.

Гэбульник не учел, что в фойе кинотеатра было кафе, а значит, кино, не кино, — сюда в любое время ломился за продуктами весь Ульяновск. Они прошли, глядя перед собой, через этих людей, кто-то их узнал, кто-то даже крикнул «Ой, а вы?..», но сразу был каким-то образом остановлен, а дальше темный зал, дыхание, дальние места, остатки Лондона. Черт, пропустили титры, так и не узнаем, ты в них был? — горячо зашептал Лучший, пыхая киндзмараули на три ряда вперед. Конечно, нет!!! — отозвался Гаст. — А как с тобой договаривались? — Да какая разница, как договаривались, с тех пор поменялось абсолютно все. Давайте смотреть кино.

Все это было б ничего, если б не было смешно: ряженая прислуга поминутно жаловалась на снижение зарплат — горничные оказывались бывшими учительницами, кухарки — врачами; их господа баловались не только цианистым калием в узком домашнем кругу, но и планами пойти в политику, и чтоб непременно милитаризм. Парни беззлобно посмеивались, Гаст даже слышал, как взвизг­нула пробка киндзмараули — как пронесли? — а впрочем, все равно. «What is a Love?» и состоялась, и нет. Где-то ее слишком заглушали диалоги — и, поскольку в них так смешно врали про поездки в Рим и Париж, это опошляло и саундтрек, английский текст которого — пусть и нехитрый, но всерьез. А где-то, в наступившем молчании или редком эпизоде без слов, звучала — будто подчеркивалась — именно нужная музыкальная фраза. Леннон, чистый Леннон! — глумился Лучший и бил в ладони — на него оборачивались, а Гаст пинал его, типа, заткнись. В принципе, три года фильм и делался, Леннона как раз три года назад убили, — умничал Тарррас, он недавно с ними играл.

Расследование никак не кончалось, а киндзмараули уже, когда к ним в темноте начал протискиваться человек. Тесня недовольных и не обращая внимания на ропот, он склонился к Гасту: вам пора. — Сейчас?! Но фильм еще не кончился. — Он кончится через десять минут, а вам нужно до этого выйти из зала. Гаст уже было смирился-подчинился, как Лучший решил play to hero и возмутился в голос: наш друг и коллега, известный советский музыкант, пришел посмотреть и послушать свою работу, заказанную, между прочим, Госкино СССР. Между прочим — он лауреат премии Ленинского комсомола (да, их еще не лишили). Вы выгоняете нас из зала. Может, мы хотим посмотреть на его фамилию в финальных титрах. Вы вообще кто такой? Я вашу фамилию не знаю, вашу долж­ность и звание пааапрашу, вы вообще кто?! Теперь на них, действительно, смотрели все, тем более и зал еще так удачно озарился — для поимки убийцы режиссер приберег много, много, много света.

Всего этого система терпеть уже не могла. Ребята, давайте не будем, говорил Гаст то ли своим, то ли уже нет, а его уже почти подняли за шиворот, боковым зрением он видел, что на их ряд метнулся кто-то еще; все, все, я сам, — бормотал Гаст, когда его уже конвоировали через ряд — простите, извините, простите, извините — он натыкался на колени и сумки с продуктами, опрокинул кому-то кефир. Лучший сзади что-то еще выяснял. Их вытолкали, как выбрасывают с самолета — на открытую площадку, откуда спускалась железная лестница. Говорят, так делали в Аргентине. Накачивали наркотиками и сбрасывали с вертолетов в море. Черные полковники. Да кто ты такой, орал Лучший, успокойтесь, Алексей Львович, чеканил ему гэбэшник в ответ, а у Гаста начинала кружиться голова — здесь, на решетчатой платформе, давайте спустимся, давайте, бормотал он, шагая по тряским ступеням пожарной лестницы, и не опомнился, пока не ступил на асфальт.

What is a Love?

Их ждала «Волга», и это было еще тоскливее, чем арест, который он раз сто — давно, еще когда все это только началось — проигрывал в голове. Давайте мы пройдемся пешком, подышим воздухом — просил он, показывая — над деревьями уже светилась вывеска ВЕНЕЦ на единственном в этой реальности небоскребе. Как жалко. Какой жалкий. В глазах его парней. Но он же старается для них.

Как ни странно, им позволили.

Завтра я еду к директору аэропорта, к черту лысому, но мы летим в Москву, нахрен весь этот цирк — сердито, будто кто-то в чем-то виноват, выговаривал он; они шли по сырому парку — спустилась прохлада; редкие молочные фонари. Лучший молчал, только бил комаров. Молчали все. Обратная сторона киндзмараули.

Как вы думаете, это правда, спросил Тарррас, и, кажется, голос его дрогнул, — правда что? — что нас могут отправить в Афган. Они прошли добрый десяток шагов. Красиво, наверное, шли, как на Abbey Road. Этим слухам сто лет в обед, об этом говорили, когда все только началось — что провинившиеся ВИА могут забросить выступать по гарнизонам. Они хорохорились, ржали над этим. Ржали, что их «Цветы вместо пуль», советская, в общем-то, песня на стихи Евтушенко, с которой, в общем-то, все это и началось, остановит войну — там, в гарнизонах, — и все у них получится наоборот — у тех, кто хочет их таким образом покарать или уничтожить. Бредовый слух, который всплывал и всплывал, невозможно было обсуждать всерьез. Но. Уже кто знает. Общий бред тянулся так долго, что теперь возможно было уже все. Тарррас самый молодой. Двадцать лет, что ли. Еще, наверное, родители на мозги капают. Не бери в голову, — сказал Гаст, думая, приобнять, или уж чересчур. А Лучший уже ржал над «не бери в голову». Все так же хорохорились — пытались — как пытались обходить темные лужи на темном пути.

Сначала все это казалось приключением. Пусть дурным, но задорным и ненадолго. Теперь они вязли, как в болоте, и что угодно казалось всерьез. Они здесь сопьются. Или все кончится как-нибудь по-другому.

Жаль, что мы все-таки не досмотрели титры в конце. — Да ничего бы там не было.

Вот представьте себе. Я приглашаю вас в кино, и если вы придете через десять минут после начала сеанса, то ничего страшного. Но если я попрошу вас уйти за десять минут до конца, то вы, вероятно, больше со мной в кино не пойдете. Жизнь — то же самое. Мы приходим к началу фильма, но вынуждены уходить до его завершения. Фильм все равно будет продолжаться — участвуем мы в нем или нет.

Он, конечно, врал им все время, и опять. В апреле он уже бегал на «Мосфильм», на прогон «Тайны тисовой аллеи», на второй, который без большого начальства, бегал, как мальчик по щелчку. Просто стало любопытно. И в конце там было только одно — фильм снят на пленке шосткинского химкомбината «Свема».