КРИТИКА

Об авторе | Юлия Подлубнова — поэт, литературный критик. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Человек ходила и говорила» (№ 12, 2021).

Юлия Подлубнова

К маме с небритыми ногами: «новая искренность» в эпоху метамодерна

Разговор сразу о двух парадигмах, через которые пытаются описывать процессы, идущие в современной литературе, кажется, назрел и даже напрашивается сам собой, но все же содержит определенные риски. С одной стороны, «новая искренность» — практически клише в попытках описать ситуацию литературного постпостмодерна, и возвращаться к нему — значит, делать шаг назад на десять-пятнадцать лет, если не более. Стоит ли оно того? С другой — метамодернизм — понятие более чем новое, не особо концептуализированное, и велики шансы, что мода на него быстро пройдет, не оставив сколь-либо серьезных следов в культуре и искусстве. Тем не менее, анализируя контексты новейшей литературы, ушедшей от постмодерна, все больше кажется, что одно без другого не работает. Работают они только вместе, в связке, и вполне конкретно.

«Новая искренность», постконцептуализм и далее

Думаю, не стоит отдельно останавливаться на рождении «новой искренности» из недр постмодернизма, отменившего фигуру автора, и в целом человеческое измерение в литературе, а стало быть, и возможность искреннего высказывания. Искренность в художественных практиках постмодерна вытеснили ирония и игра, а искреннего субъекта, который наблюдался в поэзии шестидесятников, да и в советской тихой лирике, сменил набор «мерцающих», «расщепленных» и «цитатных» субъектов. Искренность в таких контактах редуцировалась, превращалась в дискурсивную стратегию, одну из многих в общей художественной игре.

Однако постмодерн с его страстью деконструировать любые идеологии не мог отказать себе в попытках разрушать самое себя, свои концепции и основы. Уже в начале 1980-х годов Д.А. Пригов, осознавший потенциальную исчерпаемость опытов концептуализма, предрек возвращение современной поэзии к более-менее целостному лирическому субъекту и экзистенциальной проблематике. В «Предуведомлении к текстам “Новая искренность”» (1984) он писал: «В пределах утвердившейся современной тотальной конвенциональности языков искусство обращения преимущественно к традиционно сложившемуся лирико-исповедальному дискурсу и может быть названо “новой искренностью”»¹.

Михаил Эпштейн в «Каталоге новых поэзий» (1987) уравнял приговскую «новую искренность» и постконцептуализм. «Если в концептуализме господствует абсурдистская, то в постконцептуализме — ностальгическая установка: лирическое задание восстанавливается на антилирическом материале — отбросах идеологической кухни, блуждающих разговорных клише, элементах иностранной лексики», — констатировал он, причисляя к постконцептуалистам Тимура Кибирова и Михаила Сухотина².

Дмитрий Кузьмин, описавший постконцептуализм 1990-х как поэтическое течение, казалось бы, согласился с этим уравнением, обозначив проблематику течения следующим образом: «Я знаю, что индивидуальное высказывание исчерпано, и поэтому мое высказывание не является индивидуальным, но я хочу знать, как мне его реиндивидуализировать!»³ Но не так все просто: в той же статье обозначено, что за попытками реиндивидуализации в поэзии 1990-х может находиться целый веер художественных стратегий, в том числе принципиально авангардистских, редуцирующих субъекта и полностью игнорирующих или иронически переосмысляющих «лирико-исповедальный дискурс», который упоминается в приговском предуведомлении, а потому нельзя не согласиться с тезисом Кирилла Корчагина о том, что «новая искренность» в литературно-критических дискурсах, приравнивающих ее к постконцептуализму, не сохранила значение, которое в нее вкладывал Д.А. Пригов⁴.

И это при том, что концепт «новой искренности» обновился за счет подключения ресурса зарубежной гуманитаристики и стал востребован в новейших культурологических контекстах вне постконцептуалистской парадигматики. Например, «Л. Константину, ссылаясь на исследователя популярной культуры А.Д. Джеймисона, приводит следующую дефиницию Новой искренности: близкий к автоматическому тип литературного письма, фундированный значительной долей автобиографизма». Или другой пример, оттуда же: «новая искренность в том виде, как ее понимает Келли, подразумевает едва ли не отказ от постмодернистского наследия»⁵. «Новая искренность» в обновленном понимании перестает быть исключительно литературным концептом и уже используется для обозначения проблематики современных живописи, кино, медиа, политики и т.д., фактически приобретает черты многовекторного направления в искусстве.

Складывается непростая ситуация: сосуществуют как бы две «новые искренности». С одной стороны, «новая искренность» постконцептуализма в самых различных ее изводах возрождающая тяготеющего к целостности субъекта, «я-говорение», исповедальность и в некоторых случаях нарциссическую оптику (тексты Елены Фанайловой, Дмитрия Воденникова, Кирилла Медведева, Елены Костылевой и др.).

               Когда мои стихи осыпятся во прах

               (а это будет непременно,

               и я хочу, чтоб вы об этом знали),

               тогда,

               на гениальных их костях

               (вам это тоже неприятно?)

               я встану сам,

               своими же ногами,

               но встану я —

               на собственных ногах.

               Ну пусть не самых лучших,

               да, не первый, —

               (хотя и это, в сущности, неверно)

               но это мой стишок,

               мой грех,

               мой стыд, мой прах.

                                                    (Дмитрий Воденников)

               я приехала в Москву к маме

               с небритыми ногами

               как настоящая поэтесса

               как бы презревшая

               а на самом деле опоздавшая, неуспевшая

               мам у меня небритые ноги

               после дальней дороги

               никому не говори, мама

                                                                         (Елена Костылева)

С другой — в культурных дискурсах укореняется самая широкая трактовка «новой искренности» вне рамок постконцептуализма, апеллирующая для начала к литературе, сосуществовавшей с постмодерном, а затем обозначившей себя с некоторым опозданием относительного него. Можно вспомнить, как напряженно спорили с концептуализмом Михаил Айзенберг и Сергей Гандлевский, настаивающие на экзистенциальной свободе художника и подлинно­сти поэтического слова. Или показательно, как эволюционировал Тимур Кибиров: от игровых центонов и иронических масок 1980-х — начала 1990-х годов до «метафизики искренности» 2000–2010-х (как мы упоминали, Кибиров еще вполне вписывается в постприговскую парадигматику «новой искренности»). Стоит также иметь в виду позиции в разной степени далеких от концептуализма Дениса Новикова или Бориса Рыжего, представителей поколения, которое пришло в литературу не только после концептуалистов, но и после метареали­стов, но при том обращающихся через головы и метареалистов, и концептуалистов к опыту более дальних предшественников — от Блока и Георгия Иванова до Слуцкого и Бродского. Не говорю о самых широких контекстах поэзии круга «Вавилона» и не только оного. Так или иначе, реабилитация авторской субъектности и редукция иронии оказываются близки проблематике и практикам такого зонтичного явления, как «неомодернизм», по крайней мере в сборке, которую предлагает Александр Житенев⁶.

Кроме того, расширенная трактовка «новой искренности» выводит пытливого исследователя и за пределы поэзии, позволяя внимательно посмотреть на смежные и не очень литературные области. Например, можно заметить, как постмодерн в конце 1990-х — начале 2000-х смягчается, отказывается от тотальной и радикальной деконструкции, возвращается к авторской субъектности, а то и вовсе теснится автодокументальным письмом, потоками сознания и проч. (не называю имен — их довольно-таки много). Где-то в этой же парадигме окажется «новый реализм» тех времен, когда он отчаянно отталкивался от постмодерна и предъявлял молодого исповедального героя («новый реализм» и «новую искренность» связывала критик Валерия Пустовая в статье «Пораженцы и преображенцы», «Октябрь», 2005, № 5). Сюда же приплюсуем разговоры о «новом сентиментализме», который Дмитрий Бавильский увидел в поп-культуре⁷, и неосентиментализме, о котором писали Наум Лейдерман и Марк Липовецкий в отношении постперестроечной литературы (Николай Коляда, Людмила Улицкая и др.)⁸. «Новая искренность» в широком изводе будет включать в себя даже некоторые опыты «новой драмы», работавшей с «потоками сознания» (пьесы Евгения Гришковца), «вербатимами» (весь «Tеатр.doc»), «исповедями-монологами» (см., например, «Наташина мечта», «Победила я» Ярославы Пулинович) и т.д.

Есть только одно обстоятельство, противящееся предлагаемой сборке литературного процесса 1990–2000-х годов под эгидой «новой искренности», — отсутствие объединяющей литературоведческой или литературно-критической рефлексии. Постпостмодерн, сколько бы о нем ни писали, начиная с одного из первых осмыслителей и популяризаторов постмодерна Вячеслава Курицына, не сводился к «новой искренности», а про обновленную «новую искренность» заговорили позже и в несколько иных контекстах.

От «новой искренности» к метамодернизму

К трансформациям «новой искренности» небесполезно приглядеться поближе. Потому как оказывается, что «новая искренность» состоит из нескольких разновидностей «искренностей», имеющих подчас кардинально разную семантику. Не буду останавливаться на риторике искренности в русской и советской литературе, ее эволюции, которая очевидно интенсифицировалась с развитием представлений о личности и личностном (а ХХ век с литературными апроприациями марксизма, ницшеанства, фрейдизма, экзистенциализма особенно нагляден в своей разновекторности) и расширением разнообразия и возможно­стей литературных техник. Об этом написано немало. Но замечу, что «новая искренность» унаследовала абсолютно все сложившиеся к концу ХХ века представления и практики, что в некотором смысле размыло ее границы. Оказавшись в ситуации постпостмодернизма и выйдя из постконцептуализма, она, например, вполне оказалась способной стать своего рода описательной матрицей для феноменов массовой культуры в самом широком ее понимании.

Еще в 2000 году Илья Кормильцев предсказывал: «Преодоление постмодернист­ской иронии, поиск новой серьезности — это задача на ближайшие десятилетия. И решаться эта задача будет с помощью неоромантизма и новой архаики. Это преодоление иронии через архаику»⁹. Связанность архаики и модернизма, откат к которому казался неизбежным после постмодерна, объяснять, наверное, не стоит (отправляю к книге Ирины Шевеленко¹⁰). В 2007 году Кирилл Медведев диагностировал: «Ситуация во всех ее — культурном, социальном-политическом и т. п. — измерениях определяется, на мой взгляд, скорее не “гламуром”, как принято считать, а именно “новой искренностью” или, точнее, “новой эмоциональностью”. “Новая эмоциональность” — это культурный и идеологический мейнстрим нашего времени — это президент Путин и актер-писатель Гришковец, поэт Воденников и поэт Медведев, политический обозреватель Леонтьев, телеведущая и политик Ксения Собчак и многие-многие другие. Я слышал выступление Александра Лукашенко, где он признается, что они фальсифицировали выборы — спустили показатели Лукашенко с 93% до 80% — “иначе бы Евросоюз не признал” — это удивительная, очень симптоматичная и очень эффективная искренность»¹¹. Отмечая запрос на «новую искренность» со стороны государства, нацеленного на проведение консервативной политики и реконструкцию архаи­ки, Эллен Руттен предлагает понятие «реакционной искренности»: «К 2018 году реакционный поворот в постсоветской риторике искренности <…> стало уже сложно не замечать»¹². Стоит ли говорить, что в основе такого рода «новой искренности» нередко оказываются упрощенные и тривиализированные механизмы повторения представления о личности и присущих ей формах речи. Она не лишена суггестивности и даже трансгрессивного потенциала, однако ее художественные возможности ограничены эссенциалистским фокусом реалистического зрения.

Другая трансформация «новой искренности» рассматривается нами в связке с метамодернизмом, идейно-художественной парадигмой, смоделированной в 2010-е годы в противовес все тому же постмодерну. «Стратегии, намеченные Новой искренностью, развиваются в русле интеллектуального движения метамодернизма (одной из вариаций пост-постмодернизма), и обозначаются как пост-ирония»¹³.

«Ситуация постмодерна изжита, — провозглашали Тимотеус Вермюлен и Робин ван ден Аккер в манифесте 2010 года. — Онтологически метамодернизм раскачивается между модерном и постмодерном»¹⁴. Подхвативший их идею британский художник Л. Тернер пояснял: «Метамодернизм означает подвижное состояние между и за пределами: иронии и искренности, наивности и понимания, релятивизма и истинности, оптимизма и сомнения, в погоне за множеством несоизмеримых и ускользающих горизонтов»¹⁵. Уже в первых декларациях стихийных теоретиков метамодерна снималось напряжение между иронией и искренностью, и более того, метамодернизм гораздо отчетливее, чем постпостмодерн, обращался к чувственному опыту. Культуролог Алина Венкова говорит о метамодернистской чувствительности, восходящей отчасти к Новалису, отчасти к кэмпу и «плохому вкусу», отчасти к теоретическим построениям Сьюзан Зонтаг. «Для метамодернизма новая эстетика заключается в создании атмосфер, восприятие которых связано с идеей телесно-эмоционального опыта присутствия, воздействия среды на все органы чувств. Люди, объекты и связующая их среда погружены в единое пространство»¹⁶.

Метамодернизм довольно быстро актуализировался в отечественных литературных контекстах. Дмитрий Быков¹⁷ (2015, программа «Один» на радио «Эхо Москвы»): «Я, в общем, за метамодернизм, то есть за новых умных, грубо говоря. Я за то, чтобы постмодернистское время как можно скорее закончилось»¹⁸. Как истовый популяризатор метамодернизма выступает и критик и литературовед Анна Жучкова. В журнале «Вопросы литературы» (2022): «Совмещая в пределах одного высказывания как минимум две оптики (а обычно значительно больше), метамодернистский текст может быть прочитан несколькими одинаково имеющими право на существование способами»¹⁹. В «Нашем современнике»: «Если истина Другого отменяет мою, значит, истины нет вообще, учил постмодерн. Но метамодернизм решает эту проблему. Не отрицая вариативность и субъективность истины, он возвращает каждому полноту обладания ею. Сколько “я”, столько и истин»²⁰. И заостряя противостояние постмодерну: «Сегодня литература занимается не деконструкцией, а реконструкцией. Реконструкция — один из принципов метамодернизма»²¹.

Собственно, построения Анны Жучковой, готовой включать в поле метамодерна Анну Козлову, Аллу Горбунову, Дмитрия Данилова, Евгению Некрасову, Алексея Иванова и поэтов СВО, в целом фиксируют, скорее, ситуацию пост­постмодернизма. Чего-то иного Анна Жучкова, увидевшая в современной литературе тенденции неомодернизма и реализма, актуализацию автодокументального письма и мифопрозы, фактически не предлагает. Стоит заметить, что ровно эти же тенденции фиксировались критикой и в конце 1990-х и на протяжении 2000-х годов. Метамодернизм в таком прочтении вполне помещается в описания постпостмодернизма, только с привлечением более-менее актуальных имен.

И здесь мы вплотную подходим к вопросу: так что все-таки принципиально отличает метамодернизм от постпостмодернизма? Конечно, можно задним числом объявить метамодерном все, что появилось на излете постмодерна, как это делает литературовед Анастасия Алейникова²², но такой жест в некотором роде противоречит как манифестам метамодерна, так и новой культурной реально­сти, отвечающей на вызовы современного мира.

Практики «новейшей искренности»

В интервью, взятом поэтом Владом Гагиным у создателей сайта «Metamodern. Журнал о метамодернизме» (сайт работает с июня 2015 года), художница Мария Серова обмолвилась: «Если говорить глобально, то у меня есть ощущение, что вырабатывается определенный тип человеческой личности»²³. Оговорка эта отнюдь не случайная, т. к. рождение метамодернизма происходило параллельно с изменениями антрополого-культурологического характера, когда, с одной стороны, в гуманитарном пространстве все больше востребованы идеи квирфеминизма, трансгуманизма, постгуманизма, с другой — в публицистике и литературе начали фиксировать проявления «новой чувствительности» и «новой этики».

«Мы научились распознавать абьюз, токсичные отношения, нарушения границ — и испытывать эмпатию к их жертвам. Но что было раньше? Существовали ли абьюз и токсичность, когда этих слов еще не было? Что оскорбляло чувства героев русской литературы?»²⁴, — пытаются разобраться с «новой чувствительностью» редакторы литературного портала «Полка». «Новая этика — способ построения утопии, мира, где все друг друга любят, уважают и никогда не обижают», — это уже Ольга Бугославская в рамках круглого стола «Новая этика: мир без иронии» в девятом номере «Знамени» за 2021 год. Под «новой этикой» зачастую понимают «множество разных явлений: новую волну российского феминизма, культуру отмены, борьбу с харассментом и домогательствами, чрезвычайную “чувствительность” молодежи, обсуждение личных границ и травм, инклюзивность в разных организациях, квотирование, политику идентично­сти, новые формы романтических отношений и партнерств, протесты против расизма…»²⁵ — а это культуролог Элла Россман. В центр эпохи метамодерна вы­двинулась сложно устроенная, гиперчувствительная (на грани с ментальными расстройствами), настроенная на рефлексию и соблюдение частных границ личность. Сборка ее идентичности происходит с привлечением самых разнообразных гендерных и культурных конструктов, ее самоописательные стратегии вполне используют трансгрессивный потенциал «новой искренности».

При таких раскладах нет смысла подгонять под метамодерн все относительно новые имена в литературе, но стоит посмотреть, кто, действительно, так или иначе исповедует принципы «новой чувствительности» и пользуется инструментами «новой искренности».

Например, Евгений Ермолин соотносит метамодернизм с трансавангардом, состоянием культуры, утверждающим экспрессивность, телесность, сильно выраженное личностное начало²⁶. Эти размышления наводят на мысль обратить внимание, например, на целое поколение молодых авторов, объединившихся вокруг петербургского журнала «Транслит». Поэт и критик Александр Уланов по поводу журнала пишет: «Дж. Агамбен напоминает, что, хотя субъективность автора подвергнута сомнению еще со времен Китса и Рембо и “если кто-то пишет с целью утвердить свое эго, он плохой писатель”, хотя “место автора пусто”, с другой стороны, “это не значит, что это место несущественно”, это активное пространство только и делает возможным чтение, соприкосновение с миром, втянутым этой активностью»²⁷. Если смотреть предельно широко, то для авторов «Транслита» имеют значение сборка инновационной идентичности, работа с художественным потенциалом аффектов и телесностью, перформативность, поиски нового языка и поэтических техник. При всей несомненной индивидуализированности таковы поэтические практики Евгении Сусловой, Романа Осминкина, Ксении Чарыевой, Андрея Черкасова, Екатерины Соколовой, Дениса Ларионова, Ивана Соколова, Галины Рымбу, Никиты Сунгатова, Екатерины Захаркив, Анны Родионовой, Максима Дремова и целого ряд молодых авторов, публиковавшихся в «Транслите» и светившихся в лонг- и шорт-листах премии им. Аркадия Драгомощенко.

У этого пусть условного литературного сообщества складывается особый язык «новой чувствительности», актуальный как для поэтических текстов, так и для литературной критики.

               прочитай банальность зла

               говорит настя

               станет полегче

               после того как я отвечаю ей

               на вопрос «как я себя чувствую»

               как я себя чувствую

               прочитай, говорит настя,

               это про это

               «это про это»

               было полчаса назад

               на афтепати после закрытия выставки полины

               про н. с прозрачными страшными вещдоками <…>

               где все говорили, а я молчала

               снаружи, но говорила внутри

               и мне было плохо

               я думала только о том,

               что н. — это я, что н. у меня внутри

               как все о чем я не могу сказать

               сколько бы ни пыталась

               что больше у меня внутри ничего нет

               что ничего кроме н. не существует

               не живет, не «живое»

— пытается реконструировать субъекта Станислава Могилева в подборке, опубликованной на портале Syg.ma (дружественный «Транслиту» ресурс). «Чтение стихов Станиславы Могилевой производит энигматический эффект кружения, вращения, обращения вокруг… Поэтическая интенсивность этих текстов проявляется в момент исчезновения структурной оформленности, когда их внутренние дискурсивные карусели не оставляют шанса на то, чтобы сконцентрировать внимание на чем-либо, кроме самого движения. Эта поэзия исполнена виражами: зацикленными петлями интонаций, параллельными синтаксическими конструкциями, лексическими повторами, ритуальными рефренами (заклинательными, молитвенными и наравне с этим — компьютерно-механическими), перечислениями и другими формами головокружительной сериальности, отчасти сравнимой с навязчивым невротическим повторением»²⁸, — формулирует Екатерина Захаркив в предисловии к книге Станиславы, соединяя академизм с аффективной речью. «Попытка реформировать “новую искренность”, учредить почти лирическую поэтическую субъектность, но в уже как бы снятом виде: “я-речь” с всегда артикулированным сомнением: а где “я”? есть ли “я”? кем оно сейчас снимается-поглощается»²⁹ — это уже Галина Рымбу в отношении текстов Константина Шавловского и Станиславы Могилевой, и что совершенно справедливо пусть не для всех, но для целого ряда авторов условного круга «Транслита», и особенно слушательниц семинара «Ф-письмо» (где Ф означает «феминистское») и тех, кто публиковался на одноименном поэтическом ресурсе.

В октябре 2019 года портал «Colta» опубликовал большое интервью с поэтессой и философиней Галиной Рымбу «Депрессия и меланхолия — это способ знания». Этот по-своему фундаментальный текст прочитывается как манифест «новой чувствительности» в связке с «новейшей искренностью». «Я вижу себя, скорее, как квир-персону, но с женским опытом, опытом материнства, опытом женской социализации, от которого не собираюсь отказываться. Мне важно, что через эту идентификацию (“поэтесса”) я могу сделать такой опыт более видимым в русскоязычной литературе». «Последние пару лет я пытаюсь работать с чем-то вроде феноменологии восприятия политического, со сложными политическими (и не только) аффектами. Мне интересно понять и изучить другой тип политической чувственности, который не сводится к простым, узнаваемым аффектам и образам (гнев, обман, толпа и т. д.) или же вскрывает за этими узнаваемыми образами множество измерений и значений»³⁰. Аффекты и чувственность соединяются в этом тексте с «левой меланхолией», идеями феминизма и характерной перформативной установкой «личное — это политическое», обусловливающей использование некоторых приемов автобиографического и даже исповедального письма.

На практике обнажение ресурса искренности происходит за счет демонстративного обращения к приему прямого высказывания. Скажем, именно такого рода высказывание легло в основу стихотворения Галины Рымбу «Моя вагина», бурно обсуждавшегося в самых разнообразных литературных кругах.

17 мая 2013 года под музыку группы «Смысловые галлюцинации»

из моей вагины вышел сын,

а затем — плацента, которую акушерка держала, как мясник —

взвешивая на ладони. Доктор положил мне сына на грудь

(тогда я еще не знала имени сына)

и сказал: ваш сын. И сын тут же описал мне грудь и живот,

а мир стал саднящей вагиной, сыном, его горячей струйкой,

его мокрой теплой головой, моим пустым животом.

<…>

Моя вагина — это любовь, история и политика.

Моя политика — это тело, быт, аффект.

Мой мир — вагина. Я несу мир,

но для некоторых я — опасная вагина,

боевая вагина. Это мой монолог.

Прием прямого высказывания становится основой поэтических и прозаических текстов поэтессы и писательницы Оксаны Васякиной, еще одной ключевой фигуры феминизма новой волны.

я жила там где насилие

ничем не прикрыто

учительница английского вела уроки в солнечных очках

и когда она улыбалась

разбитые губы начинали блестеть от выступающей сукровицы

восемьдесят семь

я жила там где женщин и девочек насиловали

и это было нормой

восемьдесят шесть

<…>

другой человек из нашего сообщества

изнасиловал меня три года назад

он сказал что для него это был важный акт

через насилие надо мной он обрел утерянный фаллос

он сделал это специально

Проблематизация насилия, смычка с документальным и документирующим письмом, травмоговорение и гиперчувствительный субъект переносятся Оксаной Васякиной и в прозу. «Конечно, это очень личная книга. Но она затрагивает такие душевные струны, пробивает такие чакры, что ты невольно ощущаешь себя ее героем. Кто-то вообще отложит роман — слишком больно. Зато кому-то он поможет осознать нечто самое важное в жизни, что давно мучило, не отпускало, что сами для себя не могли ни объяснить, ни сформулировать»³¹, — весьма эмоционально высказывается театральный критик и писательница Нина Агишева в рецензии на роман Васякиной «Рана». Напомню, что именно «Рана» получила сразу две премии «Нос» за 2021 год (в главной номинации и в качестве приза экспертного сообщества) и вошла в шорт-лист «Большой книги».

Собственно, успех «Раны» обозначил триумф автофикшна на просторах русскоязычной литературы. В своей рецензии на «Рану» я уже задавалась вопросами: что такое автофикшн и чем он отличается от привычной автодокументальной прозы, вполне допускавшей художественный вымысел³²? С одной стороны, признаем: ничем, техники такого письма известны давно и не переставали быть востребованными ни в ХIХ, ни в ХХ, ни в ХХI веке; с другой — особым мышлением, движимым аффектами, фактически именно «новой чувствительностью», обозначающей границы личного и одновременно снимающей многие табу, так что текст становится похож на исповедь с элементами фантазии в кабинете психоаналитика. Другими словами, отличается этой установкой «шокирующей откровенности», которая, далеко не только мной связывается с искренностью эпохи метамодерна³³.

Думаю, показательно, что русскоязычный автофикшн как бы вышагнул из поэзии. Кроме романов Оксаны Васякиной, сюда относятся проза Полины Барсковой, Аллы Горбуновой, Анны Гринки, Романа Осминкина, Любы Макарев­ской и др. Можно возразить, но ведь есть «Ода радости» Валерии Пустовой, «Посмотри на него» Анны Старобинец или «Нью-Йоркский обход» Александра Стесина, имеющие некоторую иную, не поэтическую, генетику. Но тут я бы в ответ задалась вопросом: насколько мы уверены в каждом конкретном случае, что перед нами именно автофикшн, а не то самое автодокументальное письмо, не требующее исповедовать «новую чуствительность»?

Литературный успех «Раны» и дальнейшая востребованность автофикшна как у самих авторов и — больше — авторок (см. сборники литературных курсов Write like a GRRRL при феминистском издательстве No Kidding Press), так и у читателей, особенно молодых и приобщенных к культуре «новой чувствительности», показывают, насколько все более уверенно чувствовали себя в пространстве русскоязычной культуры метамодерн и «новейшая искренность». Пока не наступил 2022 год, заморозивший многие процессы в литературе.

Как бы то ни было, зафиксируем здесь: эпоха метамодерна, еще только концептуально оформляющегося и, возможно, еще не являющегося полноценной альтернативой постмодерну, проходила под знаком обновления семантики искренней речи, концепции «новейшей искренности», искреннего субъекта, оперирующего исповедальными дискурсами (всегда готового на шокирующее откровенностью интервью, имеющего на вооружении поэтические тексты с прямым лирическим высказыванием, пользующегося техниками автофикшна), что кажется весьма симптоматичным во времена культурных сдвигов и смены культурных парадигм. А что будет дальше — время покажет.

1 Словарь терминов московской концептуальной школы. М.: Ad Marginem, 1999. С. 64–65.

2 Эпштейн М. Каталог новых поэзий. URL: https://snegirev.ucoz.ru/index/epshtein_ katalog_novyx_poeziy/0-1467.

3 Кузьмин Д. Постконцептуализм. Как бы наброски к монографии // НЛО. 2001. № 4 (50). URL: http://www.litkarta.ru/dossier/kuzmin-postkonts/dossier_987.

4 Корчагин К. Возвращение мерцающего субъекта: московский концептуализм и поэзия 2000–2010-х годов // Субъект в новейшей русскоязычной поэзии — теория и практика. Peter Lang, 2018. С. 387.

5 Осокин А.Н. Прогрессия наивного аспекта в трех формах иронической чувствительности: от эстетики Кэмпа к феноменам Новой искренности и пост-иронии // Культура и искусство. 2019. № 10. С. 11.

6 Житенев А.А. Поэзия неомодернизма. СПб.: ИНА-Пресс, 2012.

7 Бавильский Д. Об искренности в искусстве // Взгляд. 2005. 20 июня. URL: https://vz.ru/columns/2005/6/20/892.html.

8 Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: 1950–1990-е годы. В 2 т. Т. 2. М.: ИЦ «Академия», 2003.

9 https://ru-bykov.livejournal.com/2622449.html.

10 Шевеленко И. Модернизм как архаизм. Национализм и поиски модернистской эстетики в России. М.: НЛО, 2017.

11 Медведев К. «…Литература будет проверена». Индивидуальный проект и «новая эмоциональность». URL: http://kirillmedvedev.narod.ru/liter-.html.

12 Руттен Э. Реакционная искренность / пер. с англ. С. Ермакова // НЛО. 2018. № 3. URL: https://magazines.gorky.media/nlo/2018/3/reakczionnaya-iskrennost.html.

13 Осокин А.Н. Указ. соч. С. 13.

14 Вермюлен Т., ван ден Аккер Р. Заметки о метамодернизме / пер. А. Есипенко. URL: http://metamodernizm.ru/notes-on-metamodernism.

15 Тернер Л. Манифест метамодерниста / пер. с анг. URL: http://metamodernizm.ru/manifesto.

16 Венкова А.В. Политики идентификации в искусстве метамодернизма // Вестник Томск. гос. ун-та. Культурология и искусствоведение. 2018. № 32. С. 209.

17 Признан в РФ иноагентом.

18 https://ru-bykov.livejournal.com/2622449.html.

19 Жучкова А. О метамодернизме как о новой культурной эпохе // Вопросы литературы. 2022. Вып. 4. URL: https://voplit.ru/column-post/o-metamodernizme-kak-novoj-kulturnoj-epohe.

20 Жучкова А. Метамодернизм: признать право «Другого» быть… // Наш современник. 2021. № 8. С. 257. URL: http://www.nash-sovremennik.ru/archive/2021/n8/2108-31.pdf.

21 Жучкова А. Там же. С. 256.

22 Алейникова А. Русская литература XXI века и метамодерн. URL: https://metamodernizm.ru/russian-literature-xxi.

23 Метамодернизм — выход из здания суда? URL: https://metamodernizm.ru/metamodern-interview.

24 Новая чувствительность // Полка. Подкасты. URL: https://polka.academy/materials/603.

25 Россман Э. Как придумали «новую этику»: фрагмент из истории понятий. URL: https://syg.ma/@ella-rossman/kak-pridumali-novuiu-etiku-fraghmient-iz-istorii-poniatii.

26 Ермолин Е.А. Трансметареализм, постреализм, метамодернизм и трансавангард как ситуативные характеристики русского литературного процесса в начале ХХI в. // ХV Виноградовские чтения. Т. 1. Екатеринбург: Урал. гос. эконом. ун-т, 2019. С. 103–109.

27 Уланов А. Транслит (Санкт-Петербург) // Знамя. 2013. № 7. URL: https://magazines. gorky.media/znamia/2013/7/translit-sankt-peterburg.html.

28 Захаркив Е. К формулировке женского голоса: зов разоблачения. URL: https://syg.ma/@mariia-bikbulatova/iekatierina-zakharkiv-k-formulirovkie-zhienskogho-gholosa-zov-razoblachieniia.

29 Рымбу Г. Поэзия в интернете. Апрель // Год литературы. 2019. 3 мая. URL: https://godliteratury.ru/articles/2019/05/02/poyeziya-v-internete-aprel.

30 «Депрессия и меланхолия — это способ знания». Галина Рымбу: большое интервью // Colta. 2019. 11 окт. URL: https://www.colta.ru/articles/literature/22622-galina-rymbu-bolshoe-intervyu.

31 Агишева Н. Как трудно раны врачевать. О новом романе Оксаны Васякиной «Рана» // Snob. 2021. 2 июня. URL: https://snob.ru/entry/207419.

32 Подлубнова Ю. Никогда не рано // Лиterraтура. URL: https://literratura.org/actual/4549-v-aktualnoe-yuliya-podlubnova-nikogda-ne-rano.html.

33 Максимова Е.С., Поляринов А.В. Чем больше живу, тем меньше понимаю, что вокруг происходит // Практики и интерпретации: журнал филологических, образовательных и культурных исследований. 2022. Т. 7 (20). С. 7–16.